БАЛЛАДА О СОЛДАТЕ

ГРАЖДАНСКАЯ ОБОРОНА /
«Звездопад» / ХОР

Никто на свете не менял столько мнимых плюсов на минусы — и обратно. Сколько нелюдей так давно, красиво и в точку пропагандировали беспредельную самоотдачу — только чтобы не пойти на дно. Сколько людей, наслушавшись этих песен, самозабвенно на дно шли. Люди, осознавая масштабы игры, отдавали себя до конца — победителям и побежденным. Любопытно, что в данном случае — где задействованы сформулированные эмоции — шли с одинаковым пафосом: сгореть бы до основания, но так, чтобы было нестыдно. Заднее число все равно уже не увидишь.

Задача была, в общем, проста: выстроить звук и аранжировки того отчаяния, которое было заложено в этих песнях, но не прочитывалось по правилам игры. Лучшие советские песни покоряют именно этим недопрочитываемым драматизмом героической безысходности. Акцент с требуемой смерти смещается именно в героизм — чтобы человеку казалось, что он всего лишь расправляет крылья. Помирай, сукин кот, с достоинством, с достоинством. «Лебединая верность», которой здесь нет и близко — те же «Два дивизионника навстречу», которых здесь нет и далеко. Когда смотришь несчастные телесказки Захарова двадцать лет спустя, понимаешь, сколько ужаса они успели в себя за это время вобрать. Понимаешь, насколько Абдулов страшнее, чем безобидный Дориан Грей. Что такое «винтовка»? Сон наоборот — простоватый символ неотвратимой веры, только способный так же точно, как и его «человеческое» обозначение, не любить. Доверить эту роль пуле — дань «настоящему». «Нелюбовь» относится к мнимому дерьму по тому же принципу, что и «любовь» — только убедительность звучания этих слов мешает вовремя плевать их обозначениям в лицо. Отсюда, в частности, многоликий конец отца Павлика Морозова.

Егор Летов в свое время безупречно обозначил очищенные ото всего контуры песни «Туман». Уже тогда, много лет назад, было очевидно, что контуры дерьма намного эффективнее, чем мясо идеала. Увидевший в идеале идеал — обречен. Даже в Англии, где этот принцип боялись довести до абсурда, в «битлах» никто не хотел видеть поспешный музыкальный конец. Кейдж отчаянно кричал про начало, но брать его в рот британские снобы не возжелали. В итоге концы, не вскормленные чистой нравственностью, тогда закономерно не сошлись.

Чиж их, вопреки мнению компромиссных телевизионных девушек, соединить и не жаждал. Он — просто, как мычание, — паразитировал от противного. Летов решил пойти другим путем — оттолкнуться в негатив от стерильного.

От него много лет ничего назойливо не ждали — и он все это время честно торчал не на своем месте. Но продержался и выжил по циклу. Все кричат: «Смерть! Смерть!», а колесо спокойно вертится. Френкель будет жить, а я умру. Образы дрожащей вечности построены на равнодушной лжи.

Речь здесь — не о сравнении вырубленного из мрамора Анчарова с резиновым Энтиным. Речь — даже не о заочно рассекающем грядущий постмодернистский мазут образе ненавистного Летову милосердия. Речь — о том, что нужно не обходить капканы, а учиться в них попадать. Только тогда ты будешь не удачливым хитрецом, а героем. Все ведь давно уже неплохо нарисовано на этом космическом картоне: мудаки, змеи, георгии-победоносцы... Смерть каждого из них — лишний жетончик в ящик вселенских дирижеров. Кем-нибудь — да окажешься. Хоть бы и произнеси волшебное слово «фээсбэ». Эти романтики отличаются только тем, что скручивают свои эмоции — и охаживают грубый мрамор холодным бредом бесстрастности. Пусть всегда будет звук.

«Белое безмолвие» — достаточно абсолютно, чтобы само по себе спровоцировать работу над ошибками. Ограничиться одним Высоцким, наверное, было бы эффективнее. Музыкальность сегодня опять не нужна — так же, как и растоптанное величие. Только чайки как молнии. Этот ракурс нужно было даже больше, чем прочувствовать — проиграть. Амплуа Летова — эпический трагик. Но в авторском творчестве он — на манер Гребенщикова — уклончив. Талантливому человеку хочется зажигать и срывать подпаленных баб, но ни за что не отвечать. Советский профессиональный фольклор хорош тем, что предполагает пламенное размахивание символами — и никакой ответственности! «Убивайте, убивайте, убивайте! Погибайте, погибайте, погибайте! За всех вас буду отвечать я!» (ой ли?). Только этот «я» вещал откуда-то из тумана. А теперь можно и посмотреть: пожалуйста, вот он, абсолютно ничего страшного. Одно дело опошлять великую идею, другое дело — использовать. Забавно, что в последнем случае она выглядит вовсе не пошлой.

Что делать, если метаться — надоело? Понять, что только что учили другому? Организовать отстрельные отряды? Что дураков чуть ли не больше, чем дур? Первый поэт, которого узнает мир после упразднения цензуры.

Советские мудаки в своем абсолюте стремились достичь того же, что и Летов, но без пизды. Егорушка — как знатный концептуалист — ее тут как бы воссоздал — и с хорошим огнем. Нужно, чтобы гореть вообще было нечему. Нет политики, нет любви. Есть режим и необходимость жить. Есть необходимость чувствовать лучи восходящего солнца на хорошей погоде. Кто тут кого хочет приговорить? Ты выкатись вовремя, обозначься — и надолго замолчи. Еще походят, еще поплатят. Как можно добиться еще большего и опять только через жопу? Кто диктует нам очередной рубеж астрального анала?

Искусство аффекта. Даже мудоебствуя и повторяя зады, Егор крючится — и создает маленькое и сердитое пространство говна, неотделимого от как бы большой любви. Наебка — друг чекиста. Нашел, кому плечи лизать.

Присвоенные образы, выдающие Летова — более нарочиты, чем камуфляж. Замазал черной гуашью. Очень тяжело. Прижизненная обреченность Веры Матвеевой. Хотел зацепиться? Взять за фундамент более безупречное? Как приятно жить и жить, с ужимками бросая в пропасть человеческий материал — как подушки с готической гравировкой. Ночь длинная, Игорь Федорович, но давайте все-таки через забор. «Недоверие — смерти пиара».

«Ты — классный. Но я — держусь зубами за самодостаточность». Похуй. Давай, Марина, к нам. Я обязательно сделаю тебе масштаб предплечий.

Сергей Гурьев

Изображения