Здорово и честно

В фильме «Здорово и вечно» молодой Алексей Цветков, наряженный в стильный кожаный плащ, называет Летова «поэтом-визионером». Цветков, конечно, не одинок. Моду лепить такой ярлык на каждого молодого бунтаря ввели в XIX веке французы: главный их «визионер» — любимец леваков, Артюр Рембо.

Вот и мы любим все, что хоть чуть-чуть пахнет революцией, назвать прорывом в иную реальность. Цветков в черном плаще пахнет нацбольством 90-х, он чует революцию, ему нравится Летов-бунтарь.

Это, конечно, правда, но лишь отчасти. У нас богатая традиция разных поэтических прорывов: Блок, Маяковский, Хлебников — «продолжи ряд сам» — певцы революции, опоясанной бурей. Но с Летовым сложнее. К его эпохе выкликание революции выродилось и выцвело: Маяковский покрылся позолотой, Хлебникова забыли, Рембо, Вийон, буйные сюрреалисты пылятся в интеллигентских библиотеках. Чтобы получился Летов такой, над который мы плачем, нужно было для начала выработать язык и взгляд, чтобы в эпоху абсолютной лжи стала возможна абсолютная честность. Для этого понадобилось много маленьких Летовых — по одному лирическому герою на каждое стихотворение — каждый из которых рассказывает маленькую правдивую историю.

Секрет в особой оптике: чтобы видеть «далеко» вперед, как видит визионер, нужно для начала разглядеть то, что близко. В этом смысле Летов скорее близок к Введенскому, которого так любил: абсурд жизни виден тогда, когда ты ощущаешь его всей кожей. Чтобы перейти к общему: к революции, истории, стране, народу, миру, нужно сначала ощутить свое частное.

Искусство двадцатых годов было полно этого ощущения — отвращения к быту. Бабель называл быт «теплой гнилью старины». Маяковский писал про недоеденные щи. Летов поет про «побитый молью привычный шепот», про недоеденное харчо. Про мышат, живых и мертвых — впервые Пушкин на русской почве заметил «жизни мышью беготню», с тех пор без мышки никак. Бесконечное множество лирических Летовых («нас много») знает много вариантов отвращения к миру, как знает и много способов его любить. В этих множественных личностях — секрет и сила, из-за них не притянешь к Летову ни одного громкого помпезного слова, они-то и сопротивляются бронзовой слизи, которая неизбежно хочет налипнуть на любого поэта.

В фильме, названном «Здорово и вечно», сделанном с большой любовью, конечно, Летова показывают как «крупное явление», сибирский панк — как феномен, все осмысленно, все осторожно. Летов в фильме гений, конечно, но уже — с золотым корешком, краткое введение в Гр.Об.оведение для подрастающих школьников. Там он визионер, реформатор сцены и языка. Он выдающийся, необычный, уникальный. Такой подход, конечно, полезен, как утренние обтирания холодной водой. Но тем, кто не оставил пока привычки жить как попало, мил другой Летов — частный, разделенный на множество личностей. В этой раздвоенности (с одной стороны — «пой, революция», с другой — «свое говно не пахнет») — волшебство синтеза общего и частного, личного и политического. Нам мил обычный Летов, который говорит до сих пор словами каждого. Государство начинается с каждого из нас, он понимал это без сложной социологической зауми.

Не обязательно смотреть издалека на поэта-визионера, открывающего тебе скрытые стороны мира, — увидеть дыры в нашей реальности (а иначе: подлость, рабство, нищету) может даже самый глупый дурачок. Ты можешь быть субъектом истории, можешь быть ее объектом, но у тебя общая со всеми тошнота.

08 декабря 2014 — Анна Иванова, РСД