Воспоминания. Юлия Шерстобитова (Фролова)

Я вспоминаю её светло-карие, почти жёлтые глаза и медно-рыжие волосы. Я много раз видела её во сне живой, и она как будто не понимала, не осознавала, что с ней произошло. Я слышала, что с душами самоубийц такое бывает. Через месяц после смерти она снилась мне в незнакомом больничном саду, я спросила её: «Яныч, ты что всех обманул, что умер?». Она объясняла мне, что лежала в этой больнице вместе с мамой (умерла в 1986 г. от рака), а врачи что-то перепутали, подменили и объявили, что она умерла, а она будто бы была в то время в другом отделении больницы. Помню это объяснение вызвало у меня дикий восторг, я даже произнесла какую-то нелепую фразу, что это достойно описания в сатирическом журнале (!?). А проснувшись, я долго не верила, что она умерла в самом деле, слишком много в ней было жизненной энергии и силы.

Сейчас у меня уже нет привычного чувства вины перед ней, как будто можно было что-то изменить. Время стёрло все острые грани и края, и теперь, когда меня спрашивают, почему она так поступила, я отвечаю, что это нельзя объяснить в двух словах, наверное, надо всю жизнь её рассказывать, а я была знакома с ней всего 4 года. Правда это были годы, я думаю, и для неё, и для меня самые яркие в жизни.

Наша первая встреча произошла на омском вокзале в июне 1987 года, когда мы возвращались со Свердловского рок-фестиваля. Наша компания состояла из кемеровских «хиппанов», куда входили и мы с Леной, моей подругой по кемеровскому художественному училищу, панк-музыкантов из Н-ска и Омска. Мы познакомились месяц назад на новосибирском рок-фестивале. Летов позвал всех, кто хочет заехать к нему в Омск, в результате решились только мы с Леной. В то время Янка жила в Омске у братьев Лищенко. Мы были наслышаны о ней ещё в Н-ске от Егора и других, я почему-то представляла её хрупкой и болезненной на вид. Они с Эженом Лищенко пришли нас встречать. Как выяснилось позже, Летов позвонил им и сказал: «Тут кемеровские хиппаны приехали — у вас будут жить». На фоне меланхоличного длинноволосого Эжена с характерно-средневековым лицом она выглядела простовато. Такая крепкая рыжеволосая девица открыто-простодушного вида; она обняла нас так, как будто мы были сто лет знакомы.

Мы остановились у них на несколько дней. Время проводили в долгих ночных беседах на философские темы, слушали рок на старых катушечных магнитофонах, песни под гитару наших новых друзей. У меня от того времени осталось ощущение эйфории, в которой мы все тогда пребывали. Янка уже тогда была «хиппушкой» со стажем. И как-то на кухне, где мы с ней варили в огромной кастрюле суп на всю тусовку, состоящий из одного бич-пакета ¹ и горы вермишели, она рассказывала мне о московской «системе», об автостопе, прочих прелестях хипповского бытия.

В следующий раз мы встретились уже в Кемерово, куда она приехала с Димой Кузьминым (Чёрным Лукичом). Я тогда работала над дипломом и ночи напролёт, как и большинство дипломников, проводила в училище. Янка тоже несколько раз ночевала у нас, она ходила по этажам, знакомилась с художниками. Она легко входила с людьми в контакт, а ещё мы запирались в учительской и звонили по межгороду, чаще всего Егору в Омск. Они разговаривали часами, и я до сих пор не понимаю, как мне это сошло с рук. Учительскую приходилось открывать выдёргиванием гвоздя из пола: гвоздь удерживал одну из створок двери. А потом Янка жила у местного хиппана Льва Скрипова, где мы тоже частенько собирались. Я не знаю, как я успевала работать над дипломом — мы с Янкой много времени проводили вместе; тогда же я впервые услышала её стихи. Она говорила, что стихи приходят к ней свыше, а она только записывает; я помню моё скептическое отношение к этим словам, да и сами стихи казались сыроватыми. Да они и были такими.

Мы гуляли по сосновому бору, вели беседы о жизни. Как-то у меня разболелась голова, и она сказала, что может снять боль. И действительно, я физически ощутила энергию, идущую от её рук. Как только она подносила руки к моей голове, боль исчезала, от её рук шёл поток энергии, похожий на лёгкое покалывание невидимыми иголочками.

С ней было и легко, и тяжело. Она была из тех людей, о которых хочется заботиться, которые постоянно нуждаются в участии, сочувствии. Иногда это бывало утомительно. Она казалась то большим ребёнком, то умудрённой опытом женщиной. Из Кемерово она уезжала вместе с Летовым — снова в Омск.

В июле, после окончания художественного училища, я поехала в Москву, формально — поступать в институт, а фактически познавать «системную» хипповскую жизнь. Проезжая Омск, я позвонила Егору, Янка взяла трубку, выяснилось, что они тоже собираются в Москву. Не прошло и недели, как мы встретились на площади Свердлова, так называемой тусовщиками «Яшке». Я к тому времени уже вовсю окунулась в незнакомый мир московской «системы». Через день они уехали в Люберцы, к Сергею Летову, и встречалась я с ними редко. Как-то Янка одна приехала в Москву, и мы ходили по Красной площади босиком, это было очень приятное ощущение.

Лето продолжалось. Я с московскими хиппанами уехала в Крым, Янка с Егором тоже там побывали. На югах мы не встречались. В конце августа, в Москве, я решила их разыскать, это было нелегко, и только оказавшись в Питере, на концерте ПОП-МЕХАНИКИ, я у Сергея Летова выяснила, где их найти. Он дал свой рабочий телефон, и по приезду в Москву мы, наконец, состыковались. Это было уже начало сентября 1987 года, мы сговорились вместе ехать в Питер.

Утром мы сошли с поезда в Питере, и Янка с Егором долго препирались, куда нам податься. Наконец мы остановились у одного человека по имени Гарик, в коммуналке. Его комната напоминала колодец, а мебелью служили пластмассовые ящики из-под бутылок, драное троллейбусное сиденье, а посреди комнаты стояло разбитое пианино. Там мы и пребывали около недели. Один раз ночевали у барабанщика АУ Морозова, когда Гарик работал в ночную смену. Тогда же в Питере мы посетили С. Фирсова. Янка очень хотела повидаться с Башлачёвым. Надо сказать, что он был для Янки кем-то вроде духовного учителя, благодаря ему она и песни начала писать. Они встречались в Н-ске в 86-м году у Рок-мамы. Фирсов был как бы менеджером Башлачёва и сказал, что как раз в этот день должен быть концерт-квартирник Башлачёва, а его не могут найти. И вот, пока мы сидели у Фирсова, слушая НОЛЬ и другие тогда незнакомые нам команды, вдруг раздался звонок. Это оказался Башлачёв. Сначала Фирсов взял трубку, а потом Янка. Судя по телефонному разговору с Башлачёвым, он не проявил никакого интереса к встрече, что явно огорчило Янку. Да и вообще Башлачёв тогда мало к чему проявлял интерес и выглядел потухшим и нерадостным, в чём мы вскоре убедились на квартирнике. Там собралось человек десять девушек и разные известные личности, из коих я узнала только Задерия; была Настя, подруга Башлачёва. Присутствующие пили водку в полутёмной кухне, под большим старинным абажуром над столом. Егор с Янкой и я сидели на полу, а девушки на кровати у стены. Башлачёв пел на проходе из кухни. Одна девушка сказала: «Спойте ещё». Башлачёв ответил: «А ты станцуешь?» После концерта мы долго шли по сырым питерским улицам, обсуждая концерт. Янка с Егором не скрывали своего разочарования по поводу перемены, произошедшей с Башлачёвым. Мы решили попить чаю на Витебском вокзале, и вот, на входе в вокзальный буфет Летов громко сказал: «Башлачёв мёртв, а рок ещё нет». Как вдруг оказалось, что Башлачёв с Настей тоже присутствовали в буфете. Они не подали вида, что нас узнали, и мне так и осталось непонятно, слышали они эту фразу или нет.

Чем мы ещё занимались в Питере? Как-то пошли на концерт БГ в ЛДМ ², правда, только мне удалось пройти, Янка с Егором не стали пробиваться через кордоны, а ждали меня у входа. Мы мотались по Невскому, ходили в кино, ели «ништячки» в «Гастрите»³, общались с Ником Рок-Н-Роллом и с разными «хиппанами» в «Сайгоне». Запомнилось, как мы ходили на кладбище (любимое место прогулок Летова) Александро-Невской Лавры. Читали старинные надписи на могилах. Веселились.

Янка ещё какое-то время оставалась в Питере, а мы с Егором уехали в Тюмень.

Встретились мы с ней уже в Н-ске, примерно через месяц, на рок-фестивале. Егор и Манагер тоже были там. Мы всей толпой провожали их в Омск. Мне очень хотелось в Омск, да и Янка тоже туда собиралась. Ситуация сложилась непростая. Я приехала раньше Янки на три дня. Мы с Егором встречали её утром, на вокзале. Она была в такой смешной маминой шубе из искусственного меха, и вид у неё был грустный. Так мы зажили втроём. Это был весьма интересный опыт совместного проживания. Вопреки всему мы с Янкой быстро спелись и по ночам, пока Егор спал, сидели на кухне, читали друг другу стихи (разумеется, свои), варили пельмени, пили чай. Янка пела свои песенки — в те времена были написаны «Фальшивый Крест...», «Особый Резон», «Берегись», «Полкоролевства». А ещё подолгу просиживали в подъезде, Янка курила, а я в основном её слушала. Янка тогда училась играть на басе: Егор хотел, чтобы она играла в ГО. Правда, в дальнейшем он к этой идее охладел. Мы вели исключительно ночной образ жизни и спали до полудня. Самое удивительное, что мама Егора воспринимала всё нормально, даже писала нам записочки: «Девочки, ешьте жаркое в горшочках» и т. д. и т. п. Мама Егора считала Янку единственной подходящей партией для сына.

У меня с собой был японский магнитофончик со встроенным микрофоном, и мы записали на него Янкины песенки. Эта запись сохранилась по сей день, я думаю, это была первая Янкина запись. Мы писали её дома у Манагера, рано утром, стараясь не разбудить детей, спящих за стенкой. Мы ночевали у него, прохохотали всю ночь, сочиняя разную ерунду и вообще не давали Манагеру спать.

Само собой, долго такая жизнь продолжаться не могла, третий всё-таки был лишний. В конце концов мы так настроили против себя Егора, что он с нами даже не разговаривал. Он считал, что мы рассказываем о нём всякие гадости разным омским знакомым, ему кости перемываем, выносим, так сказать, сор из избы. Нельзя сказать, что это было совсем неправдой, хотя он, конечно, преувеличивал. Я в то время видела его сквозь розовые очки, а Янка была ближе к реальности. Всё это закончилось сценой раскаяния, Янка рыдала у него на плече, и он как бы нас простил. И подарил мне плюшевого зайца, а ей — плюшевого мишку в знак примирения. Янка писала мне потом в письме: «...А другая сторона облома заключается в том, что людям свойственно такое хорошее качество, как гибкость ума, благодаря которой можно за одни и те же, по сути, вещи превознести до небес и расстрелять с равным КПД. На то история и личный опыт. Так что если раньше всякие межчеловеческие обломы вызывали недоумение, депресняки, обиду, шок, то теперь просто серую грусть. И прихожу я к состоянию полной боевой готовности к любому ведру помоев на голову с балкона. Ну, пришла и ладно. А вообще все эти разборки и обиды — такая хуйня, до смешного противно. Делать надо дело — для себя, для Бога, для своих, что мы идентифицируем. А зла ни на кого не держу, всё зло от непонимания, а ещё большее зло от недопонимания, так что ума надо набираться и больше духовного ума, чем логики и аналитики. Бога надо вбирать в себя. Через снег босыми ногами, а не через разные личностные пиздежи...».

Я решила уехать, это было правильное, хотя и нелёгкое решение. Егора как раз не было в Омске, а мы с Янкой оставались у него. Устроили прощальный вечерок с братьями Лищенко, и на следующий день Янка проводила меня на поезд. Правда, через некоторое время ей тоже пришлось уезжать. Опять же из того письма: «...А я вот переехал в Новосибирск со всеми своими вещичками, так что теперь Омск свободно вздохнёт от моего вероломного гнёта...». За время нашего совместного проживания было всякое, иногда я даже ненавидела её, но в целом мы сохранили тёплые отношения, хоть это было и трудно. А расстались мы тогда ненадолго, на встречу нового, 1988 года мы опять собрались у Егора, был ещё Кузя (Чёрный Лукич) с женой Оксаной. Мы пили водку и танцевали под SEX PISTOLS. Помнится, мы с Янкой устроили «спиритический сеанс» с буквами и блюдцем. Вызывали её маму. Мама ошиблась, она сказала, что Янка умрёт 5 декабря 1995 года. А ещё Янка спросила: «Кому я могу доверять?» Мама почему-то назвала Димку Ревякина. Жаль, я не помню, о чём мы ещё спрашивали. А Егор нас обломил и устроил такой разнос.

А потом мы разъехались по домам, и я не видела Янку целую вечность. Она, кажется, побывала в Питере, писала песни, записывала альбом у Летова. Этот альбом мы слушали в Юрге, где тогда жили Кузя с Оксаной, Янка сама его привезла. Мы все поразились этому первому альбому. Мне показались несоответствием необычайная чистота голоса и настоящий образ Янки, такой простой и земной. Тогда я начала понимать, насколько она талантлива. Но особенно я это поняла на панк-рок-фестивале в Тюмени, летом 1988 года. Она там впервые пела со сцены. Впечатление было мощнейшим. Это было убедительно, это было настоящее, её песни пробивали насквозь. Я смотрела на неё и не верила, что это та самая Янка... известно, нет пророков в своём отечестве.

Время от времени мы встречались в Н-ске, то на концертах, то в общаге «Каскада», на площади Калинина, где она часто жила. Там её многие знали и любили. Слава её не испортила, она всегда оставалась человеком простым, понятным и доступным. Она где-то даже тяготилась этим, люди шли к ней за советами: как жить, как петь? Иногда она не знала, что им ответить, чтоб не обидеть... Как-то летом 1990 года был её концерт в Академгородке, там она пела и последние свои песенки: «Придёт Вода», «Выше Ноги От Земли» и др. Это было сильно и глубоко. Там был и Стасик, её папа, и все были свои. После концерта все принялись общаться, болтать, смеяться, как ни в чём ни бывало, а Янка незаметно ушла одна, её поначалу потеряли, а потом она сама нашлась. Я думаю, ей было нелегко воспринимать всеобщее легковесное настроение, потому что это было уже веяние смерти — её последние песни. Просто мы этого не поняли. Это были даже и не песни уже, а прощание со всеми, это был приговор. Потом, после этого концерта её пригласили на такую интеллигентскую тусовку, мы с Нюрычем в качестве подружек пошли с ней. Там один парень, Сергей Дьячков, пел песни, похожие на Башлачёвские, в дальнейшем он стал довольно известен, а тогда только начинал и хотел Янкиного совета. Ей эта роль была тяжела. Она не ощущала себя Гуру для начинающих певцов.

1991 год я встречала в Н-ске, у Кузи, а почти под утро пошла к Янке в общагу. Они уже отпраздновали и легли спать. Я разбудила её, и мы пошли по знакомым. У одного парня включили TALKING HEADS и принялись дико отплясывать. Он глядел на нас усталыми глазами из-под одеяла и улыбался. Янке всё прощалось. А на следующий день мы продолжили праздник. Мы хорошо набрались и ходили «колядовать» — обсыпали общежитские комнаты крупой, а Янка прыгала по кроватям. Нам было безумно весело.

Был момент, когда мы втроём с Нюрычем и Янкой сидели в тёмной комнате и пели «Чёрного Ворона» и другие народные песни. Это, наверное, был самый весёлый Новый год в моей жизни. У Янки все эти дни было прекрасное настроение, она учила партии баса для своих песен, собиралась сама играть на басе, так как Джефф, вроде, отказался с ней играть. Такой я её и запомнила, потому что это была наша последняя встреча. Я пыталась с ней увидеться много раз, да всё как-то не получалось. До меня доходили слухи об её депрессии, но, честно говоря, я не понимала, насколько это серьёзно. Мы в Томске пытались организовать ей концерт, всё уже было на мази — и зал, и деньги нашли, но не могли её вызвонить. Тут мне Нюрка и говорила, что её это уже не интересует. В начале мая у Летова я слушала, как Фирсов, только что приехавший из Н-ска, рассказывал, как они пили с Янкой коньяк и вообще с ней якобы всё нормально. Я должна была передать ей плёнки от Егора. Я приехала в Н-ск 9-го мая, вечером пошла к ней домой, на Ядринцовскую улицу. Хорошо помню тот полный смутными, неясными предчувствиями вечер. Темные улицы освещались вспышками салюта, а окна её дома были темны и прикрыты ставнями. На следующий день я позвонила Нюрке. Она сказала, что Янку потеряли родственники на даче. Мне тогда даже в голову не могло прийти, что я её никогда не увижу. Нюрка была ближе к реальности, она уже предполагала всякое. Несколько дней мы обзванивали знакомых, ходили на Ядринцовскую, но, само собой, безрезультатно. Я уехала в Томск и там получила телеграмму от Нюрки: «Похороны 18»... Я не смогла поехать на похороны, не смогла позволить себе ехать на тусовку, где уже не было Янки. Сбылись её давние слова: «...Я чувствую, что нас троих (имеется в виду — её, меня и Летова) что-то такое связывает и развяжется одновременно...». Это были для меня чёрные и страшные дни. Я знаю, что многие склонны винить в её смерти Летова, но даже если бы он сам признал свою вину, я бы не согласилась с этим. Хотя он, возможно, ускорил развязку. Чего стоил его приезд в Н-ск зимой 1991 года, после чего Янка впала в депрессию, из которой уже не вышла. Я, покидая её в январе, была вполне уверена, что она умирать не собиралась. А потом приехал Егор... Меня там не было, но, со слов Нюрки, для Янки с того дня начался один бесконечный день. Насколько я знаю, в последнее перед смертью время она почти не спала по ночам. Один наш общий знакомый, Андрей Ковалёв, рассказывал, что приходил к ней домой как-то по весне и спросил: «Ну, как живёшь, Яныч?» А она ответила: «А я не живу...». Я думаю, она сделала свой выбор, она запрограммировала такой финал, когда писала: «Продана смерть моя», «Придёт вода» и т. п. Как-то во сне мы говорили с ней, и она вроде спешила куда-то, а мне ещё многое спросить хотелось, и тогда она сказала: «Да ты пиши письма...». И я написала и бросила потом в реку...

Я долго не могла найти её могилу, бродила по Заельцовскому кладбищу, не узнавая места — я не была там уже 5 лет. Уже хотела вернуться назад и от отчаяния пошла наугад, через два шага натолкнулась на её взгляд с железной башенки. «Здравствуй, Яныч...», хотелось бы верить, что душа твоя успокоилась где-то высоко.

Март 2000, Томск.

Изображения