| источник: | http://www.russ.ru/pole/Kak-platil-Neznajka-za-svoi-voprosy |
| дата: | 2008.02.21 |
| издание: | Русский журнал |
| текст: | Иеромонах Григорий (Лурье В. М.) |
| фото: | |
| см. также: |
| источник: | http://www.russ.ru/pole/Kak-platil-Neznajka-za-svoi-voprosy |
| дата: | 2008.02.21 |
| издание: | Русский журнал |
| текст: | Иеромонах Григорий (Лурье В. М.) |
| фото: | |
| см. также: |
Сам Летов всегда говорил, что он не поэт и даже не музыкант — но ему верили только те, кто и сами это видели: те, для кого он пел. Летов просто открывал мир. Детям, которые начинали его слушать, даже казалось, что он творил мир. Но потом приходило понимание, что он не творит мир, а открывает — тот мир, который без него многие и многие не смогли бы найти. Хотя это тот самый мир, в котором мы все живем.
Миллиарды синих птиц,
И нечитанных страниц...
Летов открывал в нем новое измерение. И еще новое измерение. И еще новое измерение...
«Но мы проснемся на другой стороне»
Чтобы увидеть, нужно просто очнуться. Очнуться от «передозировки» этого мира.
Собственно говоря, все это не нужно и страшно. Страшно всем. Но все же некоторым — необходимо.
«А мир был чудесный, как сопля на стене»
А мир и на самом деле был чудесный. Надо было научиться это увидеть, чтобы «увидеть солнце». Летов пел не про то, что все знали и без него, — что сопля некрасивая, — а о том, что она чудесная. Чудесность важнее красоты.
Егор научил другой красоте — глупой и ничего не изменяющей в этом мире, которая не стремится выжить, но зато и побеждает, когда ее убивают:
«Гражданская оборона» Егора — это искусство побеждать уже после того, как «пластмассовый мир победил». Искусство победы после поражения. А поэтому — искусство революции.
Егора бы поняли, он бы вписался в русскую литературную традицию, если бы он просто писал депрессивно и ныл. Его бы записали каким-нибудь постсимволистом. Но его прямым предком в русской поэзии был революционный Маяковский. Только революция у Летова была не заимствованная от Маяковского, а своя. Это была та революция, о которой «Маяковский видел сон», но саму ее не видел:
Это другая революция, путь к которой Егору указывали, как он сам говорил, Достоевский и Константин Леонтьев (интервью Ольге Аксютиной). И это по-настоящему страшная революция, от которой хочется убежать, — да Егор и на самом деле часто от нее убегал (и отсюда у него всякие срывы — психоделические, психические и какие угодно; тут не бывает без срывов):
На цыпочках подкравшись к себе
Я позвонил и убежал.
Потому что такая революция требовала смерти. Летовская «Пой, революция» — о революции, которую совершают мертвые, когда их ставит в строй, но не оживляет летовский фирменный «весенний дождик»:
Потому что только мертвые свободны, чтобы их армия могла пойти освобождать других:
«Лишь поначалу слегка будет больно»
Ради этого умирали летовские Сид Вишез, Ян Кертис и Джим Моррисон. Они умирали просто для того, чтобы ты не «остался таким, как был». Да, смысл жизни состоит в смерти, и именно в добровольной смерти — «Харакири». Но это должна быть смерть-изменение.
От смерти не бегают, но смерти не поддаются. Весна и ее главный месяц апрель — это не просто время смерти (такое оно во всей русской рок-культуре; вот бы кто специальное исследование написал!), но время ее преодоления. И в этом наша единственная забота и ремесло:
Не оставляя нам перед смертью другого выхода, мир впервые дает нам шанс подумать самим. И Летов тоже хотел нам помочь думать самим. Особенно когда бросал что-нибудь такое:
— А не надо «этот» мир воспринимать слишком всерьез. Это в настоящем мире, а не в «этом» открываются те самые новые измерения. То самое, ради чего мы умираем той самой смертью, ради которой мы живем. То самое, о чем пока мы лишь догадываемся-вспоминаем во сне (вот, кстати, «Зачем снятся сны»):
Отсюда и эпатажно-радикальное отрицание «всех слов» этого мира, то есть самых его «словесных» разумных оснований.
...Потрогать и назвать нельзя, а открыть и показать можно. Но показать — кому? Кто это увидит? Кому это нужно?
«Маленький принц возвращался домой»
Егор начинал искать таких, как он, «сумасшедших и смешных», — и стал находить: «дурачков», детей и даже еще более детских детей, чем сами дети, — зверей.
Все они тоже мертвые: летовский дурачок, который «ходит по лесу» и ищет глупее себя , взят прямиком из народного похоронного заговора, с заменой лишь по-народному прямолинейного «мертвячок» на «дурачок». Зато он уже «проснулся на другой стороне»:
А сегодня я воздушных шариков купил
Полечу на них над расчудесной страной
Буду пух глотать, буду в землю нырять
И на все вопросы отвечать: «Всегда живой!»
На «той стороне» мы становимся дурачками или, лучше сказать, просто маленькими. Но зато только оттуда, из нашего дома, мы можем наблюдать и понимать:
По ту сторону смерти — наше настоящее детство.
Поэтому у Летова и вообще в нашем «сибирском панке» полностью отсутствуют темы лирической поэзии, то есть «любовь-морковь».
В мире младенца совсем нет места для генитальной (пардон, романтической) любви, зато очень и очень много места для фекалий. Кто не читал даже Фрейда, тот может попытаться вспомнить самого себя нужное количество лет назад.
Поэтому по-настоящему детский взгляд на мир — не придуманный взрослыми с педагогическими целями, а по-настоящему детский — так чувствителен к анально-уретральной сфере. Но зато в детском мире получается та самая «честность», которую всегда называл своей целью Егор Летов, но по поводу которой еще Иоанн Лествичник (в VII веке) написал «не знает младенец лжи».
Ложь — это особенность мира взрослых, и есть только один радикальный способ от нее уйти — быть как дети. Даже Евангелие не предлагает ничего лучшего.
А дети — это вовсе не так уж красиво, как рисуют на благочестивых или, напротив, рекламных картинках. И в естественных условиях пахнет отнюдь не мылом и кремом, а больше мочой и калом.
Евангелие позволяло бы в некоторых отношениях подражать детям не столь буквально. Впрочем, некоторые святые (юродивые) такой возможностью все равно не пользовались. Но в случае Летова особых духовных средств в распоряжении не было. У младенца вообще мало средств воздействовать на внешний мир, чтобы познавать этот мир и защищаться от него. Главными средствами тут являются крик, моча и фекалии — и потому в таком избытке все это в стихах и песнях Летова.
Это не было его авторской причудой или извращенным вкусом. Это была неизбежность человеческой физиологии, от которой не всегда отказывались даже те, кто мог стать выше нее, — святые подвижники. Некоторые святые юродивые тоже испражнялись публично, бросались дерьмом и вели себя иногда так, что на их фоне Летов показался бы младенцем как раз не в нашем, а в расхожем и ненастоящем, «невинном» смысле этого слова. А в менее экстремальной форме нечистота тела (вплоть до пожизненного запрета омовений) — до сих пор распространенная в монашестве аскетическая практика, хотя уже и не очень хорошо совместимая с обычной городской жизнью.
Поэтому грязь и особенно фекалии осознаны Летовым как нечто для нашего мира фундаментальное. И здесь особенно видно, куда ушел наш «анальный» панк от «генитальных» Битлз (и шедших у них в фарватере русских рокеров призыва 70-х годов). У Летова об этом есть специальная песня — про то, что он видит вместо «Люси в алмазном небе» (песня Битлз, в названии которой была зашифрована аббревиатура ЛСД — Lucy in the Sky with Diamants):
Получилось не так психоделично, зато реалистично.
Не становиться взрослым и не превращаться в инфантила. Нужно сохраняться ребенком, которому теперь доступна психология взрослого человека, — так что он лишь пользуется своей взрослой личностью как домашней скотиной, не оскотиниваясь при этом сам.
Егор хорошо представлял себе христианство «неспасенного Христа», для преодоления которого написал даже специальное «Евангелие», — то христианство, которое есть и будет абсолютно преобладающим в нашем мире, во всех христианских конфессиях.
О христианстве святоотеческом он почти ничего не знал — только случайные отголоски. Но все равно тут нельзя сказать, будто «все совпадения случайны». Особенно так нельзя сказать, если верить в Бога. А Егор, конечно же, верил в Бога, пожалуй, во все периоды своей сознательной жизни, хотя мог по-разному относиться к своей вере, в том числе, и отрицать ее.
Не думаю, что человек, для которого мир Егора Летова стал своим, найдет там хоть что-нибудь, препятствующее его христианству. Да, там, конечно, много грехов, осознаваемых и неосознаваемых, но зато там и главное «наше дело» — «в мире без греха». И это серьезно, и это как раз и есть по-христиански.
Мир Егора Летова — это и есть та самая наша вселенная, в которой мы должны стать христианами. Егор это тоже понимал и по-своему пытался осуществить.
Его (и наша) бесконечная революция и война должна будет кончиться победой. И тогда уже наступит настоящая бесконечность — «нескончаемость вечера после войны».
* * *