источник: | http://www.gr-oborona.ru/pub/pub/1333096326.html |
дата: | 2011.10.xx |
издание: | Журнал «Сеанс» № 45/46 (Октябрь 2011) «Егор Летов. Всё, что не анархия» (Сборник публикаций) |
текст: | Татьяна Алёшичева |
фото: | |
см. также: | Изображения |
источник: | http://www.gr-oborona.ru/pub/pub/1333096326.html |
дата: | 2011.10.xx |
издание: | Журнал «Сеанс» № 45/46 (Октябрь 2011) «Егор Летов. Всё, что не анархия» (Сборник публикаций) |
текст: | Татьяна Алёшичева |
фото: | |
см. также: | Изображения |
Проще рассказать по порядку. Это такая долгая история, кусок жизни. Для меня Летов начался со знаменитого иконического образа: за колючей проволокой в черных очках. Фотография висела дома у Фирсова, пришпиленная к обоям. Фирсов — первый директор, который начал раскручивать «Гражданскую оборону» в столицах, он вытащил их в Ленинград, записал в Рок-клуб и был уверен, что группа достойна мирового господства. Когда он ткнул меня носом в летовский снимок, я растерялась и брякнула с перепугу: это кто в очках? Джон Леннон? Фирсов, со свойственной ему безапелляционностью по важным вопросам, ответил: это вообще лучшее, что у нас сейчас есть.
Так и оказалось. Летов не делал ничего, положенного рок-иконе по статусу. Не позировал, не красовался, не транслировал никакой девичьей романтики, совсем. Он вообще, как казалось, не сильно заморачивался собственной персоной — но через него безостановочно пер какой-то смысл и выплескивалась энергия. Как много ее, этой энергии, стало понятно на первом концерте ГО в Рок-клубе 8 июня 1989 года — Летов поднял зал, буквально. Это было на Рубинштейна, в зале детского театра: парадная лестница, нарядное фойе, бархатный занавес и чинные ряды кресел. Детский мир раскачался сразу — все, кто были в зале, начиная с первых рядов, полезли на спинки этих кресел, вверх. То, что пел тогда Летов, мгновенно резонировало со всем существом: и «очередь за солнцем на холодном углу», и «я летаю снаружи всех измерений», и «ржавый бункер твоя свобода», и «мы уйдем из зоопарка». Альбомы, которые он успел записать к тому времени — источник удивительной насыщенности, концентрации всех этих поэтических формулировок. Бывает, рок-группа пишет песню, которая выражает мироощущение поколения, и та становится не просто хитом, а гимном — Another brick in the wall, I can get no satisfaction, My generation, I fought the law — and the law won, и это, как правило, штучные, редкие вещи. Летов умел их делать, потому что принадлежал к той же породе, что люди рок-н-ролльных шестидесятых. Песня «Лед под ногами майора» — о том, с какой нежностью он относился к поколению Вудстока: «они не знают, что такое страх стоять одному среди червивых стен — последние, кто помнит, что такое свет». Эта песня — одна сплошная метафора, но в ней есть сразу все: про психоделическую революцию, лето любви, удивительную веру очень молодых людей в то, что им под силу все в этом мире исправить — с последующим разоблачением, когда все иллюзии такого рода жестоко обломались. Всю эту хронологию он досконально объяснил в программном интервью «Контркультуре» в 1991 году: «ГО — группа конца 60-х по духу. По идее, которая в нас. Для меня 60-е — Родина. И дух, и иллюзии, и надежда». Эта установка не изменилась и потом — достаточно посмотреть на психоделические обложки «Реанимации» или «Зачем снятся сны», сделанные как на великом альбоме Forever Changes группы Love. Праздник кончился, наступило пост-существование, и его миссия в нем — оборона, отсюда постоянный образ солдата в песнях. Этот солдат и есть «лед под ногами майора», защищающий давно проигранное дело. Взрослея, индивид банально остывает, теряя энергию, а праздники переходят из разряда восторгов в категорию обязательных дел, тогда и наступает «долгая счастливая жизнь», где нет места празднику как импульсу, а есть зомбическое существование «посреди одинаковых стен, в гробовых отдаленных домах, в непроглядной ледяной тишине».
С Летовым сразу было понятно, что он — не про музыку и танцы, не про эстраду и коммерцию, и не про рок-индустрию со всеми ее чартами, проданными дисками, и пафосными стадионными концертами. А про «бери шинель — пошли домой», а дом — это другое время и место, где все еще возможен праздник. Он вызывал безоговорочное уважение, такого рода, как озвучил когда-то Холден Колфилд: «А увлекают меня такие книжки, что как их дочитаешь до конца — так сразу подумаешь: хорошо бы, если бы этот писатель стал твоим лучшим другом, и чтоб с ним можно было поговорить по телефону, когда захочется». Но к Летову было как-то стремно подойти, даже когда он оказывался поблизости: на кухне после квартирника у Филаретовых или в гримерке перед концертом, потому что все истории о взаимодействии кумира и поклонников, как правило, похожи на сюжет из песни «Почему аборигены съели Кука» — «съели из большого уважения». Я и не подходила, пока он не оказался на моей собственной кухне — во время гастролей им с Наташей надо было где-то перекантоваться до поезда. А поскольку Летов всегда любил кино и неплохо в нем разбирался, я тут же поставила новинку — «Приключения трупа» Бенекса, мне казалось, ему должен понравиться этот фильм, смешной и неглупый. Мы некоторое время его смотрели, пока я не заметила, что гость откровенно мается, не признается только из вежливости. И дело было, похоже, даже не в Бенексе — просто по телевизору шел сериал «Бригада», которым я тогда по неопытности пренебрегала, и напрасно: зрелище оказалось необычайно увлекательным.
Они вбухали кучу денег в каждую серию, чтобы восьмидесятые выглядели правдоподобно, — сказал Летов, — будку телефонную нашли из тех времен, одежду, все. Я тогда мотался по стране, я видел таких людей — вот прямо таких, как эти.
При всей его осведомленности — а он как Пьер у Толстого «все знал, все читал, обо всем имел понятие» — он, похоже, совсем не нажил сопутствующего снобизма, даже к так называемой «попсе», если она была стоящая. Но все равно: Летов сидит на диване и смотрит MTV — это была для меня, как для наблюдающего за писателем Холдена, не самая банальная ситуация. А он смотрел в экран очень сосредоточенно, потом ткнул пальцем в поющую тетку и констатировал с какой-то серьезной научно-исследовательской интонацией:
— Я ее знаю! Это Агилера.
— Это Шакира. А ты знаешь, что когда она была маленькая, то сидела на коленях у Маркеса?
— А ты читала интервью Маркеса с Маркосом?
Тут я срезалась, потому что на тот момент даже не знала, кто такой Маркос. Он мне рассказал. Сначала про издательство «Гилея» («удивительное место — идешь какими-то стремными подвальными коридорами, и вдруг оказываешься среди книг»), потом про субкоманданте и новый мировой порядок, и как он хотел связаться по эмейлу с этими анархистами, и что самая любимая его вещь, написанная Маркосом — статья «Лев убивает взглядом». У меня теперь есть эта книжка издательства «Гилея»:
Не обращайте внимания на издателей. Не обращайте внимания на телевидение. Не обращайте внимания на радио. Не обламывайтесь. Не продавайтесь. Не сдавайтесь. Не позволяйте. Не бойтесь. Не замолкайте. Не садитесь отдыхать.
<...>
Старик Антонио подстрелил из своей старой чимбы (кремневого ружья) горного льва. <...> Между затяжками старик Антонио связывает нить истории:
«Лев силен, потому что слабы другие звери. Лев питается мясом других, потому что другие позволяют себя есть. Лев убивает не лапами и клыками. Лев убивает взглядом. <...> Бедный зверек, который должен умереть, замирает, глядя на льва, видит себя во взгляде льва, видит свой страх. <...> Но есть один зверек, который не ведет себя так, <...> он отвечает ударами своих лапок, они маленькие, но значат для льва достаточно боли и крови. Этот зверек не становится добычей льва, потому что <...> он слепой. Кротами зовут этих зверьков. <...>
Поскольку этот странный крот привык смотреть себе в сердце, его совершенно не волнует, кто сильный, а кто слабый. <...> И еще льва не боится человек, который умеет смотреть себе в сердце». <...>
«И вы заглянули себе в сердце, чтобы убить этого льва?» — перебиваю. Он отвечает: «Да нет, я смотрел в прицел чимбы <...> и просто выстрелил... о сердце я и не вспомнил...» Я начинаю чесать свою голову, как <...> здесь делают всегда, когда чего-то не понимают.
Старик Антонио медленно поднимается, берет в руки шкуру и передает мне. «Бери, — говорит. — Дарю тебе ее, чтобы ты никогда не забывал, что льва и страх можно убить, зная, куда для этого нужно смотреть». <...>
Я спрятал в целлофановый мешок львиную шкуру и ушел. <...> В нее мы завернули флаг, который был передан Национальной Демократической Конвенции. Хотите еще и шкуру? <...>
Привет, и кусочек хрусталя, из тех, что служат, чтобы выглядывать вовнутрь...
Это было похоже, как если бы Холден вдруг дозвонился тому писателю. Прошло десять лет, но я помню. Никто другой, наверное, не стал бы делиться сказками. Ни подробно пересказывать словами документалки Херцога — любимого его режиссера. Когда дошло до Херцога, его было не остановить, он говорил необычайно заразительно.
Ты что, не видела этот фильм? Это красивейшая история! в 74 году Херцог узнает, что на карибском острове вдруг вскрылся и задышал вулкан. Местные жители побросали дома и покинули остров, кроме одного психа, который решил остаться. И другого психа — самого Херцога, который приезжает это снимать. Он находит на острове еще нескольких фаталистов, сам пытается влезть вулкану прямо в сопло, но ему не удается пробиться сквозь угарные газы. Извержения не случилось, никто не погиб. Но от этого приключения осталось кино: про заброшенные деревни, про ожидание неизбежной катастрофы, и про психа, который ее не боится.
Летов собрал все существующие на тот момент фильмы Херцога, что мог достать. Он так много давал другим, что хотелось тоже что-нибудь вручить ему — я потом таскала на концерты фильмы Херцога, которых у него еще не было. И книжки, которые ему могли быть интересны. Вроде Виткация, или Please kill me, от которой он пришел в какой-то не вполне понятный мне восторг. В этой книжке было, например, про то, как пьяный обрюзгший Моррисон припечатывался лицом к барной стойке и падал со стула, и прочая разнузданная фактология. Может, он ощущал какую-то свою связь со всеми этими отчаянными людьми? Не знаю. Сам он держался строго — так, что это совсем не располагало, например, к панибратству. Нет, он был вполне дружелюбен — к нему приходили люди, немного, почти всегда одни и те же, и он при встрече их обнимал. Но то что видела я, совсем не было похоже на рок-н-ролльный угар, скорее на срочную службу: минут за десять до выступления всех просили выйти, в гримерке оставалась только группа. Потом они шли на сцену и работали. Так было всегда, и казалось, что так всегда и будет. Андеграунд закончился.
В Петербург «Гражданская оборона» приезжала часто, с того первого в Рок-клубе я помню очень много концертов — Полигон, ЛДМ, Юбилейный, СКК. Они были разные. Однажды в «Полигоне» охрана не справилась с фанатами, которые прыгали на низкую сцену, и распылила в зале «черемуху» — слезоточивый газ, от которого вдобавок еще першит в горле. Группа ушла, пока зал проветривался, и в образовавшемся спонтанно перерыве на сцену вышел Кузьма, который присутствовал на концерте просто как зритель. Вышел заполнить паузу, пьяный, в красивой шинели, стал водить руками по кругу и шаманить — воздух! Нам нужен воздух! А потом случился акционистский конферанс — как только он стал читать стихи, кто-то плюнул ему в лицо. А он даже бровью не повел. Просто продолжал читать — а в него продолжали плевать, прицельно, такую забаву придумали. У него было совсем мокрое лицо, его потом платком вытирали. Был такой известный случай, когда Игги Поп на сцене порезался и брызгал кровью — так вот акция Кузьмы была покруче. Летов этого отчаянного номера не видел, но это была как раз такая история, о которых он пел, которые он защищал. Театр с вывеской «только для сумасшедших». Он хотел снять кино по «Степному волку»*.
У него вышла книга стихов, они привезли в подарок, экземпляр для Машнина был подписан «Андрейке во имя занятности бытия», а мой — нет. Я сказала: то есть я потом не смогу продать его на аукционе, да? Он засмеялся. Он очень трепетно к этой книге относился — там на какой-то странице была ошибка, они хотели исправить сверху ручкой, чтобы правильно, но так и не нашли нужную страницу.
Я однажды смотрела запись концерта Joy Division: запись бурая, мутная какая-то, там ничего не происходит, они просто монотонно работают на сцене, не сбавляя ритма, а в зале горстка людей. Я подумала: а вот эти люди, которые тогда были там — знали они, что это был концерт великой группы? На сцене замызганный пол, пятеро музыкантов и столько же охраны.
Фирсов мне когда-то сказал, что лучше всего слышно оттуда, где стоит аппарат. Сценический свет лупит по глазам, грохот, от которого глохнешь. Ритм с перебоями, то замедляющийся, то ускоряющийся на «Реанимации», четыре гитары, какое-то страннейшее сочетание напевности и атональности, будто лязгают шестеренки неизбежного конвейера, который тащит в пасть адской машины перемолоть железными челюстями. Впереди на сцене — на говенном звуке, в прокуренном влажном как баня зале, где в пении не различаешь слов, среди пьяных, тянущих руки вверх людей, которых припев организует в хор, стоит в ряд — безо всяких преувеличений — великая группа, и это самое странное из всего, что успеваешь понять. Это как смотреть на самолет, который врезается в небоскреб в телевизоре, повтор, еще повтор, а ты все смотришь и думаешь: то, что сейчас происходит, происходит here and now? но ведь это уже история.
А потом он записал «Сияние» — «спят тревоги и радуги, но сиянье обрушится вниз, станет твоей судьбой». Как будто на той старой фотографии больше нет колючей проволоки. «Взять и сказать: стоп! И оказаться — дома».
* ^ Таня Алёшичева: «Тут на самом деле, как мы выяснили, есть неточность. Я там в тексте утверждаю, что Летов хотел снять кино по „Степному волку“, а Наташка говорит, что это какая-то путаница — не по „Волку“, а по „Игре в классики“ (роман Хулио Кортасара). А мы об этом говорили на перроне перед поездом — они ехали вечером после концерта в Москву, и мы с Машниным пришли им помахать на прощанье символически. Ну, и когда заговорили про кино. он, видимо, сказал „Игра в классики“, я услышала „Игра в бисер“ и свернула на Гессе. Ну и вышло — зачем тебе снимать кино по „Волку“, сняли ведь уже. А он говорит да это кино по „Волку“ оно неправильное. Ну и отложился в голове волк-то.»