Бедный стиль Егора Летова

Едва узнав о «Гражданской обороне», я брезгливо невзлюбил ее. С истошным хрипом лоботомированного Высоцкого выхарканные все эти «я всегда буду против» и «похуй-нахуй» мне казались замарашеством. Неряшливые поклонники «ГрОба» в зассаных футболках шатались по городу или сидели на асфальте и кричали: «В ваших жопах гниет морковь!». Выросшего на альбоме «Садизм» «Коррозии металла», меня таким ряженым обрыганством было не пронять.

Все изменилось, как сейчас помню, когда в руки мне попал концерт «Русский прорыв», где Летов, растопырив руки как Серафим, пел: «Вижу, поднимается с колен моя Родина, вижу, как из пепла восстает моя Родина». Было понятно, что он поет о какой-то другой стране, не о той, в которой мы все жили, вышедшей из мрака и во мрак погружающейся. Было понятно, что любому, кто послушал эту песню, нужно снаряжаться и сейчас же отправляться на поиски этой Родины.

Сейчас этого немыслимого по нынешним временам альбома «Солнцеворот» нет ни на одном стриминговом сервисе — да и сам Летов, судя по поздним интервью, очень быстро остыл от революционного анархо-почвеннического пафоса той поры. Но все же именно через перерождение от нигилистической психоделии конца 80-х и консервативно-революционных поисков 90-х Летов смог прийти к золотой поре альбомов «Долгая счастливая жизнь», «Реанимация» и «Зачем снятся сны».

Интернет-энтузиаст и математик Михаил Вербицкий, много сделавший для формирования предпочтений у моего поколения, писал в зине «Легкая музыка для немного оглохших», как русский панк получился из ничего — не в пример британскому и американскому, которые были оголтелой реакцией на прекраснодушие битлз-вейва: «Летов сотоварищи собственноручно создали простую и людям понятную, чуть ли не танцевальную разновидность музыки».

Летов и для меня прежде всего «простой» и «людям понятный». Он был футбольным фанатом, наряжал елку и всю жизнь прожил в омской хрущевке. Хорошо знал и любил Андрея Платонова, одного из немногих буквально воспринявших слова Символа Веры: «Чаю воскресения мертвых и жизни будущего века», поэтому так объяснял смысл своих песен: «Когда человек полностью проиграл — и он поет, как он победил, и побеждает». Максим Семеляк в книге «Значит, ураган» замечает, что Летов делил свою публику на эстетов, гопников и «своих». Эстеты в этой иерархии были ниже всех — и это было отрадно осознавать. Возникшие позднее гиперинтерпретаторы с претензией на эксклюзивность взгляда меня раздражали намного больше, чем примитивные говнари, по простоте душевной нарекавшие себя «Гроб» или «Егор». В конечном итоге, Летова никто не смог присвоить — ни так называемые панки, ни интеллектуалы. Он породил целую волну музыкантов, которые, по словам Вербицкого, складывают свое сообщение летовскими буквами: «Сообщение это в своей простоте почти географическое: „Я Владимир из Кургана, и нас убивают власти“».

Когда Лимонов притащил Летова в гости к сверхпопулярному тогда нацио-обывателю Баркашову, тот стал требовать, чтобы лидер Гражданской обороны постригся и сменил кеды на другую обувь. «Егор объяснил Баркашову, что у него „бедный стиль“ в одежде, что он одевается (кеды и прочее), как неимущая молодежь России», — писал Лимонов в «Анатомии героя». Корчивший из себя русского-перерусского лидера Баркашов канул в небытие, а Летов был и остается народным певцом и поэтом. Мужичок в кедах в очереди к пивному ларьку, чтобы наполнить пустую трехлитровую банку. Он не встает в позу, не проповедует, не думает о себе.

Есть хорошая и исчерпывающая история, рассказанная самим Летовым в одном из интервью: «Я однажды приехал к Кириллу Кувырдину, и мы утром проснулись, со страшного, разумеется, похмелья, и пошли за пивом. Подходим — и увидели (...) стоят такие люди, все такие молча, все стоят, все за пивом. К ним подходит человек такой, совершенно явно на ногах не стоя, у которого две сопли из носа торчат огромные, козули такие. Он подошел, посмотрел на всех, и говорит: „Вы думаете, вы — герои? Вы думаете, мы — герои? Мы все поганые люди...“ Повернулся и пошел, шатаясь, к горизонту. Вот и всё».