ТРИ ЭССЕ ОБ УШЕДШИХ

ЕГОР. «ПО ЖИЗНИ».

«Надо бы гордиться болью, всякая боль есть память о нашем высоком предназначении».
Новалис.

Наш мир — как огромная клоака, полость, которая вбрасывает в жизнь все, что может, и его же со временем забирает, но поскольку время — категория относительная, поскольку время бесконечно, а мы конечны, то наша жизнь — меньше, чем точка, никто ее не замечает, кроме нас, пораженных эффектом того, что мы — живые, живем. Кто сказал — поднимите руки? пожалуйте к выходу, клоака вас с нетерпением не дождется... Но самое страшное не то, что это существует, а то, что мы не верим и не хотим видеть, как это есть. А это есть. Еще как! Не нужно особо прищуриваться, чтобы заметить совмещение страхов, клоаку... И люди появляются как на подбор хорошие, но она на то и клоака, что сразу берет человека в оборот (плохих не трогает, те все сами делают). Все относительно, но плох тот, кто просуществовывает: иные живут. И начинает мять, лепить, ломать — ах, зачем ты миленький такой, на вот те в фейс, да не сопротивляйся... а сопротивляются, ведь! люди, (слово «Люди» пишется с большой буквы). Но клоаке все до фени, она мертва, она только вечный бессмысленный (оттого что смысл придумываем мы сами) механизм «странников», существующий для чисто утилитарной функции — перемалывать людей, превращать их в дерьмо. А мы разводим ручки да сюсюкаем: ах, зачем да зачем мы на свет родимшись в мире этом прекрасном? Все. Вот тебе Бог, вот те порог, поди разберись. Наша зачарованность как свидетельство нашей духовности никуда не годится после многих приятных вещей. Мы ищем смысл там, где не только духа нет, там и материи-то нет. Но колесо вращается быстрей... Мы ищем Бога там, где сатана, мы ищем жизнь там, где смерть, мы лукавим, как то...а все просто нет. Сие не ответ, не вывод, не предположение, теологическая экзегета, а цена ей невелика в день простой. Наверно, от той машины как-то можно защищаться, ведь есть добрые люди, пусть слабые, да добрые, иных просто нет, тут дело сугубо индивидуальное, закона не выдвинешь, хотя один сказал, что «есть только один способ защиты от мира — слово», поговаривают и об ином — роке.

Сейчас модно в толстых журналах сетовать на недостаток талантов, искать причины их отсутствия, пугаться, что никогда не будет; слышатся иногда вопли о том, что вот, нашел, да чаше всего только круги по воде да дохлый крик совы. Просто все таланты, Люди, Личности сейчас в роке, который никто никогда не воспринимал как искусство, кроме редких рокеров. Этому есть объяснение: если раньше искусство было приютом для беглецов, надо сказать, для избранных, то рок более демократичен, он принимает всех, кто недоволен. Надо сказать, что процентов на 50 рок-тусовка состоит из них и иже с ними: полудиссиденты, полухиппи, этакая альтернативная мини-системка; рок — это место, куда можно прятаться и считаться при этом честным, видеть всю жестокость мира, выраженную в Большой системе.

Одним словом, рок — это правда, может, это и не истина, но правда — это точно, жестокая, бескомпромиссная. Всем вместе в кучке не так страшно. Рок — это игра с тем механизмом, без спасительной лонжи, рок — это место, где тебя все же настигают: все без дураков, все по жизни. Ты успеваешь только крикнуть: «Они скоро, умрут!» — и вот несут тебя самого. Говорят, есть еще панк, еще грязней, опасней, больней, правдивей, «Будущего нет»; говорят, что и панка у нас нет. Но это только кажется тем, кому хочется, а так — раскинулось море широкое, сибирское, Эн-ск и иные, аккуратным ковриком на пол-России; иного не знает, но коврик хорошо лег на нашу дурную русскую натуру, где все на дуру, дурака, да на халяву, а там глянь — и крутосоциальная подоплека квашней вылезла: «Как мы живем?!». Наше вечное бесперспективное глядение на скудненькую звезду по имени Бог, из самого страшного блуда и греха. Натурально сей тип — наш русский герой, герой нашего времени, Онегин и прочие, как там ни называй, ни говори слова всякие.

«Смотри, не обязательно умирать от всей этой гадости. Ее можно вдыхать, есть, лизать, ебать, а на следующий день вскакивать живым и здоровым». Можно. Панк так и делает, панк как идея на сей день, как передний край рока. Где грязь — это жизнь, где боль — это норма, где боль — единственное чувство «ты жив», а не мертв. Да и смерть после такого уже не кажется страшной.

Не знаю, что Летов пережил, чтоб петь такие песни, до сих пор не решил, можно ли петь, вправе ли? Он потихоньку пел, голосом драчевых напильников выводя немудрящий мотив «я есмь». Энергия превратилась в антиэнергию, а значит, и наоборот, а значит, тщательно его «печатали, давили, катали, пластали». Это уже не человеческое — животное что-то в его вое, даже природностихийное иногда; пронзительный ветер в бездомной крыше воет так. Почему пацанье тащится на нем? Куда упрятал страшные чувства? Глядя на его застенчивые внешние виды, не скажешь, что это он пел свои страшные, насквозь: беззацепные (не за что зацепиться, значит нельзя остаться идти здесь, а надо идти с ним) песни. Ему интересней, и не так страшно задавать вопросы, чем пытаться ответить на них вместо него. «Бог умер?». О нет, но как он страшен, как не по-живому идиотичен, может это легкая позиция — сказать в небеса ..., но ведь и страшная, а как отзовется? А как дальше-то жить? Он ответил на все вопросы, но ответив, он поставил новые вопросы, на кои ему уже не ответят, просто не человеческое это. Он всегда выходит в своих гипотезах-проектах за грань человеческого, иногда слишком далеко и непонятно, и, блуждая там в поисках земного, он натыкается на крутые обломы и идет дальше. Там нет человеческого, где он его ищет. Иногда мне хочется сказать: «Он факт, он уже свершившееся, сколько бы он ни пытался мутировать, путать следы». Мы умираем в тот момент, когда мы свершаемся, ибо уже после нет ничего для вас, все, что могло быть, уже свершилось. Сколько ни меняй маски, лицо одно. Из штанов не выпрыгнешь, ты остался, все остальное — дело тех пацанов: учитывать влияние, идти дальше — идти дальше можно только назад. Но жалко, очень жалко говорить такие слова, да про него, жалко, как Иисуса — он тоже прошел на Голгофу, пусть путь его вхождения был долог, для такого помпезного явления, как история, он — только миг. Ибо с Голгофы нельзя спуститься, можно только воскреснуть, но Егор ведь только человек, он еще даже не умер, слава Богу! И мы теперь, избавленные от этого, лечимся его музыкой под кофе и ночь.

Что ж, «трамвай разрежет нас наискосок», умный не будет искать в некротической философии признаки разложения философа или мира, окружающего его. Умный вспомнит, что культура состоит не в том, чтоб не реагировать на хамство соседа, а в том, чтобы не замечать ни хамства, ни соседа; но философ-то прав, исходя из условий существующего мира, с поправкой на божественность и совокупность гниющего мира. Мир гниет так давно, что мы привыкли вонищу принимать за амбре, как минимум, за свежий воздух. Эй, посмотри на меня! Все. Так и смерть права, отправная точка, странная привычка, «Дурак, я здесь живу!». Мир таков, потому что мир невменяем — исходная точка русского экзистенса. Это Камю всякие да Сартры пытались в свое время что-то менять, мы-то, умненькие, знаем свой шесток — смерть как абсолют, как искусство, как все. Не знаю, легче ли жить на краю смерти, наверно, да, раз он живет. Можно сделать вывод — жить можно, есть только одна опасность — что та пропасть может затянуть его. Это только с одной стороны легко медитировать таким словом, с другой стороны почему-то всегда падаешь, с этой стороны осталось все наистремное. Значит, старая, как мир, грань, междометия, и режут в кровь босые пятки, все так, все, как есть, на войне как на войне. Категорический императив смерти заполнил собой мозги (отсюда, может, и коврик). Да, это однозначно — искусство, возведенное в корень, перестает быть искусством, философия — философией, это уже борьба за выживание. Оценок этому явлению не ставят, оценкой может быть или ранняя смерть или прожитая жизнь, причем никому достоверно не известно, что лучше.

P.S. Последний известный мне альбом Летова внес некоторые изменения: «Прыг-Скок», по-моему, не привнес ничего нового в старую проблему, но показал некий краешек жизни. Вроде можно бы жить. Он до сих пор пугает, но уже совершенно не страшно, трагедия перешла в легкий флирт, и потихоньку делает несложные па: переход от страшной смерти — к страшным историям. Страшные истории превращаются в мифы, тоже пока страшные, но это новая, метафизическая картина мира. Миф таит в себе множество всяких сюрпризов и тайн. А одна из песен — «Ходит дурачок по лесу...» — на мой взгляд уже та вещь, которую можно оценивать категориями искусства, а не жизни и смерти, это уже может быть плохо или хорошо, а дальше... «В последнем своем интервью он так и говорит, что не знает, что будет дальше, что на все лето он уйдет в леса и не может сказать, что будет с ним осенью, возможно, он вообще покончит с музыкой». И дальше: «Какая-то логика тут действительно есть, но грустно слышать такие слова от одного из сильнейших музыкантов андеграунда.

Отчасти все это уже бывало и раньше». Александр Иньшаков, «Защита Летова», ГФ № 50 (101).

«— Надо осознать Смерть, как высшую и непреходящую ценность, постараться достигнуть Абсолютной Свободы через саморазрушение».

Мы должны умереть молодыми и умереть красиво! И чуть ранее: «... упомянутый процесс распада и дезинтеграции будет расширяться и углубляться, из жизни и творчества будут уходить и другие музыканты, причем самые духовные, самые талантливые, самые любимые». С.Глазатов, «Открытое письмо...», «ЭНск» № 10/91.

Комментарий к этим цитатам, на мой взгляд, совершенно излишен.

Щекино-Тула, октябрь 91 — январь 92.

ЯНКА. ИГРА ПОД НАЗВАНИЕМ АНДЕГРАУНД.

«Я знаю, что меня ждет».
Ю. Наумов.

Она была женщина, эманация, суть нежного и тонкого восприятия этого громадного и жестокого мира. Там, где иные живут смертью, она всенепременно болела, всем и во всем, каждой клеточкой, каждым нервом. Ходили каблуками по пальцам, тыкали, били наотмашь, плевали, презирали, и, наконец, не любили, но убили. Никто не знает, как же мне хуево. Не сердца стучали, но молотки, не руки были, а лопаты там, где можно очень тихо, взглядом, мягким словом, а то и молчаньем, началом всех начал. Что толку ругать мир... Надоело. Зажатую между двух шпор, зажатую двумя жестокими иллюзиями: совка — это кто уже давно превратился в жестокую систему, но со своей системой обломов и ништяка; куда тогда бежать, кому метать свой бисер перед вздернутым рылом, это со времен Башлачева... только все бегут, зная, да не зная, плача, бегут по кругу, где пункт второй — андеграунд: где все свои в доску, где и горбушка и косяк пополам, этакий рай для нищих. Да, для нищих, потому что столько лет обманывать себя могут только нищие, не понимать, что маленькая «система» ровня большому Совку — со знаком иным, но СИСТЕМА, где все хорошо и плохо, где тоже засасывает, где тоже умирают от нехватки воздуха, от того, что рядом не понимают одно: система окружила да обрубила — скажи, куда теперь бежать из липкого Эдема, где смерть — это подвиг, а жизнь — предательство? Виноватых нет, но есть причина: андеграунд, игра, которая превратила жизнь в смерть... хватит, хватит, пусть все летит к черту, да только оставайтесь жить! а все пытаются нас убедить, что виноват большой Совок. Не плачу оттого, что моими слезами плачут в другом месте, не ищу вины — этим ее не воскресить, а ему все пыль да вода, она передний край, который гибнет всегда, и это признак того, что нам что-то грозит. Но слишком часто получается: они гибнут — мы нет, дальше них идет гладкая водичка... От воя все равно понимаешь — у нее на роду в этом мире умирать за нас, и плакать, и петь за нас; не смогли не сумели, не захотели, свечку поставим под образа — она сумела. От этого не лечат, от этого не спасают, это в судьбе, в генах, где угодно, неисключимо. Это как дышать. Но где те ноты, которые она не успела выдохнуть? как роса на челе, как вздох, последнее чувство — любовь, которого много-много, которое самое-самое единственное, в каждой секунде которого мир большой и светлый, как дом родной... Но сами знаете, одно лекарство от жизни — коса да беззубая улыбка. Она не пела о любви, она, женщина, любимая, любящая, написавшая: «...а мы пойдем с тобою, погуляем по трамвайным рельсам...» — песню, не испорченную ни скудными панковскими риффами, ни Феликсом железным; его забудут, но умирать будут всегда те, кто не хотел и не умел в грязи валяться. Есть ли место на теле больнее, чем ты, Янка, есть ли жизнь после тебя на земле, и почему ты поешь, когда тебя нет? Чудовищный век, где покойников по полкам ставят; вот твой голос, в котором столетней бессонницы гудят провода. О чем теперь говорить, о чем? Да, будут уходить до тех пор, пока не поймут, что бежать надо из системы, а не в «систему», когда поймут, что даже эта «система» — наглая ложь, что быть самим собой можно только вне... мутный стакан, плесни на дно, мы привыкли верить, мы верим, умираем, веря, так надо. Не надо, в них нет вины, вся их вина — наивность. Боже, спаси их, если ты есть. Андеграунд — это ты сам, твой мозг, твои чувства, твои поступки, а не грязные подвалы, где пьют и ругают Совок. Что говорить, о чем? Живых не попрекают мертвыми. Мертвых не попрекают живыми. Они сраму не имут. Стоять и смотреть — это просто молчать и простить. Что можем мы еще? Не нужно так высоко на небо, оно убивает удушьем, это глупая слабость победителя, страшная слабость, ведь побеждает тот, кто никогда не воюет, когда нет на переломанных фонарях обрывков петель. Знала ли ты, что вот через сейчас ты уже пустота, и боль, заслонившая весь глупый мир, укажет на двери — домой? Или это просто болит голова? Все без толку, Яна, понимаешь? Мир можно залить своей кровью и по кадык загрузить болью, но он не сдвинется... мне в пояс рассвет машет рукой... я оставляю еще полкоролевства. Ты ждешь нас, мы ждем тебя и остается коротать срок. Я вернусь, чтоб постучать в ворота... колесо вращается быстрей...

Тула, январь 92.

ЮРИЙ НАУМОВ. ПИСЬМО В АМЕРИКУ.

«Продана смерть моя... Продана»
Я. Дягилева.

«... те, в чьих глазах мы, в итоге, всегда потеря».
И. Бродский.

Случилось так, что случилось — случайно я спросил себя, является ли человеческое чувство искусством и при каких условиях оно становится таковым? И как долго, если поскольку постольку, если спрашивать, что такое искусство, красота, гармония, целесообразность. Вообще нас так много, но никто ничего не знает, и чем больше спрашиваешь, тем больше спрашиваешь, тем больше сам себе отвечаешь. Но это не так просто, и если даже долго бродить по саду расходящихся тропок, то не всегда придешь к Вашему письму или Нобелевской лекции Бродского. Не знаю, водятся ли они в том саду, но все же я постараюсь, быть может, я приду в забеге первым, поскольку я не пью и не курю.

Последний вздор зимы, предпервый вздох, то что не субъективно, но не эстетично, четыре слова, пять тактов, они твои, ты выловил их в черном беспорядке, беспределе, не зная, зачем и почему. Тем более ты не знал, что окажется в твоих пальцах — одинокий блюз, Улисс, спешащий на Итаку или заяц с морковкой. Итог не известен, но именно он и есть Искусство. Ты сотворил свой мир, это искусство, то самое, которое тропинка между жизнью и смертью — вьется в искусных рамках, петляет, но точка исхода, точка прихода, плюс на минус всегда неизменны.

Понимаю: понимаете, великих искусств не бывает, будь то рок или поп, не место красит человека, а человек место, любое искусство — все — где лишь исходные данные для чего-то большего, снов ли, пепла ли. Только субъект может подняться к солнцу, но ни один копировщик не прервет своим искусством границу уровня земли, как бы ему того ни рвалось. Это просто закон, это только закон, когда одну и ту же песню играешь двадцать два раза, и всегда по-новому, даже тонкая калька чувств становится рельефной калькой событий. Ты устал, ты зол, ты бесконечно нежен, и руки, то бесконечно живые, то совершенно ненужно усталые, рождают разный звук, негде поставить знак «равно», это петля, спираль, сад тропинок, и блукаемый Петербургский ангел останется ангелом, здесь один гипотетический предел: субъективности, искусственности, искусности, гениальности... Бог в своем смутном непререкаемом многообразии, может быть, специально создал нас такими, чтобы при минимуме возможностей достигнуть некоего максимума. Но чего бы ты ни достиг, всегда есть место за тобой, всегда есть путь. Это очень важно, путь из России в Америку, с одной стороны на другую, важно продвинуться, соблюдая при этом цену, лишь бы не было стен внутри тебя. Пусть слушают сами, пусть сами ищут путь между, не все читают письма, но у всех есть уши, важна не замкнутость: «Ах, как круто он спел, по-нашему, по-системному», но возможность диалога: песня, стихотворение, роман — всегда диалог, и восприятие в Вас только половины бесполезно им, но не Вам. А Богу, по-моему, скучно у себя в абсолюте, и поэтому мы, Его дети, слегка дебильны, но всё-таки живучи...

Может быть, я так до конца и не понимаю Ваших песен, но ни одно самодостаточное искусство (у нас-то тем более увеличенное до полка!) не может быть придатком иного; ни театр, ни рок не вторичны по отношению к литературе, это действительно перспектива, иначе рок просто не искусство, а маленькое шоу для взрослых людей, иначе только вниз. Ты рвалась к звездам, но пропасть глубока... И тенденции эти заметны в России, где всем казалось, что поэт больше, чем поэт, но никогда так не было. «Я думаю, что у нас в России поэт только в первых незрелых своих опытах может надеяться на большой успех». Из письма Баратынского Пушкину. И не будут вспоминать Вас как рупор эпохи, поколения; ошибка очень громадная, но явление сие неизбежное, это просто традиция, как и множество иных. Уже после письма я стал слышать в песнях то, что указывало на их полифоничность и полноту в едином виде: наполненность словом, игрой в слова, ассоциативность или отсутствие всякой связи, как в «Петербургском ангеле». Это связывает слова с нотами, как щебень цементом, это скованность одной цепью, от ноты-слова, от слова-слова, образ. Иногда слов мало, а музыки много, как в «Кошке на раскаленной крыше», где слова — только названия. То текст может быть стихотворением при определенных условиях (мне кажется, стоит печатать Ваши тексты сплошным «кубиком» без знаков препинания), но это уже не будет тем, что было в песне, как если картину маслом изобразить черно-белым или спектакль показать по ТВ. Ты перестанешь быть собой, связь тонка, но пропасть глубока. Гений всегда непонятен, от этого никто не застрахован, искать своего зрителя, слушателя не имеет смыла, это невозможно, в этом смысл, одиночество творца — в неадекватности восприятия того, что есть, и того, что видят. Заяц не ищет своего охотника, который желает знать, но не обязательно знает. Зритель не необходимость, а роскошь. Старый вопрос писателям: стали бы вы писать на необитаемом острове? То, в чьих глазах мы, в итоге, потеря, это приятно, конечно, но слава Богу, что я могу слушать тебя. Но искусство самоценно. Бог знает каждое слово, каждую песню, которую мы напишем, и только он ее сохранит, но никак не люди. И даже не в Нем дело, сам факт, сама свершимость там, где все уже есть. Все будут вечны, бейби, когда пройдут свой путь в небеса, но таковы нравы, бейби, таковы времена... Объективное восприятие, когда ну все, ну очень любят этакого товарища — это уже душок, душок лжи, неискренности, необъективности, это же искусство, в конце концов, а не масс медиа, это не может нравиться всем, ибо человек неповторимо индивидуален. Если ты сплавляешь в своих — что? песнях? — богатую гамму, то те, кто в коллекционном вине видят простой дринч, похожи на тех, кто слышал тебя здесь — я, он, она,они, все мы. Вино только в том, что мы ленивы заглядывать чуть подалее своего носа, все остальное дринч традиции. Упадем же, но встанем. Я не знаю, что такое рок, но то, что ты делаешь — это не рок, это не бард, это не ты. У тебя есть корни, но нет названия. Самолет называется самолетом потому, что сам летает, а отчего птица названа птицей, не знает даже сама птица. Что делаешь ты, кто ты, и что за искусство делаешь ты из привычного русского языка, нот, гитары, тебя нет нигде, но там, где ты, есть жизнь, есть то, что заставляет быть самим собой, а это награда из наград и всегда. Но на самом деле это всего лишь точка отсчета, право выбора, место взлета, место, куда попадает снаряд. Ох, да не расплавьте себе крылья, да не вечно ж ползать. Там ты, там она, там мы, там солнце, но, Господи, как это долго, мне все кричат: «Берегись!»... я не собираюсь именовать, ведь это твое право — давать себе имена.

Твой конфликт не из-за того, что родился в роке. Где ты ни родись, конфликт остался равно, все новое, все, что свое, всегда в конфликте со всем миром, потому что оно смеет сметь, по одной стороне. Но право выбора не в двух предложениях, везде проигрывая, ты все-таки прав, ты прав тем, что сложнее и лучше обеих Америк и России. Из великого множества спутников ты сделал выбор. Выбор всегда трагичен, нет выбора без потерь. Быть самим собой в этом мире — это быть вечным аутсайдером, быть самим собой — это трагедия, но выбора нет; искусство — это всегда трагедия в жизни, а трагедия — это конфликт. Любой конфликт неисчерпаем; там, где ты исчерпал, пройдутся другие и напишут свое, все это неизбежно, как само искусство. Нельзя всю жизнь спать и писать хорошие песни. Но покуда ты жив, все о’кей. Тебе наступают на ноги, бьют в морду твоему ближнему, возьмут рубашку и принудят идти одним поприщем, обычно гнилым. Когда вблизи кровавят морду, куда девать спокойный взор? Покуда любишь нелюбимых и нелюбящих, покуда рука трогает струну, а сердце толкает кровь, спешить некуда, вечность велика. «Я не золотой рубль, чтоб всем нравиться», — говорил Бунин. «Я не хочу нравиться всем», — говорил Тарковский, «Они не думают о зрителе. Ну что ж, они будут есть черный хлеб», — говорил Ромм, «Осознание своего одиночества есть нормальная истина», — говоришь ты. Ну что ж, бери легче, бери веселей. Две стороны земного шара никогда не станут плоскостью, но есть друзья, есть письма, есть телефон, есть песни и стихи, стоит ли требовать от мира большего? так?

Изображения

Комментарии