Сулейман Стальский (П. Павленко, 1938 — К. Рябинов, 1988)
Народный поэт Дагестана, награжденный орденом Ленина и получивший огромную известность во всем Советском Союзе, родился шестьдесят восемь лет тому назад в маленьком лезгинском ауле, Ашага-Сталь, в Южном Дагестане, близ Касумкента.
Южный Дагестан удивителен своей природой, своими садами. Прекрасен климат. Трудолюбивы люди. Плодоносна земля. И, однако, был темен и забит народ: письменности до наших, советских, дней не существовало. Аулы были бедны, нищи, и, вместо того чтобы блаженствовать на своей прекрасной земле, лезгины тысячами уходили на заработки в чужие края, потому что дома, среди удивительных садов своих, жить было им нечем.
Отец Сулеймана был бедняком. Мальчик родился в хлеву и до семи лет рос на руках сердобольной соседки, потому что в это время его родители разошлись. С семи лет он снова оказался в доме отца, женившегося второй раз и имевшего уже детей от второй жены.
Сулейман остается сиротой и в родном доме.
Когда ему пошел одиннадцатый год, умер отец. Жить у мачехи стало невмоготу, и через два года Сулейман уходит из родного аула в поисках заработка.
Первую работу он находит в Дербенте, у богатого лавочника; затем, немного освоившись в чужом городе, переходит чернорабочим на виноградники.
Дербент — древний богатый многоплеменный город. Здесь жили кумыки, лезгины, тюрки, иранцы, армяне, русские, таты и грузины. Через Дербент в Баку шли русские голодные крестьяне, сезонники. В Дербенте — море. К берегам Дербента приплывали туркменские и иранские парусники, астраханские рыбницы. Жизнь была шумной, учила многому.
Проработав четыре года на виноградниках, Сулейман не скопил, однако, ничего. Земляки посоветовали ему поискать лучшей доли в глубине Азербайджана, где в те годы расширялись посевы хлопка, хорошо шла добыча лакричного корня, закладывались плантации технических культур.
Сулейман направился в город Ганджа (ныне Кировабад). Там, на полевых плантациях, прожил он два года, узнал и полюбил красивый тюркский язык, услышал тюркские и иранские песни и навек запомнил страшную ганджинскую малярию. Ему шел тогда двадцатый год. Малярия, о которой не знали лезгины в горах, замучила его, измотала, вселила слабость, и он бежал от нее. Куда было ему бежать? Он выбирает Среднюю Азию. Конечно, не поиски хорошего климата привлекали его и не путешествие, — он искал хлеба.
В Самарканде Сулейман устроился чернорабочим в железнодорожном депо, а позднее участвовал в постройке моста через Сыр-Дарью. В Самарканде тоже была своя малярия, и жаркий климат тоже не был особенно приятным для человека, выросшего в горах. Но для Сулеймана Самарканд оказался еще более серьезной жизненной и поэтической школой, чем Ганджа.
Сулейман пробыл в Средней Азии несколько лет и затем вернулся в Баку, где стал чернорабочим на нефтяных промыслах.
Мы не можем даже представить себе теперь той обстановки и тех условии, в которых приходилось трудиться нефтепромысловому чернорабочему того времени.
Труд был тяжелым, и очень тяжелым, и неблагодарным, оплачивался же низко. На некоторые работы, скажем, на такие дьявольски тяжелые и невероятно дешевые, как труд тартальщика, шли только приезжие иранцы.
И опять это была школа для Сулеймана — и снова более серьезная, чем самаркандская.
Деревенский парень из далекого, заброшенного аула становится почти профессиональным рабочим, во всяком случае, живет интересами городского рабочего.
Промысла расширялись. Строились новые заводы. Создавался мощный нефтеналивной флот.
И в Баку вереницею шли изголодавшиеся иранские, грузинские, тюркские, армянские и русские крестьяне, отовсюду стекался мастеровой люд, складывались кадры бакинского пролетариата, вписавшего великие страницы в историю вашего рабочею класса.
«Жил я очень скромно, — говорил Сулейман, вспоминая те годы. — И когда с грехом пополам накопилась у меня некоторая сумма денег, оказалось — я уже тридцатилетий мужчина, у меня борода, и я уже старею».
Он возвращается в Ашага-Сталь с мыслью, что пора заводить семью и собственный дом. Для бедняка это была задача трудная, почти невыполнимая.
«Но мне повезло впервые в жизни, — рассказывал он. — В ауле я нашел круглую сироту... Нас повенчали. Я навсегда поселился в ауле».
Своими руками сложил он с женой саклю на краю аула, лопатой вскопал крохотный огород и вновь превратился в крестьянина, правда, попрежнему оставшись чернорабочим: он стал работником своих более зажиточных односельчан.
Ему уже было за тридцать лет. Та пора жизни, когда человек стремится чего-то достигнуть, проходила. Надежды на лучшую жизнь иссякали. Предстояли годы тяжелого, голодного труда до старости, до смерти.
Но годы скитаний не прошли даром, Сулейман уже знал жизнь, и знал ее хорошо. Его ненависть к купцам, кулакам, муллам и всем богачам искала выхода.
Жизнь вскоре подсказала ему этот выход. В Ашага-Сталь пришли бродячие ашуги. Они пели песню о соловье, тоскующем по солнцу, и потом с бубнами в руках обходили слушателей, собирая медяки.
Лезгины, да и вообще все дагестанцы любят песни, понимают в них толк, знают их, цитируют в разговорах. Ашага -Сталь не представлял исключения из этого правила, скорее — наоборот: потому что в ту пору в лезгинском народе жили яркие песни одного из крупнейших лезгинских поэтов — Этим Эмина, умершего лишь в 1890 году.
Песни Этим Эмина еще при жизни его слились с безыменным народным творчеством, и Сулейман знал их. Он тем более должен был знать их, что Этим Эмин пел не о соловьях и розах, а о горестях крестьянской жизни, и его стихи любой бедняк мог повторить как собственные мысли.
Встреча с бродячими ашугами взбудоражила Сулеймана, и наутро у него родилась своя собственная песня о соловье:
...Влюблен без памяти в цветы,
Не замечаешь разве ты
Страданья, муки нищеты,
И плач, и стоны, соловей?..
С первых же дней своего поэтического творчества Стальский поет о нужде и чаяниях бедноты, пробуждая у нее чувство протеста н борьбы.
Певцу бедноты Сулейману Стальскому пришлось пройти через полосу насмешек и издевательств своих богатых односельчан, доказать свое право на сочинение песен и, наконец, уменье самостоятельно слагать их. А Сулейман был неграмотный. Но когда ашуги появились в Ашага-Сталь вторично, Сулейман вступил с ними в соревнование и победил при всем народе. По обычаю ашугов, он отобрал у побежденных их хамузы и запретил посещать свой аул, где уже родилась иная, не ими сложенная песня.
Своими социальными песнями бедноты Сулейман продолжил дело Этим Эмина.
Занимаясь хозяйством, он слагал песни в поле, за работой. Стихи по тем временам не могли прокормить его. Они являлись к тому же затеей опасной, восстанавливая против певца мулл и старшин.
Песен этих не смели петь бродячие певцы. Вскоре стали еще сильнее преследовать Сулеймана, после того как он «описал» голод в лезгинских аулах. «Но в том-то и счастье поэзии, — вспоминал в 1933 году Стальский, — что песня не требует ни бумаги, ни печатных машин: она идет от сердца к сердцу, ее можно передать шопотом, и песня бежит от одного к другому и вдруг становится общей. Иной лезгин сам не знает, услышал ли он ее от соседа, или сложил собственной душой в час голодного сна, когда ему мерещилась иная, сытая жизнь».
Из края этого уйдем,
Другой найти поручим людям.
Ведь, может быть, в краю ином
Гораздо лучше будет людям, —
пел Сулейман.
Мотивы бегства от окружающей жизни звучали не отчаянием, а иронией, и скоро выросли в смелую и резкую сатиру, направленную против мулл, старшин и всего полицейского произвола.
Известность поэта росла. С его слов сообщали рассказ, как однажды, выехав на заработки в Дербент, он заночевал в пригородном караван-сарае. Вокруг него лежали на полу отходники, такие же, как он, бедняки из окрестных аулов. Были среди них и лезгины. Сквозь сон услышал Сулейман знакомые слова негромкой песни. Он прислушался: какой-то лезгин пел его стихи.
«Впервые в жизни испытал я такую радость, — вспоминал через много лет Сулейман. — Это была награда. Я понял: народ знает и ценит то, что я создаю».
В годы гражданской войны голос Сулеймана стал уже слышен далеко за пределами родного селения.
Он радостно приветствовал свержение царя.
Мне принесла в аул заря
Весть о свержении царя.
Теперь увидишь, Сулейман,
Жить станет легче для крестьян.
Призыв к свободе ныне дан,
Пришло иное время.
Последующее события в Дагестане развернулись, однако, далеко не радостно. Дагестан оказался под ударами турок, англичан, Деникина и своих собственных контрреволюционеров и националистов. Развернулась длительная гражданская война.
Однажды, в дни власти белогвардейцев, Сулейман пришел в Касумкент. На площади стояла виселица. Три ашагастальца-крестьянина качались на ней.
— За что они казнены? — спросил Сулейман.
— За то, что они большевики, — был ответ.
«Земля — наша, горы — наши, люди, которых вешают и убивают, — тоже наши... Значит, мы тоже большевики», — так сложилась у Сулеймана первая мысль о собственных политических убеждениях.
В тот день Сулейман встретил на улице своего бывшего хозяина.
— Слушай, что не споешь песню в честь Кязим-бея? — спросил тот.
Кязим-бей был турецким офицером, командовавшим белыми отрядами.
Сулейман молчал.
— Этот мир вертится, все время вертится, — сказал хозяин.
— Неправильно вертится.
— Эх, смотри, уж не просится ли и твоя шея в петлю?..
«В тот день — вспоминал Сулейман, — в моей крови одна капля заговорила по-большевистски. Я не стал мешать ей, я дал ей волю».
С тех пор песня Сулеймана звучат еще более остро. Сулейман Стальский всем сердцем отдается идеям большевизма, н вскоре не только одна капля, а вся кровь его становится большевистской.
В 1920 году в Темир-Хан-Шуру (теперь Буйнакск) приехал великий вождь народов товарищ Сталин провозгласить автономию Дагестана. На съезд в Темир-Хан-Шуру собрались большевики и красные партизаны из самых отдаленных аулов. На съезд пробивались с оружием в руках, сквозь районы, занятые белыми. Общее воодушевление было необычайным.
И Сулейман не остался в стороне от подъема. Тогда он родил одну из славнейших своих песен и одну из лучших вообще песен о Сталине:
Среди листков календаря
Есть радости листок чудесный.
Тринадцатое ноября —
Вот радости листок чудесный.
К нам в этот день приехал тот,
Кто весь — движение вперед,
Кто выпестовал наш народ,
Кто радости залог чудесный.
Чья смелость — смелых создает,
Чья честность — честных создает,
Чья мудрость — мудрых создает,
Кто светлых дел исток чудесный.
Когда Дагестан, разгромив белых, занялся мирным строительством, имя Сулеймана из Ашага-Сталь проникло и к другим дагестанским народам. Он был неграмотен и не записывал своих песен, а как бы доверял их хранить народу, и это влекло к нему. Что-то было в нем схожее с М. Горьким — в невзгодах молодости, в долгих скитаниях. Во время этих странствований Сулейман Стальский также много увидел, обогатился опытом жизни и закалился в борьбе.
Когда в 1933 году мне удалось побывать в Дагестане, стихи Сулеймана Стальского знали уже там всюду. Аварцы, даргинцы, лаки, кумыки приезжали к нему слушать его замечательные песни.
У себя в доме, в Ашага-Сталь, он любил читать стихи народу. Читал он негромко, чуть вздрагивающим, старческим голосом, пристально и серьезно глядя в глаза слушателей.
Лужайка колхозного сада перед его домом служила ему поэтической трибуной.
Я увидел его впервые летним вечером 1933 года. Мы пришли к нему пешком из Касумкента в сопровождении переводчика.
Вот и невысокий, хотя и в два этажа, дом из глины с саманом. Крохотный дворик. Щуплый старичок в домашнем бешмете ведет за рога буйволенка. Буйволенок норовит вырваться, но старик крепко держит его за рога и хлопотливо семенит босыми ногами.
Сулейман всегда рад приезду гостей.
По деревянной лесенке поднимаемся в кунацкую, в гостиную горского дома, где принимают и укладывают спать гостей. Серые глинобитные стены, серый пол, прикрытый старенькими паласами, на полках вдоль стен ряд медных кастрюль — лучшее украшение восточного жилища.
Комнатки очень малы, а на дворе чудесный летний вечер.
— Пойдемте в самую большую мою кунацкую, — говорит, улыбаясь, хозяин и ведет на поляну перед домом, на стыке между несколькими старыми садами.
Мы садимся, поджав под себя ноги. Хозяин сдержанно осведомляется, как и откуда прибыли гости, хорошо ли здоровье их, сдержанно благодарит за внимание, узнав, что приехали лично к нему.
Он невысок, сух, общителен. Лицо с короткой черно-седой бородой и усами, закрученными на концах чуть-чуть вверх, очень городское, культурное, тонкое, почти иранское по мелкому рисунку и изяществу линий. Завязывается разговор о поэзии, о Дагестане.
Сулейман читает стихи вместо ответа, потому что все большое, что пережито страной, воспето им.
Над вечереющей поляной стоят последние лучи солнца. Листва дрожит на свету. Мы сидим на траве, вокруг нас тихой стеной стоят возвращающиеся с полей ашагастальцы.
Когда Сулейман на секунду задерживает строку, забывает слово, народ подсказывает хором.
— Вот мои книги, — показывает на них Сулейман. — У них в голове записаны все песни, что я сложил. Я даже ошибиться ее могу, они всё мое знают.
Да, народ знал своего Сулеймана так же отлично и полно, как и Сулейман знал свой народ. В этом единении поэта с народом таилась вся сила Сулеймана.
Теперь, когда он говорил перед народом, исчезла робость жестов, голос приобрел особую твердость, уверенность.
Весь он стал мудрым, большим.
Так вот он каков, Сулейман!
Сразу стали понятны истоки его громадной популярности и авторитета: он был не просто ашугом, слагателем песен, — он был учителем жизни. Поэзия являлась для него лишь формой учительства, способом изложения жизненной мудрости.
Сулейман Стальский очаровывал и привлекал всем «обликом своим, — сидел ли он в это время у стены своего дома, на солнцепеке, или бродил в садах, или копался, что-то тихо напевая, в своем огороде.
Эй, песня вышла! — кричал он сельчанам, когда надумывал свежие стихи, и, не удивляясь такому вторжению поэзии в быт, крестьяне просто и весело собирались вокруг своего чудесного старика слушать его новую песню.
Или — в другой раз — затевалась беседа о Сталине; в кто-нибудь вспоминал приезд Сталина в 1920 году в Дагестан, кто-нибудь другой рассказывал о его выступлении на съезде или о клятве, данной Ленину, — и вот уже задумался, ушел в себя, шепчет что-то старый поэт. Будет песня. Она уже крепнет и строится в сердце.
А через день или два аул слышит ее и сам распевает во-всю.
Сулейман Стальский всю жизнь прожил человеком, не знающим грамоты, но, однако, назвать его неграмотным было бы совершенно неверно.
Он владел тюркским, иранским и лезгинским языками, он много видел в жизни.
Это был человек, острый на слово, остроумный, любивший мудрую пословицу и поговорку, которых он знал несметное количество. Он знал также много лезгинских, тюркских и иранских стихов.
ЛеТом 1934 года Сулейман Стальский впервые приехал в Москву на первый Всесоюзный съезд советских писателей.
Сухонький, невысокого роста, медленный в движениях, Сулейман держался осторожно и, быть может, немного растерянно. В первые же дни съезда состоялось его знакомство с А. М. Горьким. Тихо, скромно, став как-то еще меньше, входил Сулейман Стальский в комнату за сценой Колонного зала, где его прихода уже ждал Горький. Он что-то хотел спросить, повидимому, о том, как ему приветствовать Алексея Максимовича, и — не успел.
Улыбаясь н глядя на гостя сияющими, радостными глазами. Горький уже подходил к Стальскому.
— Я много слышал о вас. Рад пожать вашу руку, — сказал он, склоняясь к невысокому Стальскому, смущенному и, как тогда показалось, не подготовленному к этой исторической встрече с великим пролетарский писателем, о котором он давно слышал в горах.
Но Стальский тотчас ответил Горькому своим обычным, негромким голосом.
— Я рад, что мы оба старики, — произнес он с удивительной нежностью. — Мне будет легче говорить с вами.
И они, сев рядом, заговорили через переводчика, как если бы были знакомы много десятилетий, очень непринужденно, очень свободно. И улыбались, поглядывая друг на друга.
— Замечательный старик! — говорил Алексей Максимович.
Председательствуя затем на заседаниях съезда, Алексей Максимович часто искал глазами тоненькую фигуру Стальского, скромно сидящего где-нибудь во втором или третьем ряду членов президиума.
Не многие знали, что старик на долгих и утомительных заседаниях сочиняет стихи, с которыми и рассчитывает на-днях выступить.
22 августа 1934 года он, не торопясь, взошел та трибуну съезда, остановился, не доходя до кафедры, чтобы она не заслоняла его от аудитории, и, не прибегая к помощи микрофона, чего не рисковали делать опытнейшие ораторы, звонким, привычным к пению голосом начал свои взволнованные строки:
Не торопясь, сквозь зной и дождь,
Мы в дальность дальнюю пришли.
Товарищ Ленин — мудрый вождь.
Его увидеть мы пришли.
Голодной жизни дикий луг
Вспахал его могучий плуг.
Товарищ Сталин — вождь и друг,
К нему с приветом мы пришли.
Красноармеец и нарком
Мне кровно близок и знаком,
И все товарищи кругом,
Что в этот светлый зал пришли.
Развеяв нашей жизни хмурь,
Мы солнце подняли в лазурь.
Живи, наш Горький, вестник бурь,
Мы навестить тебя пришли...
После заключительных строк:
В большой простор нагорных стран
Приветный знак ашугу дан.
И вот я, Стальский Сулейман,
На славный съезд певцов пришел, —
пронеслась буря аплодисментов, зал загудел, заговорил...
Невысокий сухой старик в бешмете и чувяках спокойно правил сердцами зала, вместившего крупнейших писателей Союза и многих видных писателей из-за рубежа.
Ничто теперь не волновало и не смущало его: он не искал формул встречи, не требовал подсказа, он сделал проще и гениальнее — остался таким, каким был у себя в ауле, и выступил так, как привык выступать перед своим народом, — с полной безыскусственностью и предельной простотой.
«На меня, — сказал, закрывая съезд, Алексей Максимович, — и я знаю, не только на меня, произвел потрясающее впечатление ашуг Сулейман Стальский. Я видел, как этот старец, безграмотный, но мудрый, сидя в президиуме, шептал, создавая свои стихи, затем он, Гомер двадцатого века, изумительно прочел их».
В эти годы слава Сулеймана Стальского становится общесоюзной. Он занимает одно из первых мест среди крупнейших представителей советской культуры. Несмотря на возраст и болезни, он продолжал работать не покладая рук. Рождается поэма о Серго Орджоникидзе, новые песни о Сталине, песня о бдительности, о борьбе с врагами народа.
В 1937 году колхозники родного аула, нефтяники Избербаша, трудящиеся Дербента, Каякента и аула Ахты выдвигают кандидатуру своего знаменитого земляка в депутаты в Верховный Совет Союза.
Куда ж избыток счастья деть,
Как радость эту мне воспеть?
И мне ли, старику, стареть,
Когда дана такая честь?
Страна моя, родной мой кран,
Тебя пою я вновь и вновь.
Я волю выполнить готов.
Народа своего ашуг.
Так ответил Сулейман своим избирателям, готовый гореть, страстно чувствовать и восторгаться своей новой молодостью.
Этот удивительный старец умер 23 ноября 1937 года. Родившись за два года до Парижской коммуны, он не дожил лишь двадцати дней до другой великой революционной даты всемирно-исторического значения — до дня голосования народов Советского Союза по сталинскому избирательному закону на основе Сталинской Конституции.
Поэзия Советского Союза потеряла сильного и яркого бойца. Наследство его колоссально. Оно не только в книгах стихов, писанных со слов поэта, но и в тех живых, как он сам называл, книгах — его слушателях, что идут от сердца к сердцу, от сотен к сотням, от тысяч к тысячам, от миллионов к миллионам.
В варианте группы «Коммунизм» предложение «Щуплый старичок в домашнем бешмете ведет за рога буйволенка.» идёт после (а не перед) предложением «Комнатки очень малы, а на дворе чудесный летний вечер.»; также изменены отдельные слова.
Окончательный текст имеет следующий вид:
Сулейман Стальский — народный поэт Дагестана, награжденный орденом Ленина, и получивший огромную известность во всем Советском Союзе, родился шестьдесят восемь лет тому назад в маленьком лезгинском ауле Ашага-Сталь в Южном Дагестане близ Касумкента. Отец Сулеймана был бедняком. Мальчик родился в хлеву, и до семи лет рос на руках сердобольной соседки. Когда ему пошел одиннадцатый год, отец умер. Дербент — древний богатый многоплеменный город. Проработав четыре года на виноградниках, Сулейман не скопил, однако, ничего. Земляки посоветовали ему поискать лучшей доли в глубине Азербайджана, где в те годы расширялись посевы хлопка, хорошо шла добыча лакричного корня, закладывались плантации технических культур. Сулейман направился в город Ганджа, но годы скитаний не прошли даром. Сулейман уже знал жизнь и знал ее хорошо. Песни Етим Эмина еще при жизни его слились с безымянным народным творчеством, и Сулейман знал их. Своими социальными песнями бедноты Сулейман продолжил дело Етим Эмина. Мотивы бегства из окружающей жизни звучали не отчаяньем, а иронией. Последующие события в Дагестане развернулись, однако, далеко не радостно. Кязим-бей был турецким офицером, командовавшим белыми отрядами, и Сулейман не остался в стороне от подъема. Тогда он родил одну из славнейших своих песен, и одну из лучших вообще песен о Сталине. Комнатки очень малы, а на дворе чудесный летний вечер. Щуплый старичок в домашнем бешмете ведет за рога буйволенка. «Вот мои книги», — показывает на них Сулейман, — «у них в голове записаны все песни, что я сложил». «Эй! Песня вышла!» — кричал он сельчанам, когда выдумывал свежие стихи, и не удивляясь такому вторжению поэзии в быт, крестьяне просто и весело собирались вокруг своего чудесного старика слушать его новую песню. Этот удивительный старец умер 23 ноября 1937 года. Родившись за два года до Парижской коммуны, он не дожил лишь двадцати дней до другой великой революционной даты всемирно-исторического значения — до дня голосования народов Советского Союза по сталинскому избирательному закону на основе сталинской конституции. Поэзия Советского Союза потеряла сильного и яркого бойца.
Изображения
            |
    |
Комментарии
Присутствует на следующих релизах:
- CD
- Коммунизм — Сулейман Стальский [MZ 270-2 | MR 1802-2 | ВЫРГОРОД 113]
Примечания
Произведение представляет собой коллаж из отдельных фраз и предложений вступительной статьи Петра Павленко к книге Сулеймана Стальского «Избранные стихи» (М.: Советский писатель, 1939).
В качестве музыкального сопровождения использована композиция «Ты прекраснее солнечного света» (оригинальное название «Madonna, Du Bist Schöner Als Der Sonnenschein»), автор — Роберт Катшер, в исполнении оркестра Гаральда Бантера с пластинки «Парад Оркестров» [1975, Мелодия, С60-05855-56].
См. также