Тарковский, Летов, Норштейн

Сопоставлять несопоставимое и сравнивать несравнимое — самое интересное, в особенности, когда задача осложнена до предела различиями жанров: кино, музыки и мультипликации. Мы не будем сравнивать фильмы, песни и мультфильмы — суть — произведения. Мы будем сравнивать внутреннее видение трёх художников, а, стало быть, образность и киноэстетику Тарковского, поэзию Летова и пластический анимир Норштейна. Мы даже пренебрежём тем фактом, что все трое зависели от творческих видений других людей (актёров, ассистентов, соратников по цеху, художников); эти обстоятельства ничуть не стеснили их внутреннюю свободу.

Первое, что высвечивается при обращении к Тарковскому и Летову, это образность их произведений. То, что они создавали — в высшей степени авторское творение, которое «работает». Образы поэзии и кино даны на пределе, почти за гранью рационального понимания. В статье «Запечатлённое время» Тарковский писал, что «образ не обозначает жизнь, но воплощает её, выражая уникальность». Это работает не как отсылка к чему-то, а как высвечивание нового смысла в образах самой жизни.

Летов материализует слово, его образы, словно живые. Образ приобретает видимые и чувственные очертания. Скажем такие: намеченной жертвы распростёртый клюв/затраченных усилий захудалый гнев; лихой фонарь ожидания мотается; это небо рвётся изнутри кишок — тошнота!" Как Маяковский: «У меня изо рта шевелит ногами непрожеванный крик». Кстати, именно эту цитату приводит Норштейн в статье «Снег на траве» для иллюстрации материализованного образа.

Образы Летова и Тарковского чисты от символики и символизма. Скажем, в «Андрее Рублёве» первой сценой предполагалось сделать полёт мужика на самодельных крыльях. Образ грозился стать символом, следовательно, вылиться во множество трактовок или раствориться вовсе. И поэтому прологом к фильму стал воздухоплаватель на шаре, грубо сотканном из невообразимых, грязных шкур. Вот она, Русь 16 века, тут нет пафоса и героизма, однако всё «расчудесно», пронизано духом и первая сцена «Рублёва» как бы сама превращается в пролог на небесах.

А сегодня я воздушных шариков купил
Полечу на них над расчудесной страной
Буду пух глотать, буду в землю нырять
И на все вопросы отвечать: «Всегда живой». Хой!

Воздухоплаватель ныряет в землю, перелетая на другой берег (Но мы проснёмся на другом берегу...). За преодоление невесомости приходится платить. Жизнью. Но он смог сбыть свою мечту и произнести сокровенное: «Летю!»

В «Сказке сказок» Волчок «сбывает» предсказание колыбельной — утаскивает дитё под «ракитовый кусток». Образ вот вот грозится раствориться, но он слишком архетипичен, фольклорен, архаичен для этого. Так, ракитовый кусток «работает» просто благодаря тому, что связан с Волчком, с дитём и т.д. Примерно так же работает образы пирожка, огурца, сумки из «Беспонтового пирожка». Смысл не в них, он в их отношениях. А между тем, ракитовый кусток становится метафизичным, выхваченным из древнерусского бессознательного:

Далёкая Офелия смеялась во сне —
Усталый бес, ракитовый куст.
Дарёные лошадки разбрелись на заре
На все четыре стороны — попробуй, поймай!

*** *** *** ***

...Под ракитовым кустом —
Осень круглый год,
Сумерки и мысли ни о чём,
Камешки и песни в пустоту...

«Осень» с альбома «Зачем снятся сны» чем-то по похожа на колыбельную, самую трансцендентальную песню всех времён и народов.

Внутренние представления о природе, или лучше сказать, природный хронотоп Норштейна и Тарковского невероятно схож. Скажем, Тарковский специально предусмотрел сцену в «Солярисе», когда Крис просто гуляет по утру, на речку ходит, к пруду...Первая сцена даёт контраст; в ней ничего не происходит, в ней происходит жизнь...Земные образы так становятся милее и контрастнее по сравнению с космосом. По течению проплывает жёлтый листок, просто так и есть в природе, надо это увидеть.

Листок живой и в «Солярисе» и в «Сказке сказок» и в «Ёжике в тумане». Природный мир ЖИВ!

Единение всех «лучезарных вселенских потоков» проходит через дерево. В «Солярисе» дубу уделяется не такое внимание, как в Ёжике, однако образ и тут не должен от нас ускользнуть:

Горчаков из «Ностальгии» видит сцены из жизни в России. Что он видит? Дом, людей, возможно, родных, лошадь вот пасётся. Кажется, где-то тут и гулял Ёжик. Вот та самая Лошадка; даже дом на заднем плане обнаруживает удивительную схожесть:

Дом такой же, как и в мультфильме, только Ёжик и Медвежонок сидели с другой стороны. Предметность сцен фильмов Тарковского живая, даже когда в кадре — сны, видения или воспоминания. Как и в Ёжике: и он, и туман, живые материи. Ёжик тип, туман — обстоятельства. Атмосфера Дома тоже текуча. И когда в нём живут, и когда Дом лишь хранит следы жизни. Атмосфера в этом месте всегда родна, близка, чем-то ностальгична, там — сосредоточие человеческого духа.

...Нагие формы избитых звуков
Немые шторы застывших красок
Косая влага сухих букетов
Трагична глина сырой портьеры
О-о-о-о в каждом доме...

***

Сквозь меня проникают тайком
Звуки, взгляды, ножи и пули
Не спеша, проникают в мой дом
Белый холод зима и плесень...

Входить туда не обязательно. В «Зеркале» дверь сама открывается заворожённым зрителям, а в «Сказке сказок» туда нас приводит наблюдение за жизнью Волчка. Он и героиня Маргариты Тереховой собирают картошку у порога:

Как пишет теоретик кино С. Флейлих, «у Норштейна и Ёжик, и Волчок, и Башмачкин гениальны. Он верит в это и заставляет нас, скептиков, презревших саму мысль об идеальном герое. Сказка сохраняет идею, которую общество скомпрометировало». Вот и у Тарковского герои стоят у нравственного выбора. Когда они в кадре, они там не просто так, они пришли туда за чем-то. Подобно Ёжику, вошедшему в туман за истиной, Горчаков в начале «Ностальгии» приходит к храму в тумане. Но войти туда так и не решается:

Ветер у Норштейна и Тарковского — признаки настроения. Зачем показывать, что движение атмосферы происходит и в памяти («Зеркало») и в истории («Сказка сказок»), когда можно пустить дух:

Даже лампы, ниспадающие с покрывал, одинаковые. Эта же похожесть обнаруживается и обстановке сцен. Так, разрушенная церковь в «Ностальгии» удивительно перекликается с развалинами некогда барской усадьбы «Цапли и Журавля».

Вода — ещё одна живая материя. Словно олицетворение бессознательного, она как зеркало, закрыто от проникновение мысли по ту сторону. Кадры реки из «Ёжика в тумане» и колодца из «Сталкера»:

В «Сказке сказок» ветер выражает тревожность момента начала войны. Идёт первый снег, мужчины, только что танцевавшие с женщинами обращаются, словно, в духов. Они — воздушные рабочие войны. Иваново детство — дело прошлое, шёл веселый год войны. Жизнь прожить — по полю топать, так чем же пахнет земля?

Тема войны была необычайно близка и Летову, и Тарковскому, и Норштейну. Временная близость заставляет смотреть на вещи по-другому, да и не смотреть даже, а мыслить. Самая ужасная и бесчеловечная трагедия — война вторгается в детство и заменяет его своими надобностями. Таков Иван из «Иванова детства». Он больше не ребёнок, он не может общаться с людьми ни в каком плане, он больше такого не понимает. Маленький Иван и писатель Александр из «Жертвоприношения» приносят себя в жертву ради человечества. Как пишет Ж.П. Сартр в письме Марио Аликате, «если он (Иван) выживет, переполняющая его раскалённая лава никогда не остынет...это порождение войны, приспособленное к военной обстановке, именно поэтому никогда не сможет адаптироваться к человеческой жизни».

Иван убит заранее, убито его детство. Такая близость и неотвратимость смерти ничем не может быть перекрыта. Так рождаются самые правдивые слова. Лишь когда человече мрёт, лишь тогда он не врёт... Летов поёт о смерти не потому что она его влечёт, а потому что так рождается неистовая энергия творчества, поэзия, которая ошеломляет, для которой есть только «сейчас».

— Егор, кто рисовал идущего человечка на эмблеме ГрОб-рекордз и что он означает?

— Изначально это фотография, с которой сделан очень контрастный негатив, доведённый до графического эквивалента. Это фото из Освенцима, по-моему, бабушки и маленькой девочки в пальто, ведомых в газовую камеру. Мы с Кузьмой решили, что этот символ идеально являет то, чем мы занимаемся, то, что мы есть.

Элементы всепожирающей цивилизации, её умерщвляющее дыхание вкрадывается в кадры «Сталкера», «Ностальгии», «Жертвоприношения». Там, где было произведено такое насилие над природой, если и жив кто-то, то не благодаря, а вопреки.

Замедленный шок, канавы с водой
Бетонные стены, сырая земля
Железные окна, электрический свет
Заплесневший звук, раскалённый асфальт... и он увидел Солнце

***

Стой и смотри, стой и молчи:
Асфальтовый завод пожирает мой лес
Моё горло распёрло зондом газовых труб
Мои лёгкие трамбуют стопудовым катком!

Помимо мотивов тотального урбанического воздействия на природу человека, Летов берёт архетип смерти в принципе. Смерть как переход из могилы на облако, как «железная хватка земли», как магическое заклинание, чтобы заглянуть по ту сторону. О таком переходе и написан «Прыг скок». Чуть более непосредственно смерть представлена в «Русском поле экспериментов».

Мотив близости смерти есть и творчестве Норштейна, он там тоже архаичен, превращён в метафору, он балансирует на грани бессознательного. Для Норштейна смерть — это чудо, как и чудо рождения. Волчок потусторонен, его не видит никто кроме малыша на груди у матери. Он порождение из того мира:

За открывшейся дверью — пустота,
Это значит, что кто-то пришёл за тобой
Это значит, что теперь ты кому-то
Понадо-понадо-по-на-на-добился-я

Волчок появляется и в историческом пространстве города и в мифологическом — втором плане «Сказки сказок». Это существо любопытно, так как тот же малыш (волЧОК). Он, как и Ёжик, пришёл за истиной, божественным светом.

Он выкрадывает светящийся листок, а потом там неведомым образом из света появляется...тот самый малыш. Из песни «Сияние», которая задумывалась как колыбельная:

Но сиянье обрушится вниз
Станет самим тобой.

У Норштейна и Летова — сияние — первопричина мира, миф о сотворении, вынесении души из бессознательного, из сна (Спят планеты и яблоки/Спят тревоги и радуги). Таким же кажется и содержание альбома «100 лет одиночества».

...Везучий, как зеркало, отразившее пожар.
Новогодний, как полнолуние, потно зажатое в кулаке.

Вот оно то зеркало, из одноимённой картины — тут мы видим сцену, выхваченную памятью из небытия, топкого бессознательного, сцену из детства, и навсегда запечатлённого события — пожара:

В «Сталкере» только людям, стоящим у границы смерти, людям, которые бы выбрали тот же логотип ГрОб рекордз для своей жизни, открывается комната, исполняющая желания: «Мне так кажется, что она (Зона) пропускает тех, у кого надежд больше никаких не осталось. Не плохих или хороших, а несчастных. Но даже самый разнесчастный гибнет здесь в три счёта, если не умеет себя вести», — произносит Сталкер.

Никакой судьбы, никакой надежды.
Лишь одна дорожка, да на всей земле
Лишь одна тебе тропинка на твой белый свет...

Но не стоит трактовать этот кусок из «Невыносимой лёгкости бытия» превратно. Летов:

— Когда поётся никакой судьбы, никакой надежды, то это вовсе не значит, что нет никакой судьбы и никакой надежды. Иногда нужно зафиксировать свой полный проигрыш, чтоб победить, чтоб осознать.

Летов вместе с Тарковским открывают самый удивительный факт бытия:

«Величие современного человека состоит в протесте. Слава тому, кто из протеста поджигает себя перед тупой, лишённой глаз толпой...тому, кто протестует...нужно осознать о подверженности тленности нашей плоти во имя будущего, во имя бессмертия.

Оглядываясь сегодня на фильмы, которые я сделал до сих пор, я заметил, что всегда хотел рассказывать о людях, внутренне свободных...Я рассказывал о людях, казалось бы, слабых, но я говорил о силе этой слабости».

Тарковский, «Запечатлённое время».

Блажен человѣкъ, который познаетъ немощь свою...

Этот человек — Рублёв, с которого мы и начали. В самом конце фильма он падает в грязь вместе с пареньком Бориской. Вместе они плачут. Рублёв преломляет молчание, длившееся годы...

Добежит слепой, победит ничтожный
Такое вам и не сни-и-и-лось!

«Я считаю, что мы живём в едином мире, в нём происходят какие-то движения взаимосвязанные», — говорит Летов в интервью

«Все мои фильмы так или иначе говорили о том, что люди не одиноки и не заброшены в пустом мироздании, — что они связаны бесчисленными нитями с прошлым и будущим, что каждый человек своей судьбой осуществляет связь с миром...» — как бы продолжает мысль Тарковский.

Это видение близко также и старцу Зосиме из Братьев Карамазовых:

«Оно как бы и бессмысленно, а ведь правда, ибо всё как океан, всё течет и соприкасается, в одном месте тронешь — в другом конце мира отдаётся». Достоевский. ПСС т. 19, с. 289.

Зафиксировать свой полный проигрыш, почувствовать собственную нищету перед смертью. Идти в бой с на первый взгляд ничтожным оружием (О-о-о—моя оборона — солнечный зайчик стеклянного глаза!), и побеждать.

Эх, новые родятся да командиры
Это ничего, значит так и надо
Главное, что дождик унёс соринку
Главное, что ёжик всегда в тумане

Как листовка — так и я.