Поэтика Егора Летова: от гражданского протеста до метафизических поисков

Егор Летов презирал популярность и всё время стремился её ограничить: ругался матом, чтобы не брали на телевидение, назвался коммунистом во время демократического переворота и распустил «Гражданскую Оборону», когда началась гробомания. Хотя вопреки его действиям вокруг музыканта сложился культ, поэтическое наследие Летова изучено мало — оно теряется за образом панка, бунтующего против системы.

В лонгриде об истоках, темах и тропах в поэтике Летова кандидат филологических наук Илья Сергодеев исследует трансформации лирического героя и рассказывает, в чём заключается творческая миссия музыканта, как в его стихотворениях уживаются русский авангард, архаичный фольклор и обрывки из телепередач 90-х, каким образом Летов превращал мат в литературный приём, что он унаследовал от Германа Гессе и Василия Жуковского и как деконструкция государственных ценностей сменилась вечными поисками метафизического и невыразимого в поэзии.

Бунт и война Егора Летова: от гражданского несогласия до метафизических поисков

Егор Летов сверхпопулярен в России: по данным Яндекс.Музыки, опубликованным в 2019 году, каждый день его песни прослушивают более 70 тысяч раз. Несмотря на то, что в музыкальном пространстве нашей страны вокруг Летова сложился культ, его личность, творчество и музыкальные проекты, самый известный из которых — рок-группа «Гражданская оборона» (ГО), воспринимаются неоднозначно, потому что музыкант всегда принципиально шёл против сложившегося порядка:

«Вообще, я завёл правильную политику, сразу, как только начал заниматься творческой деятельностью: я полностью обезопасил себя от появления на телевидении — с помощью мата, резких политических заявлений и эпатажа. Потом, когда случился переворот, назвался коммунистом — чтобы меня ни в коем случае не начали расхваливать. Как только в 89-м году началась гробомания, я тут же разогнал группу. Затем назвал её „Опизденевшие“: чтобы о нас максимально трудно было упоминать СМИ, чтобы нигде не могли процитировать. Всё время приходится лавировать и выдумывать какие-то новые ходы, чтобы себя обезопасить от конъюнктурности»

Хотя Летов воспринимается в первую очередь как музыкант, он оставил внушительное поэтическое наследие. Летов-поэт практически не изучен, причём поэт понимается здесь не просто как художник слова, а как создатель, чьи творения — духовные поступки, отражение результатов внутреннего переворота, преображения. С этой точки зрения, значимость поэзии Летова проявляется прежде всего в текстовой функциональности его произведений. Стихи Летова выполняют функцию эстетическуюЭстетическая функция поэтического текста трактуется вслед за Романом Якобсоном как функция, направляющая внимание читателя на форму стихов, особенности использующейся в них рифмы, изящность слова и прочее (В дрызг и брызг рванула осень запоздалою жарой / Горячо и смехотворно в подберёзовой тени); функцию этическуюЭтическая функция как нравственная функция, выражающая оппозиции: добро-зло, красивое-безобразное, истина-ложь и прочее приводится вслед за Юрием Казариным. (Соблюдая лишь один закон / Кто сильнее — тот и прав); но и, что бесконечно важнее, главную функцию поэзии — функцию духовную‌Духовная функция как текстовая способность к номинации невыразимого, неизъяснимого также по Казарину. (Я летаю снаружи всех измерений).

Летов — человек-бунт, человек-свобода.

Хотя внешне многие его стихи злободневны, свою творческую миссию Летов характеризует с иного, неожиданного для читателя ракурса:

«всю жизнь с самого детства все иррациональное, в особенности связанное с исследованиями временных причинно-следственных связей, у меня вызывало и вызывает какое-то тревожное, священное и жуткое, смертельное и притягательное ощущение причастности моей потаенной сущности к неким истинным для нее, невыразимым, необъятным и, судя по всему, внечеловеческим вещам, системам и реальностям, проникновение в которые оплачивается чудовищными, по человеческим меркам, ценами. Так вот, необходимо решиться обречь себя на безумную, крамольную, смертельную охоту за этим глубинным знанием. <...> Для меня единственно важное, что происходит со мной и вокруг меня — эта вот „открытая дверь“, постоянное ожидающее присутствие истинного, родного начала, существующего параллельно всей этой душевной бутафории. И творчество — это в некотором роде трамплин туда»

И ещё:

«Я именно завоёвываю внутри себя новые рубежи Безграничного, вседозволенности и дерзновенной вдохновенной всевозможности. И если творческий акт есть утверждение свободы, значит я из тех, кто ее завоевывает. <...> И всевозможные проявления этого бунта и являются, по моим понятиям, настоящей поэзией»

Летов-поэт стремится выйти за пределы собственной официальной точки зрения, сформированной и закостеневшей личности, футляра «своего я» с целью завоевания свободного, духовного Я — личности абсолютной. Бунт и война Егора Летова прежде всего внутренние, творческие, и только потом они выливаются в несогласие с человеческим и гражданским равнодушием, инертностью, тоталитарным мышлением, цензурой, эксплуатацией творчества.

Летов — фронтовик сверхсознательного. Его поэзия — экспериментальна, эвристична и энигматична. Она полна графических и семантических новаций, уникальных авторских приёмов, смысловых «темнот», отражающих непознаваемость, неизъяснимость. Стихи фиксируют духовный опыт, пороги которого становятся выше по мере прохождения и осмысления поэтом этапов собственной жизни.

Путь Летова, состоящий из творческих поражений и триумфов, ведёт его от реализма, футуризма и абсурда через бит-культуру, русский фольклор, магический реализм, эстетику гражданской революции — к уникальной авторской картине мира.

Личности Летова-человека и Летова-поэта неотделимы. Летов-человек не стремится к комфорту «нормальной» человеческой жизни, его больше интересует обеспечение и поддержание жизни творческой, метафизической. В 1990-х и 2000-х годах, уже будучи знаменитым, Летов вопреки массе коммерческих предложений продолжал жить и записывать музыку в собственной хрущёвке в Омске, не сотрудничал с лейблами, не звучал на крупных радиостанциях, не появлялся на телевидении, не вступал в политические партии, редко давал интервью, остался свободным и независимым человеком.

Летов-поэт отождествляет свою личность с непрерывным творческим процессом, направленным на поэтическое созидание, духовный прорыв. Личность Летова множественна, многоаспектна, несводима к официальной концепции или мифопоэтической системе. Общим для его поэтических субличностей является причина и принцип творчества как такового — путь от себя к Себе. Летов словно проверяет, как далеко он способен зайти в воплощении невыразимого и непостижимого предмета поэзии.

Истоки летовской поэзии: Гессе, заумь и политический контекст

Поэзия Егора Летова — неоднородна и противоречива, как и его взгляды. Во второй половине 1980-х он увлекается идеями рок-революции, затем разочаровывается в ней; в начале 1990-х абстрагируется от внешнего мира и погружается в метафизический поиск (именно в это время он создаёт свои знаменитые альбомы «Прыг-скок» и «Сто лет одиночества»), но уже в 1994 году выступает в роли гражданина и патриота, поддерживающего националистическую партию. Через несколько лет Летов, разочаровавшись и в политике, возобновляет метафизические искания.

В 1984 году появляется Гражданская Оборона и на первый план в личности Летова выходит экспериментатор — артист, бунтарь, философ, провокатор, шоумен, панк. Деятельность ГО сводится к эпатажу в том числе и политическому, направленному против брежневской «коммунистической» системы. Летов хочет совершить рок-революцию и концептуализирует свои тексты, высмеивая общественно-политическую ситуацию в стране. Вообще концептуальные тексты 1980-х — скорее стихотворчество, а не поэзияО разнице поэзии и стихотворчества, а также поэзии и литературы подробно и убедительно пишет Юрий Казарин в своей работе «Поэзия и литература. Книга о поэзии» [Казарин, 2011]. Осмысляя идеи Казарина, разграничим стихотворчество и поэзию так: стихотворчество — понятно, народно, концептуально, идеологично, талантливо, оно зависит от времени, рынка, оно может обретать и терять актуальность. Поэзия же первична и естественна, о ней нельзя сказать «актуально» или «неактуально», её нельзя «написать» — можно только предощутить и записать, поскольку поэзия — со-творение невыразимого, духовного, Божественного.. Произведения Летова второй половины 1980-х направлены на деконструкцию государственных ценностей — из-за этого ГО подвергается политическому преследованию, а самого поэта принуждают к лечению в психиатрической больнице.

Важную часть летовской этики 1980-х годов занимает концепция нечеловека. Вслед за Германом Гессе он делит человечество на два типа: потенциальные самоубийцы (люди, у которых во главе угла своеволие, которые не боятся смерти — «нелюди») и все остальные. В этом смысле нечеловек Летов старается отрицать всё человеческое, а его стихи следует понимать как бы наоборот. Это видно в тексте «Новая правда» (1988):

Возлюби свою похоть
Возлюби свою слабость
Возлюби свою подлость
Возлюби свою вонь

Призыв Летова возлюбить свою похоть и слабость обращён именно к философской категории человека, то есть если ты человек, то тебе следует возлюбить свою похоть. Нелюди же читают это наоборот: возненавидь свою похоть. Летов комментирует это так:

«все мои песни (или почти все) — именно о ЛЮБВИ, СВЕТЕ и РАДОСТИ. То есть о том, КАКОВО — когда этого нет! Или КАКОВО это — когда оно в тебе рождается, или, что вернее, когда умирает. Когда ты один на один со всей дрянью, которая в тебе гниёт и которая тебя снаружи затопляет. Когда ты — не тот, каким ДОЛЖЕН быть!»

Другая особенность текстов Летова — концептуальная эстетика. Многие из его стихов 1986 года частично или полностью лишены лексической сочетаемости, однако содержат графические, грамматические, фонетические и словообразовательные эксперименты: «Будет горьно», «Канализация», «Ух», «Машина шинелит треножная со-», «Дрожащее стекало осенней воды» и другие. В стихотворении «Канализация» (1986) есть строки:

Каналая лаза
Анала калазия
Цила зилация каца
Яца лизака
Клизя
Ння
А зацаца!

Каждая лексема стихотворения — анаграмма существительного канализация. Перед нами пример зауми — литературного приёма, при котором поэт отказывается от элементов естественного языка и замещает привычные морфемы и слова на выдуманные. Заумь ассоциируется в первую очередь с русскими футуристами и абсурдистами: любимым поэтом Летова Александром Введенским, Алексеем Кручёных, Даниилом Хармсом, Велимиром Хлебниковым, которого Летов не любил, хотя отрицать влияние Хлебникова на Летова как части русской словесности — невозможно, и многими другими.

Русский авангард заложил фундамент летовской поэзии. Кроме зауми, в ней отразились футуристические концептуальность, бунтарство, отрицание традиций, так называемое раскрепощённое «самовитое» слово, а также признаки абсурда: отсутствие причинно-следственных связей, грамматическое рассогласование, нелепость, гротеск, бессмысленность как свидетельство тщетности человеческого бытия. Вот несколько примеров: Наше дело живое, юное / словно листва гробовая осенняя; Я уже ни на что не годен / Одна мне дорога — в рай; А рыжую кошку смотрело в подвал / Должно быть должно быть; Будет горьно / Будет хорьно / Будет хрюча и другое.

В политических стихотворных текстах проявляется излюбленный летовский приём — так называемая «конкретная поэзия», то есть запись стихами подслушанных разговоров в общественном транспорте, услышанных по радио или телевидению новостных сообщений. Яркий пример — пожалуй, самый известный текст Егора Летова «Всё идет по плану»:

А моя судьба захотела на покой
Я обещал ей не участвовать в военной игре
Но на фуражке на моей — серп и молот и звезда
Как это трогательно — серп и молот и звезда

Строфы стихотворения представляют собой «меняющиеся сюжеты программы новостей центрального телевидения». Сам же рефрен всё идёт по плану в свойственной Летову манере следует понимать как антифраз — саркастическую насмешку над перестройкой.

В конце 1980-х наступает «гробомания»: Гражданская Оборона рискует стать частью шоу-бизнеса, что противоречит внутренним убеждениям лидера группы, поэтому Летов-экспериментатор распускает ГО и углубляется в метафизические поиски, уступая внутри себя место поэту.

Однако конституционный кризис 1992 года и Ельцинский переворот 1993 года возвращают Летова в «реальность». Он занимает активную гражданскую позицию:

«Я — СОВЕТСКИЙ националист, и об этом я уже неоднократно заявлял. За 70 лет правления советской власти возник удивительный, ранее небывалый народ — СОВЕТСКИЙ. Но он является потомком, естественным наследником великого РУССКОГО народа, который — первый и единственный в мире — путем революции героически воплотил в реальность идеал, мечту, надежду всего человечества — построения Царствия Божьего на земле. Отказавшись от измождённой, пережившей себя религии, он возвел на вселенский престол не раба божьего — но ЧЕЛОВЕКА. ТРУЖЕНИКА. Хозяина собственной судьбы».

В 1993 году Летов вновь собирает ГО и создаёт талантливые тексты, посвящённые гражданской революции. Летов-патриот осмысляет образы войны внешней и внутренней, жизни, смерти и вечности, а человек и поэт в нём уравниваются. Уже через год Летов сольно и в составе ГО даёт ряд успешных концертов от лица Национал-коммунистического рок-движения «Русский порыв», созданного для противодействия ельцинскому режиму. Вера Летова в гражданскую революцию пропадает вместе с его осознанием того, что НБП использует Гражданскую Оборону в своих политических интересах. В 1996 году Летов заявляет:

«Сейчас то, что мы связались с коммунистами или фашистами — это тоже из этой же области. Я думаю, что если ониИмеются в виду Виктор Анпилов (один из создателей общественно-политического движения «Трудовая Россия») и Эдуард Лимонов (основатель Национал-большевистской партии НБП) придут к власти — мы будем с ними воевать. Потому что все идеологии — это одно и то же, разницы вообще никакой: то, что сейчас имеет место быть, и то, что при Брежневе было, социализм или госкапитализм — разницы вообще никакой, те же самые люди и то же самое массовое сознание»

Годом позже Летов называет свой главный принцип: «Долг — это Родина. Это — сопротивление. Это — война. Это — правда. Это то, что ты должен сделать в этом мире». Родина, война, правда носят внутренний характер. Летов преодолевает потребность в выражении себя как гражданина, осознанно отказывается от политики. В 2006 он пишет:

«Мы как были — так и остаёмся бунтарской, сверхбунтарской группой. Просто линия фронта сдвигается все глубже и дальше, теперь она за пределами политики, идеологии, религии»

С этого момента и до конца своей жизни Егор Летов окончательно посвящает себя метафизическому поиску и выражению невыразимого предмета поэзии.

Невыразимое в стихах Егора Летова

Изначальный творческий посыл Летова — наполнение некоего резервуара:

«Первую половину жизни человек наполняет себя чужой информацией. Но приходит момент, когда она должна хлынуть через край. Вот и я до 1983 года занимался тем, что собирал информацию. <...> Я постепенно пришёл к тому, что хотел услышать определённую музыку и определённые тексты. Но так как их в реальности не нашлось, я был обязан их создать сам»

Эта же идея отражена в его стихотворении «Рядом лица вдоль сторон...» (1983):

Собираю по крупице
И кладу себе в карман
Впечатленья и картинки,
Чтоб не канули в туман

В ранних стихах Егор Летов ищет свою интонацию, накапливает поэтическую энергию, экспериментирует с языком, разрабатывает ключевые образы авторской картины мира — образы субличностей и путешествия к Себе. В стихотворении «С днём рождения» (1983) предпринята попытка номинации невыразимогоДля лучшего понимания термина невыразимое обратимся к стихотворению В. А. Жуковского «Невыразимое (Отрывок)»: <...> С усилием поймать удастся вдохновенью... / Но льзя ли в мертвое живое передать? / Кто мог создание в словах пересоздать? / Невыразимое подвластно ль выраженью?.. <...> Сие присутствие создателя в созданье — / Какой для них язык?.. Горе душа летит, / Все необъятное в единый вздох теснится, / И лишь молчание понятно говорит. Невыразимое — Смысл, смысл смыслов или сверхсмысл, который не выражен и не может быть выражен вербально, но может быть предощутим поэтом и приближенно передан им в стихах способом, доступным только этому поэту. через создание смысловой образной парадигмы вино — сосуд — пробуждение — возвращение (к себе):

Я буду пить волшебное вино
из странного бредового сосуда,
потом проснусь, и окажусь средь поля,
под облаком, похожим на закат,
и вспомню всё тогда — единожды навечно,
и возвращаться некуда — конец
пути. Я вновь вернулся в детство,
Когда ещё я не сорвал
плода.

Здесь вино — не что иное, как энергия/информация (например, те же впечатленья и картинки из стихотворения «Рядом лица вдоль сторон»), а сосуд — резервуар, который человек заполняет, пока энергия не хлынет через край.

Гротескная гипербола вспомнить всё единожды и навечно отождествляется с образом возвращения в детство, который в сочетании с ветхозаветным плодом как символом познания добра и зла генерирует новый, вербально невыраженный в тексте смысл: Летов как бы возвращается от себя (опытного, сформированного как личность человека) к Себе (чистой, свободной, непознанной, в библейском смысле — блаженнойДо вкушения плода «<...> жизнь райская доставляла человеку полное наслаждение <...>» Златоуст субличности). Из-за этого меняется и смысл названия — от дня рождения как годовщины земной жизни к духовному перерождению. Появляется и образ пробуждения (<...> потом проснусь, и окажусь средь поля, <...> ), который разводит противопоставляемые Летовым повседневный и духовный планы бытия.

Начало 1990-х становится переломным моментом в творчестве Летова. Он обращается к русской архаике, отходит от общественно-политического контекста в сторону духовной, направленной на постижение невыразимого, функции поэзии:

«Если ты решился творить и стал в себя погружаться, то неминуемо — НЕМИНУЕМО — придёшь к неким собственным корням. И к национальным. И дальше... глубже... к общечеловеческим. И ещё глубже, наверное!».

К стихам, в которых прослеживается русский-народный колорит, можно отнести известнейший текст Летова «Про дурачка» (1990). Он похож на заговор на смерть. Сравним: «Идет смерть по улице, несет блины на блюдце / Кому вынется — тому сбудется и русский заговор Идет Мара по улице, / Несет блины на блюдце: / Кому вынется — тому сбудется, / Тому сбудется — не минуется!» Летов заменяет МаруМара — славянский мифологический персонаж, связанный с сезонными обрядами умирания и воскресения природы. на Смерть, в остальном тексты идентичны.

В стихах начала 1990-х актуализируется важнейшая тема поэзии Летова — тема субличности и путешествия к Себе. Так, в тексте «Непонятная песенка» (1989) находим следующее:

Так и гнал, так и шёл
За собою по пятам
Всё на пятки себе
Упоенно наступал

В тексте «Толчки и червячки» (1990) читаем:

На цыпочках подкравшись к себе
Я позвонил и убежал.

Летов в шуточной, наивно-детской манере, обращается к образу множественного я. В этот период субличность представляется скорее атрибутом, сопутствующим результатом творческих и метафизических исканий, а не предметно-поэтической основой стихов Летова, как, например, будет позже в 2000-х.

Всё больше Летов пишет о главном предмете поэзии — невыразимом. В стихотворении «Из меня всё сыпется» (1993) он обращается к образу переполненного резервуара и ассоциирует поэтическую энергию с богатством колодцаКолодец — летовский образ: «<...> у меня открылся „колодец“, из которого хлынула сама собой поэзия, творчество. Я потом ходил по лесу и всяким пустынным местам с диктофоном и едва успевал записывать то, что из меня изливалось непрерывным разноцветным потоком», рога изобилияРог изобилия — сложный символ богатства, восходящий к древнегреческой мифологии. По разным источникам рог принадлежал вскормившей Зевса козе Амальтеи или обратившемуся в быка речному божеству Ахелою., серебряного копытцаСеребряное копытце — сказка П. П. Бажова про козлёнка, из-под копыт которого вылетали драгоценные камни. и прочим:

Из меня всё сыпется
Словно из колодца —
Клетчатые пряники
Сахарные домики
Рожки изобилия
Серебряные копытца

Летов словно прыгает с метафизического трамплина: он частично отказывается от эпатажа и скандала, уделяя большее внимание своему внутреннему миру. Поэт в Летове уверенно выходит вперёд, оставляя позади провокатора, и устремляется к новым горизонтам самопознания. С этого момента и уровень его творений движется вверх.

Начиная с 1993 года Летов создаёт как остросоциальные и патриотические образцы стихотворчества, например, «Поздно», «Победа», «Родина», «У войны не женское лицо», «Пой, революция!», так и образцы поэзии — «Про зёрна, факел и песок», «Солнцеворот». В случае текстов поэтических, но не стихотворных, Летов как бы перешагивает через себя, через свою прежнюю эстетику, этику и концептуализм, в результате чего оказывается в области красоты внутренней.

В стихотворении «Про зёрна, факел и песок» ясно видно, что поэт ориентируется на вечность, а не на социальную повестку, как в 1980-х:

Всласть
Надышавшись дымным хлебом
Гнать
Факелом живым — в небо
Сквозь калёный лед
Сквозь кромешный полдень
Долгий путь домой сквозь небеса.

Этому свидетельствуют тропы дымный хлеб, гнать факелом живым в небо, калёный лед, путь домой сквозь небеса. Здесь нет свойственного Летову-экспериментатору эпатажа или стилистической перегруженности. Стихи написаны точно и вдохновенно. Мы наблюдаем красоту, рождающуюся в поэтической целостности и гармонии личности автора.

Поэт перестаёт оглядываться на общественно-политическую обстановку и уходит вглубь себя. Он пишет о неизъяснимых аспектах внутреннего мира человека, к которым относятся Я как абсолютная личность, онтологические концепции жизни, смерти, духа, вечности, времени. В стихотворении «Колыбельная (Сияние)» (2005) Летов пытается выразить невыразимое так:

Но сиянье обрушится вниз
Станет твоей землёй
Но сиянье обрушится вниз
Станет самим тобой

Пары образов сиянье — земля и сиянье — ты разворачиваются в комплексный мифопоэтический образ сиянья как неудержимой энергии поэзии, которая переполняет Летова, становится им и, вырываясь наружу, заполняет собой всё окружающее. В такой глобальности нет ни времени, ни пространства — это невыразимо, но ощутимо; может быть поэтому для вербализации подобных духовных состояний Летов и прибегает к детской, шутливой, простой и «понятной» форме выражения (в данном случае — к колыбельной): Спят зверьки и растения / Небеса и сомнения.

В «Кроликах» Летов пишет о вечности:

Кролики вдаль спешат
Лапками в небо стучат
Но после всего что останется — это возьмёт Один
Но после всего что останется — ДАЛЬШЕ ПОЙДЁТ ОДИН.

Кто этот Один? Вопрос скорее риторический. Бог, абсолют, универсальный разум, сам Летов, пришедший к своему Я. Вся жизнь поэта, всё воспринятое, познанное и сделанное им заключается в образ Один, который и пойдёт дальше: из сна в явь, с земли в небо, из жизни в вечность. Простота предмета контрастирует с энигматичностью содержания стихотворения: перед нами детский стишок про кроликов, который поднимает вопросы, ответов на которые нет: никто не знает, что такое или кто такой Бог и есть ли он вообще, никто не знает, что будет после смерти.

Летов не только упрощает форму стихов, но и углубляет их содержание, а также, что, пожалуй, самое ценное, осмысляет вещество поэзии — то самое невыразимое — и делает его единственным предметом поэтической номинации. В случае Летова — это «чистые, кристальные и солнечные экстремальные состояния сознания, которые необходимы человечеству».

Языковые особенности поэзии Егора Летова

Егор Летов — парадокс русской словесности. Важнейшая особенность его авторского голоса — доверительная интонация, цепко удерживающая внимание читателя. Прежде всего такая интонация достигается стилизацией под разговорную речь. Гибкий ритм, приближенный к разговорному, складывается за счёт нерегулярного смещения ударных слогов от строки к строке. Пример такого смещения встречается в отрывке стихотворения «Сто лет одиночества» (1990):

И напроломное лето моё
Однофамильное
Одноименное
Губы в трубочку
Нить — в иголочку
Не жисть — а сорочинская ярмарка!

Во многих своих текстах Летов обогащает разговорную стилизацию метроритмической музыкальностью. Так, в стихотворении «Всё смешалось, всё сместилось» (1996) читаем:

Всё смешалось, всё сместилось
И теперь уж непонятно
Что откуда и почём

Разговорность и музыкальность — просодическаяПросодия — особенности соотношения ударных и неударных, долгих и кратких слогов. основа текстов Летова, на которую он накладывает разнообразные стилистические фигуры. К одной из самых ярких фигур, свойственных летовскому поэтическому языку, отнесём катахрезуКатахреза — неправильное или необычное употребление сочетаний слов с несовместимыми лексическими значениями.: киваю веками; скользкий на вкус; горький на ощупь; тело, в котором нет слов; слово, в котором нет мяса; коричнево пахнет мелочью; трамвай забудет нас туда-сюда; сеяли зной; пожинали апрель; безутешная мудрость; в мозолистых умах; монетка упала третьей стороной; небо пустого цвета; отовсюду в навсегда.

Катахрезы делают поэзию Егора Летова узнаваемой. Благодаря высокой (в некоторых стихах — чрезмерной) частотности употребления катахрез многие творения поэта читаются как яркий коллаж, состоящий из слоёв зачастую абсурдных, противоречивых, лексически несочетаемых, но красивых и тонких «словесных картинок», которые наполняют летовские стихи мощной энергетикой. В качестве примера катахрезного коллажа, смешанного с приёмом потока сознания, приведём отрывок стихотворения «Ночью» (1984–2005):

Искусанный кукиш запоздалой любви
Закрытые в садах меховые покойники
Скособоченные города и позвонки
Безобразные любители свинцовых леденцов

Другой важной особенностью стилистики Летова выступают диминутивы: бубенчики, ножичек, хорошенькие шуточки, ремешок, мужичок, снежок, котейка, песенка, Ивашка, рыженькие кошечки, беленькие собачки, усмешечка, ухмылочка, башмачки, мотылёк, свечка, мишутка, мостик. Диминутивы, как и упомянутые выше разговорность и музыкальность, делают летовскую доверительную интонацию убедительнее, создавая эффект детскости. Детскость и шутливость стихов контрастирует с их содержанием, усиливая эффект от восприятия текста. Для поэта характерна парадоксальная полярность и в словоформах, как, например, в названии сборника стихов «Коротенькие гениалища» (сочетание лёгкого диминутива коротенькие и грузного окказионализма гениалища приводит к парадоксу — какой-то «литотной гиперболе»), и в контрасте формы (детско-наивной, бытовой, разговорной) и содержания (глубокого, философского, как, например, в «Русском поле экспериментов» (1988): Трогательным ножичком пытать свою плоть.

Не обойдём стороной и обсценно-экспрессивную лексику: сапогом моего народа старшина тормозит говно; дело житейское. Хитрожопое; ругался как татарин, пизданулся как Гагарин; перед тем как Шишел-Мышел пёрнул вышел вон; война она покажет пальцем в небо жопой в лужу хуем по лбу и прочие маленькие хитрости. Обсценная лексика — часть летовского эпатажа, о котором мы говорили выше. С другой стороны, мат — безусловная часть живой русской речи: будем объективны, матерится Летов талантливо. Интересно, что в стихах периода гражданственности и духовного периода обсценная лексика сведена к минимуму, а тексты песен и стихи с последнего альбома Гражданской Обороны «Зачем снятся сны?» 2007 года вовсе лишены ненормативной лексики. О причинах этого мы можем лишь догадываться, но с точки зрения предметно-образной динамики летовской поэзии можно предположить, что мат как маркер социально-политического протеста оказался попросту ненужным в стихах, выражающих гармонию и красоту метафизического мира.

Егор Летов в своём творчестве часто прибегает к интертекстуальным вкраплениям, например, цитатам и аллюзиям. Они усиливают экспрессивность текста и становятся устойчивыми образами универсального поэтического языка, на котором общаются те, кто «пишет, сочиняет, творит». Летов комментирует название своего альбома «Сто лет одиночества» 1993 года следующим образом:

«Да какая разница — кто сочинил! Я уверен, что это и не Маркес сочинил. Все это и до него было. Вообще — ВСЕ ВСЕГДА БЫЛО И БУДЕТ — это ЗНАНИЕ. Оно кругом. Вот — в деревне за окошком. В коте моем, который на матрасике спит. Знание не принадлежит никому лично. <...> Или наоборот — Знание принадлежит всем. <...> А что касается цитирования... это очень здорово — взять и привнести что-то неожиданное и новое, красивое — в то, что уже... Это как взять и достать с чердака старую игрушку, сдуть с неё пыль, подмигнуть, оживить — и да будет Праздник!»

и ещё:

«цитатами мои произведения набиты так, что я не всегда фиксирую, где моё, где чужое, для меня разницы нет»

Летов апеллирует то к Сартру (тошнота), то к «Истории западной философии» Бертрана Рассела (вечность пахнет нефтью), то к Милану Кундере (невыносимая лёгкость бытия), то к «Иуде Искариоту» Леонида Андреева (Иуда будет в раю), то к «Облаку в штанах» Владимира Маяковского. Он цитирует и Булата Окуджаву: «Бери шинель — пошли домой...».

Предмет поэзии Летова

Предмет стихосложения Летова уникален, поскольку представляет собой невыразимое и непознаваемое вещество поэзии, соприкасаясь с которым Летов вербализует оттенки своего сознания, фиксирует их качества и свойства. Вещество поэзии — разрабатываемая и осмысляемая Летовым основа его картины мира. Именно к нему он постоянно возвращается в течение всей жизни. В период с 2002 по 2007 невыразимое становится его главным, а к концу жизненного пути — единственным предметом стихосложения.

Рассмотрим стихотворение «Кто-то другой» (2005):

Я иду по весенней воде
Звезды звезды в моей бороде
Но в речной весне
Но в зеркальном сне
Отражается что-то другое
Но в земном бреду
По речному льду
Катит саночки кто-то другой

На коне на коне я лечу
Песни звонкие грозно кричу
Только эха нет
Только мне в ответ
В тишине улыбается кто-то
В чистых небесах
И глухих лесах
Улыбается кто-то другой

На земле на земле я лежу
И на небо куда-то гляжу
И грибы растут
И сады цветут
И ко мне приближается что-то
А живым зерном
Безымянным днём
Просыпается кто-то другой.

Перед нами антитетическаяАнтитетический — противопоставляющий понятия, положения, образы, состояния, связанные между собой общей конструкцией или внутренним смыслом стихотворения. композиция: лирический герой я четырежды противопоставлен загадочному кто-то и дважды метафизическому что-то с целью наращивания образной симметрии текста. Летов создаёт синтаксическое и стилистическое зеркало, отделяющее планы бытия на уровне смысловом.

Метроритмическая музыкальность произведения, построфное нарастание глагольных форм настоящего времени (иду, отражается, катит в первой строфе; лечу, кричу, улыбается, улыбается во второй; лежу, гляжу, растут, цветут, приближается, просыпается в третьей), параллельные лексико-синтаксические конструкции (но в речной весне — но в зеркальном сне — но в земном бреду — по речному льду; только эха нет — только мне в ответ; в чистых небесах — и глухих лесах; и грибы растут — и сады цветут; а живым зерном — безымянным днём) и построчная смена визуально ярких, местами — детских образов (звёзды звёзды в моей бороде; на коне на коне я лечу; на земле на земле я лежу; и на небо куда-то гляжу) создают ощущение широты пространства описываемой картины, непрерывности движения её элементов. Под влиянием глагольных форм настоящего времени непрерывность движения материализуется, как будто бы события, описанные в трёх выше представленных строфах, зафиксированы вечно длящимся моментом времени.

В этом стихотворении лексико-семантические вкрапления — метафоры, диминутивы, лексические повторы, параллелизмы нарушают его композиционную целостность, изменяют краски пейзажных образов, обременяют лёгкость повествования и растягивают движения лирического героя. Энигматичные зеркальный сон, земной бред и энергичные только эха нет, только мне в ответ создают эмоционально-тревожный фон. Тревожность усиливается сочетанием действующих в настоящем времени неопределенных и определительных местоимений: отражается что-то другое; катит саночки кто-то другой; улыбается кто-то; улыбается кто-то другой; и ко мне приближается что-то; просыпается кто-то другой. Заметим, что из шести случаев употребления в двух случаях кто-то и что-то стоят без определителей другой/другое.

Таким образом, пятая строка второй строфы В тишине улыбается кто-то и пятая строка третьей строфы И ко мне приближается что-то превозмогают антитетическую композицию стихотворения, намекая читателю на смысловое единство, совокупную целостность и взаимозависимость местоимений кто-то и что-то.

Семантика метафоры зеркальный сон из первой строфы, то есть сон, в котором человек видит отражение окружающей действительности, сообщает, что в результате переживания «намёка» на что-то другое лирическому герою я снится иной он — кто-то другой. Здесь же поэтический образ земной бред формирует однозначный контекст, в котором я смотрит на себя сверху вниз с неба — на землю; из духовной реальности — в материальную, из сна — в явь.

Во второй строфе я и кто-то изображены равными, сливающимися личностями в страшный и прекрасный момент, когда песня первого я тонет в улыбке второго.

В третьей строфе преображённый лирический герой, находящийся в единстве с природой (И на небо куда-то гляжу / И грибы растут / И сады цветут), видит уже не просто «намёк» на что-то другое, а непосредственно встречает, переживает и осмысляет это неотвратимое что-то. В финале стихотворения я уже не в зазеркалье, а в реальности становится или, точнее, сосуществует с кем-то другим (о чём свидетельствует прекращение зеркального сна, выраженное глаголом просыпается), сравниваемым автором с живым зерном — зерном духа, энергии, творчества, поэзии.

Образы что-то и что-то другое встречаются и в других стихотворениях Летова: «История одной радости», «Песенка о святости, мыше и камыше», «Толчки и червячки», «Фейерверк», «К тебе», «Колыбельная (Сияние)». В «Песенке о святости, мыше и камыше» встречаем строки:

Свят, кто слышал отголосок
Дважды свят, кто видел отражение
Стократно свят, у кого лежит в кармане то что —
Ооо —
Глазами не увидеть
Мозгами не понять.

Снова поднимается тема невыразимого. Здесь обнаруживается лексико-семантическое сходство фрагмента Дважды свят, кто видел отражение со строками Но в зеркальном сне / Отражается что-то другое из стихотворения «Кто-то другой». Высшим знанием, свободой, истиной по Летову, являются творческий подвиг, прорыв за пределы возможностей своего «я» — вербализация вещества поэзии, то есть того, что Глазами не увидеть / Мозгами не понятьГлазами не увидеть является неявной квазицитатой фрагмента аллегорической повести-сказки Антуана де Сент-Экзюпери «Маленький принц». В полном виде цитата звучит так: «Вот мой секрет, он очень прост: зорко одно лишь сердце. Самого главного глазами не увидишь». Любопытно, что на альбоме «Прыг-скок» помимо обсуждаемого текста «Песня о святости, мыше и камыше» можно услышать и композицию «Маленький принц возвращался домой», название и рефрен которой (Маленький принц возвращался домой ), явно отсылающие к творению Сент-Экзюпери, не только концептуально связывают упомянутые стихи Летова, но и вновь обращают внимание читателя (слушателя) на идею «самого главного» — простого, но невыразимого — того, что Руками не потрогать / Словами не назвать. Встреча поэта с этой неописуемой силой (чем-то другим) выводит его личность на качественно новый духовный уровень, что и описано в стихотворении «Кто-то другой».

Значимость и предмет поэтического наследия Летова — едины, так как являются вербализованными состояниями сознания, множественными аспектами личности, множественными «я» поэта, совокупность которых составляет Я абсолютное — вещество поэзии.

Вместо заключения

Интерес к личности Летова с годами растёт, а его фигура вновь и вновь возникает в публичном пространстве: то Омскому аэропорту хотят присвоить имя Летова, то Николай Солодников в своей программе «ещёнепознер» гадает по стихам поэта. Летов народен — в любом переходе можно услышать его песни в исполнении уличных музыкантов, а в интернете наткнуться на мемы о нём. Всё это, конечно, не означает, что Летов нравится или должен нравиться всем без исключения, а все его стихи и песни — гениальны.

Произведения Летова — настоящий феномен культуры нескольких десятилетий, и требуют изучения не только с формальных литературоведческих позиций, но и с точки зрения поэзии как инструмента и одновременно объекта познания, позволяющего и стремящегося выражать невыразимое. Этот подход обнаруживает удивительные результаты: в творчестве поэта, известного как «чернушник, человеконенавистник, панк, анархист, маргинал или просто тот, кто всегда будет против», проявляются смыслы духовные, противоречащие привычному восприятию Летова, находящиеся вне социальной актуальности, концептуальности, наконец, времени. Именно эти смыслы, позволяют говорить о Летове как о номинаторе невыразимого, то есть как о поэте.

Ценность поэзии Летова для каждого читателя в отдельности, а также для русского языка и культуры заключается именно в духовной функциональности его стихотворений.