Воспоминания. Валерий Рожков

В Академгородке был концерт ГО, — не помню, кто его организовывал, это после поездки тусовки новосибирской в Омск было, кто-то позвал Егора, и они с братьями Лищенко приехали и играли в общаге, ПУТТИ и они. И после концерта я смотрю, кто-то к Егору подошёл и в щеку поцеловал. Я думаю: «Ни фига себе! Нам всегда говорили, что бабам бой! А тут ещё девки какие-то рыжие...» И потом, когда мы пошли толпой на берег Оби, сидели, винцо попивали или водочку, я Егора спросил, он говорит: «Да это Янка» — ну Янка и Янка. Потом — не помню, то ли позвонили, то ли пришли — и говорят: «Вот, жить негде, можно куда-нибудь вписать?» А у меня дружок был, и у него квартира была свободная, я у него сам ночевал иногда, Плотников Андрей — не тусовочный человек такой. Он к этому делу пришёл потому, что у нас там такая тусовка антикоммунистическая собиралась, а он был такой антикоммунист ярый, страшной силы. А после посмотрел, что они не просто так сидят, рок-н-ролльщики эти, а ещё и стихи сочиняют, — и тоже начал сразу стихи сочинять, причём такие, «квадратные» стихи, тяжёлые... Группу создал, НАЧАЛЬНИК ПАРТИИ называлась, даже играли они. И вот, квартирка была свободная такая однокомнатная на первом этаже, и Янка у него жила какое-то время. А потом то ли соседи заложили, то ли у него проблемы начались... Мы там, честно говоря, оргии устраивали — там ПУТТИ собирались, кто когда приезжал, ещё чего-то — ну и, может быть, нашумели. Короче, выселили нас оттуда, деваться уже было некуда, и я её в общагу поселил к нам. У меня дружок был, Серёга Литаврин, он сам такой рокоман был, — вот к нему. Мы с Красновым в 710-й комнате жили, я там фактически десять лет прожил, с 82-го по 90-такой-то, у нас там все тусовки были. А Серёга всё время был в командировках, и, когда он приезжал, Янка, соответственно, выселялась, то есть мы инкогнито всё это делали, чтобы он не знал. Ну а потом они всё равно как-то познакомились, но это только через год где-то произошло. Вот там вот, в общаге этой, всё у нас и процветало, весь этот рок-н-ролльный фронт. И как раз записывали на кассетки Янкины песенки: нашли магнитофон, — у Серёги был хороший магнитофон по тем временам, «Олимп», он до сих пор у него стоит. Общага-то богатая была, фирма серьёзная — Военно-Промышленный Комплекс, и все получали достаточно денег, в каждой комнате была аппаратура. И вот, мы взяли несколько магнитофонов, «Олимп», на который запись шла, потом «Орбита», кажется, «Нота» — и их подсоединили таким образом, что получался эффект ревера. Микрофончики достали — и вот, записывали альбомчики: в 710-й, где Краснов живёт, стоял у нас микрофон и магнитофон, на который шла запись, потом провода шли в ту комнату, которая «710-я маленькая» — там стоял второй магнитофон, колонки и ещё один микрофон, который ловил звук с колонок и, таким образом, ревер создавал.

Мы тогда много Янку записывали — почти все песенки, даже самые последние, которые больше нигде не пелись, они записаны мною, Красновым и Костей Заречневым. «Столетний Дождь» — она вообще в единственном экземпляре существует, это мне Летов уже потом говорил, когда я ему их отдал. Вернее, не то, чтобы отдал — там скандалы, как всегда, были. Проблема была в том, что сначала у Янки крыша съехала, потом у Летова, все они были друг на друга обижены... «Нюркина Песня» с Нюрычем — это тоже из общаги запись, а есть ещё егоровский вариант — мы как-то к нему приезжали, и они у него пели дуэтом. Дописка к Красногвардейской «То Не Ветер...» — это тоже в общаге записано, они с Нюркой вдвоём.

Янка же и познакомила меня с Нюркой. А как было: она пришла, сумку на диван, говорит: «Всё! Будем писать! Это мой импресарио новый!» — и заходит такая девка, угловатая такая, Нюрка. Все, кто у нас там был, сразу глаз на неё положили. Типа: «ага, новый „импресарио“» — все же привыкли, что у нас там все девки в общаге расфуфыренные такие, и хоть у нас там тусовка и была такая, более-менее интеллектуальная, но всё равно не было шансов. Поэтому новый импресарио всем понравился. И мы тогда эту запись устроили, чуть ли не на сутки. Я помню, потом все уже вырубились, у нас большой диван стоял такой, на нем пять человек спать могло, «волчья яма» назывался — он был сломан, центр у него проваливался. И потом, когда я в командировки уезжал, в Иркутск, в основном, я всё думал — чего б их с собой не позвать, с концертом-то Янки? Ну, и когда в первый раз вызвал, — Янку позвал и Нюрыча, вот они тогда первый раз поехали, в городе Ангарске давали концерт. Как раз Янка тогда только-только придумала эту «Нюркину Песню», — и они её на два голоса пели. Но в Ангарске концерт писался очень плохо, а в Иркутске всё нормально было. Там были концерты в библиотеке имени Ленина и в Политехе, вот там запись хорошая получилась, известная такая... В библиотеке Янка даже три раза выступала — там всё это писалось, и записей должно быть много. Но дело в том, что записи были, в основном, у Игоря Степанова, жук такой, он сейчас в Израиле живёт — евреем оказался Игорь Степанов, кто бы знал! И, насколько я его знаю, он такой деятель был. Мы то тогда не думали, чтобы записи продавать, ещё чего-то, — а он их продавал вполне себе, даже зарабатывал, наверное. А у него была очень большая коллекция этого «русского рока», мы с ним обменивались — потому что я ещё года с 78–79-го просто начал записывать на бобины с дружками в Иркутске, и вот мы обменивались. Потом даже начали в Питер посылать, как раз потом познакомились с Фирсовым — мы даже ему посылали то, что у нас есть, а он нам присылал какие-то записи. И вот, Степанов всё это записывал, и потом что-то начали говорить, что, мол, эти кассеты, оригиналы, надо бы уничтожить, Янке что-то там не понравилось, вернее, Нюрке. Она же «импресарио» и «менеджер» — она говорит: «Дай мне оригиналы», и я, в принципе, тоже говорил, мол, отдайте девчонкам оригиналы, и они что-то отдали, а потом я узнал, что это копии просто.

Помню, как в Тюмень ездили на фестиваль. Я тогда поехал туда, типа, в командировку, я на халяву всегда летал, мне дорогу оплачивали. И мне такой Игорёз Рогулин звонит: «Ты поедешь?» Я говорю: «Да, я поеду, я уже билет купил». «И я тоже поеду, у меня билет на самолёт есть!» — ну у нас билеты на один рейс оказались, мы с ним вместе летели, а вся тусовка раньше уехала. Это был первый панк-фестиваль, 88-й год. И что мне запомнилось особенно с этого фестиваля: мы вышли в аэропорту с Игорёзом, а Игорёз — это он сейчас, вроде, в Университете преподаёт науку какую-то, историю вроде, а может, математику — разница небольшая, — а тогда у него очень сильно ехала крыша. И он: «Поехали! Я всё знаю! Туда приедем — там всё чётко!» Ну, мы с ним поехали куда-то, хер знает куда, такси взяли, в город поехали, он говорит: «Всё! Я сейчас найду этот дом!» — искали-искали, ничего не нашли. Потом, уж не помню, как, мы всё-таки вычислили ту квартиру, где должны были быть все — Егор, Янка и Ник Рок-н-Ролл. А Ника до этого в Новосибирске повязали и отправили в Симферополь, мы его пытались выручить, но это уже отдельная история. И вот мы нашли эту квартиру и стучимся туда. И так и сяк стучим, — никто не открывает. Я говорю: «Ну, значит, нас здесь не ждут, Игорёз, поехали лучше на вокзал, сядем в кресла, нормально переночуем». Он: «Нет! Нас здесь ждут!». И кто-то ещё с нами был, потому что я говорю: «Всё, пусть он здесь остаётся, если хочешь кого-то искать» — и мы пошли, вышли из подъезда и Игорёз вдруг орёт: «Всё! Я нашёл!» — а нашёл он парня, который лез по пожарной лестнице. Там дом четырёхэтажный, час ночи — лезет чувак. Игорёз полез за ним: «Ты чего?», — спрашивает. «А ты чего?» «Да я, — говорит парень, — хотел любимой цветы подарить» — ну, и залез на крышу и на верёвочке спустил своей любимой цветы на балкон. Игорёз вместе с ним залез, помог, потом спускается: «О! — говорит, — я с ним познакомился, у меня есть, где переночевать, он в общаге живёт». Ну, парень спускается, говорит: «Ну да, я очень рад, что вы приехали в наш город, то-сё». Я говорю: «Блин, Игорёз, вот мы сейчас пойдём, нас там побьют-убьют, давай не пойдём!» «Нет, всё! Я договорился!» Короче, привёл он нас туда, я не помню, как мы проходили ночью через вахтёршу, но прошли. Легли, я вырубился, потом просыпаюсь от того, что Игорёз орёт: «А-а-а! А-а-а!! Клопы! Клопы!» Клопы его, видите ли, закусали, я сон свой тогдашний запомнил: ползёт клоп ростом с человека, огромный, плоский, а я на кровати, там кровати узкие, и я так в сторону, в сторону... Клоп прополз — и я просыпаюсь от крика: «Клопы! Клопы!!» А утром мы пошли в ДК. А Игорёз ехал как журналист, нас встретили секретарь комсомола Тюменского: «А, — говорит, — вы на фестиваль?» — посадил на чёрную «Волгу», привёз в ДК, а там уже организовано всё — отдых, питание, проживание в каком-то санатории... А потом что — все отыграли, каждый по-своему. Янка, на удивление, впервые, — а классно отыграла.

Я вот как-то вообще не помню её концертов в Новосибирске, — скорее всего, они были, но как-то мне в голову ничего не приходит, кроме поминальника Селивановского. Егорка там... Хотя Егорка там ещё ничего, а вот Ромыч — это да. «Чёрного Ворона» пел, а потом всех начал матом крыть: «Козлы все, пидарасы! Вы что сюда пришли, на концерт, что ли?! Поминать пришли!» — ну, как всегда, нормально так. Вот там Янка выступала, это помню, а так — у нас же все концерты в общаге были, каждый вечер. У нас балконы были открытые такие, большие — мы как на балконе засядем, и давай песняка давить. А под балконом как раз Красный проспект, народ собирался. Жили-то мы на седьмом этаже, а орать ходили ниже, чтобы, если кто наезжать будет — так не на своём этаже...

Потом ещё в Киев ездили, я тогда тоже себе командировку на халяву выбил. Та фотка, где Янка с Егором идут, и Егор в таком белом плаще — это я снимал, в Киеве. Я помню, мы идём по улице, классное такое состояние было, я их щёлкнул, а когда проявил, — смотрю, классная такая фотка, воодушевлённая. Мы тогда в Киеве очень хорошо оттянулись. Мы с Нюркой поехали, а там как раз концерт был Егора, а Янка у него на разогреве была. А там был такой Олег Древаль, и мы то ли сразу у него вписались, то ли сначала в гостинице где-то жили, это 89-й год был, что ли. А Нюрка тогда подстриглась, лысая была, похожа на пацана, и вот мы сидим в ДК, народ ломится на концерт, стекла бьют, а Нюрка села на окно, сидит, курит — и ей с улицы орут: «Эй, пацан! Там пролезть можно?» — а она что-то ответила, типа: «Я не пацан. А девка» — а тот уже полез было, потом слез, мало ли что? И Егор Янке не разрешил, вроде, играть, и тогда и был такой разговор, по типу: «Всё, с Янкой я больше не играю, она попортит общий имидж, у неё песенки такие, непротестовые, чуть ли не образные, мягкие, а нужно жёстко всё делать». И вот тогда Янка обиделась, Егор куда-то свалил, а мы поехали к Древалю, кажется, и тогда классная штука произошла, мне понравилось даже. Тогда ведь сухой закон был, нигде ничего не достать, а в Киеве была водка или нет, не помню, но пиво было и шампанское. И я вышел на улицу, смотрю — пиво! И очередь два человека! Я забегаю, говорю: «О! Там пиво продают!». Янка: «Бежим!» Я говорю: «Вы собирайтесь, а я очередь займу» — занял, Янка с Нюркой прибегают, мы берём трёхлитровую банку пива, садимся на лавочку и начинаем пить. А напротив нас какие-то мужики, человек пять, тоже сидят, в домино играют. С пивом. Мы — оп! Баночку выпили, вторую взяли, выпили, третью взяли, — тут один из них подходит, спрашивает: «Вы ребята, откуда?» Я говорю: «Из Сибири» «А чего, говорит, у вас девчонки столько пива пьют?» Я говорю: «Так у нас это обычное дело» — и как-то разговорились, остальные мужики подошли, и оказалось, что один из них тоже чего-то в музыке шарит, врубается и поёт в Киевской опере. И мы пошли с ним за это выпить, но пиво нам уже как-то тяжело было пить — взяли шампанского, он где-то водки достал — и пошли на берег озера, озеро большое, начали купаться, а этот мужик начал какую-то арию петь, голосом таким профессиональным. Янка поплыла куда-то, а я его спрашиваю: «А ты умеешь шампанское из горла пить?» Он говорит: «Умею!», раз, бутылку берет — и у него шампанское фонтаном во все стороны! «Эх, говорю, не умеешь» — и начал ему показывать, как надо. А тут Нюрка начала бегать вокруг озера и кричать: «А! Янки нету! Янки нету! Утонула!» Бегала-бегала, а мы с этим певцом пили-пили, потом раз — мужик какой-то с той стороны приплывает: «Я, говорит, вашу подругу вытащил» — и выводит Янку из воды за руку. Я почему запомнил — Янка говорит: «Да чё вы? Фигня же, — пошла искупаться...» А там озеро метров двести-триста шириной, и вот она на ту сторону сплавала, потом обратно, и на середине баловаться начала. Я ей говорю: что, мол, ты делаешь такое, опасно ведь! А она: «Да если хочешь, — утону. Запросто. Сейчас пойду и утону». Потом этот оперный певец начал нас к себе домой звать: «У меня, правда, — говорит, — жена злая, но всё равно — пойдём». Ну, мы и пошли. Нюрка с Янкой дошли до подъезда только, а я к нему домой зашёл, — а на него как начали там орать, чуть ли не бить, мы оттуда выскочили с ним, ещё чуть-чуть в подворотне врезали и разошлись. Киев мне таким вот концертом запомнился.

И вот, после этого Киевского вояжа, под Новый Год, приезжал Егор, вся толпа приехала, — и мы решили в баню сходить. И вот мы шли в эту баню, всей толпой, но не было водки у нас. А толпа была большая: Егор, Джефф, Климкин Аркашка, Эльдар, дружок мой, Янка, Дэн Ершов, Игорёз, чуть ли не брат мой был... И вот, мы все попёрлись в баню, приехали на тот берег, где у брата моего была общага, походили-походили, водки не нашли, зашли в общагу... А Дэн — он же блатной был, у него отец — ректор института, и вот он нарыл водки где-то, из-под земли достал. И вот, мы пили-пили, в баню, вроде, так и не добрались — и чё-то Янка там психанула, мы с ней пошли гулять, и она: «Вот, всё хуёво». Я говорю: «Яныч, хули хуёво? Всё нормально, всё о’кей». «Нет, ты ничего не понимаешь, всё, жизнь кончена...» Я говорю: «Хуйня — жизнь кончена, но ты же хотела песенки записать, — давай запишем». «Да, да, запишем обязательно...». И вот такие разговоры шли буквально четыре месяца, что да, запишем, обязательно, всё новое запишем. А потом — хоть трава не расти, говорю: «Запишем самые главные песенки». Так всё шутками, а тогда, под Новый год я впервые от неё услышал, что вот такие дела. А Нюрыч — я-то всё время в командировках был, — Нюрыч мне докладывал: «Блин, я к ней домой захожу, она сидит, свечи зажгла, одна сидит, воркует про себя» «А чё?», — спрашиваю. «Да она поминки по себе справляет»... «Ёбнулась, что ли? Какие поминки». Нюрыч говорит, что спрашивает её, почему, а она: «А он меня не любит». К Литаврину прихожу: «Чего такое?». «А она со мной не разговаривает». Потом Янку спрашиваю: «Чего ты с ним не разговариваешь?». «А мы с ним общаемся так, без слов. У нас всё нормально», Такие вот дела.

А первого мая мы собирались поехать на шашлыки, Нюркина подружка из Англии приехала, Эльдар зашёл, я к Серёге: «Поедешь?» «Да, я с удовольствием». К Янке: «Поедешь?» «Да, да, а Серёга поедет?» — «Поедет». Собрались, а Серёга взял и не приехал. Заходим за Янкой: «Серёги нет? Ну, я не поеду». И, короче, не поехала. Мы уехали на Обское море, погуляли классно, приезжаем, — и то ли Стасик к нам прямо в общагу пришёл, то ли я позвонил... А до этого у Аллы Викторовны, с которой он жил, сын пропал, и вот мы приехали с шашлыков, а нам говорят, что, мол, убили его — или погиб... Там получилась детективная история такая: он лёг в больницу лечиться, никому не сказал, и вот в этой больнице ему, вроде, превысили дозу лекарства какого-то, и у него поехала крыша. А он был такой спортсмен, по виду нормальный такой гопник — и он выпрыгнул в окно этого кожно-венерического диспансера, весь изрезался об осколки и истёк кровью между гаражами. Его дня четыре не могли найти, кошмар такой. Ну, дальше, горе такое, похороны, хоронить надо, как-то мы помогли. И вот, после похорон, мы поехали на дачу с Нюркой и Эльдаром, на рыбалку, на 9-е мая. Я Янке говорил: «Поехали с нами». «Не, не, не поеду». А сама поехала. У Стасика дача на следующей остановке после нюрычевской, по той же ветке, вдоль Ини дорога идёт, и она с ними поехала, вернее, Стасик её насильно вытащил. А туда ещё поехала эта Алла Викторовна и плюс подруга её сына, которая уже была беременная, и у неё после того, как он погиб, начался выкидыш. И, как мне Стасик сказал, Янка начала кричать, что это она во всём виновата. А она и до этого чуть что — сразу «Я виновата!». Землетрясение в Армении — «Я виновата!». «Вот, все, кто рядом со мной — у всех горе происходит!». А там же у них ночевать негде, избушка маленькая, не то, что у Нюрыча хоромы — по новосибирским меркам, понятно. И вот, ночевать негде, Стасик, Алла Викторовна и девчонка эта... Янка психанула, дверью хлопнула и ушла. А мне нужно было десятого числа в командировку ехать, и я утром от Нюрыча на электричке с дачи уезжал. Сажусь, смотрю — о! Станислав Иванович сидит. «Привет» — «Привет». «Чего?» — «Да, херово», «Да знаю, горе у вас», «Да Янка — говорит, — вчера психанула чего-то, ушла, не пришла ночевать». «Домой значит, уехала», — говорю, а сам думаю: «Что ж это она ночевать-то не пришла?». «Ну, — говорю, — вы мне обязательно позвоните на работу, приехала ли она». «Да-да, хорошо». Потом приезжаю, сам к ним зашёл: «Не пришла?» — «Нет, нету, беспокоюсь, она же последнее время ку-ку была» — «Да знаем». Я в общагу-то захожу, говорю Литаврину: «Слушай, мне сейчас уезжать надо в командировку, ты езжай к Стасику, Янка ушла с дачи, и не ночевала». Литаврин соскочил, глаза выпучил и поехал к ним. Трое суток по лесу лазил, по речке — он же сам таёжник, на лыжах иногда ходил, да и сейчас ходит — по Оби, когда лёд станет. А я был в Иркутске всё это время, звоню ему на работу — мы работали вместе: «Ни слуху, ни духу», — говорит. «Да чего такое? — говорю. — Вы что, смеётесь? Может, она уехала куда?». Начали звонить Летову, всем — ни фига. У Литаврина крыша совсем съехала: «Всё, говорит, — она что-то с собой сделала». Где-то через неделю я смотрю, надо ехать, делать что-то, — а там же надо в розыск заявлять после трёх дней, до этого никто заявление не принимает. А у Серёги знакомый есть, одноклассник, следователем работает, он взял у Литаврина все данные, принял заявление — ищут-ищут, ничего не находят. А когда мы уже всюду позвонили, — из Москвы пришёл в милицию запрос: «У вас человек пропал, уже неделю, а вы не чешетесь» — и этот следователь прибежал к Литаврину, говорит: «Что это? Я, типа, за это дело взялся по-дружески, а что это на меня начальство так напирает, что б искали? Кто это хоть такая?». Ну и, буквально через день, нашли. Мы как раз у Стасика сидели. А Стасик уже совсем был плохой, мы с Нюрычем его успокаивали, мол, ладно, всё образуется, приедет, куда денется, не померла же... «Нет, — говорит, — я же чувствую: что-то не то, неделю уже нету». И Литаврин как раз сидел. А я только из командировки приехал из Иркутска. И вот сидим, и вдруг стук в окно. Станислав Иванович вышел: «Кого вам?» — «А вот, Литаврина». Серёга вышел и ушёл. Мы с Нюркой переглянулись, типа, что такое? Ну и пошли домой. Часа через два Литаврин прибегает туда, к Нюрке, весёлый уже: «Она!» Я говорю: «Что ты такой весёлый? Правда, что ли?». «Да. Я её опознал». «А чё весёлый-то, хули весёлого?». «Да, — говорит, — как камень с души упал» — он же все эти полторы недели был как помешанный. «Ну и что, — говорю, — теперь делать будем?..» Серёга единственный был, кто на опознание ездил. «Ну что, — говорит, — шесть дней тело на жаре пролежало, — только по одежде и опознали». Там есть тонкость одна: его дружок-то, следователь — он сразу сказал, что у неё голова пробита, будто по голове кто-то кирпичом ударил. Там смысл-то такой был, что самоубийство, утонула, а в Ине-то утонуть сложно, там глубина по пояс да по колено. Там есть места, где можно купаться, но вот в том месте глубина очень маленькая, речка разливается. А следователь говорил, что на голове есть пробоина. Вот до сих пор и неизвестно, что там было...

Никто там не копал: когда Серёга её опознал — всё, дело закрыто, кто там чего искать будет — нафиг никому не нужно. Стасика поспрашивали несколько раз, а меня и Серёгу никто и не спрашивал, например. И потом о том, что голова была пробита, даже и вопроса не поднималось, это мне Серёга потом сказал. Хотя голова могла быть пробита, и когда тело несло, — трудно сказать. Всех опросили, и вышло, что всё дело шло к самоубийству...

Потом уже, после всего, мы сделали такой маленький сборничек стихов Янкиных, именно стихов, а не текстов, такую небольшую книжечку самопальную с фотографиями из Иркутска и Ангарска. В Иркутске в основном фотографировал Олег Лунев, местный калека-фотограф, Шурик Попов, Олег Сурусин. Там тоже нервно немного вышло, потому что после смерти Янкиной Егор сказал: «Давайте я всё соберу, что будет, я всё сам сделаю». Потому что я ему говорил: «Если ты не можешь, — ну, давай я сборник текстов издам» Он ведь потому этот сборник стихов самодельный и появился: Янка, когда стихи писала или песенки какие-то, — она мне покажет, я говорю: «О, классно! Давай сборничек издадим?» Она: «Ну, чего, давай издадим». А у меня тогда деньги были, и я, вроде как, мог это сделать. И она мне переписала штук двадцать стихотворений, вот под это дело. А потом Летов чего-то начал: «Ты не издавай, я сам издам», мурыжил-мурыжил, — я и решил сам сделать. А когда начал подвязывать, — ребята говорят: тяжело, денег нужно много, а денег много не было. И поэтому я из Ангарска ребят подписал, там первые экземпляры вообще рукописные были, Сурусин Олег всё писал, фотографии наклеил, мы их отксерили — и вот такой сборник был. Мы его Летову отослали, что, мол, вот такое будет, а он потом чего-то начал неудовольствие выражать, из-за последнего стихотворения, которое она чуть ли не перед смертью написала, большое-большое такое. Там ведь было как: Летов к Стасику пришёл, и говорит: «Вот, это всё наше, мы заберём». Стасик начал кричать, ногами топать, — ему его новая жена чуть ли не на ухо нашептала, что на этом можно деньги зарабатывать, у него крыша съехала совсем, он начал кричать, что «ничего не отдам!». А Егор взял, внаглую забрал, а вот это последнее стихотворение — его нигде не было...

А вот песен, которые бы не записаны были, — их нет просто, потому что Янка-то очень серьёзно относилась к своему творчеству, и когда говорили ей, что всё, что сделано, нужно записать, она: «Да-да-да». И всё, что придумывала, — всё записывалось. То, что было недоделанное, сырое — вот это она не записывала. И запретов никогда никаких не было, типа, «вот это распространять можно, а это нет» — наоборот, всегда приветствовала. Да даже дело было и не в Янке — просто ещё в 82-м или 83-м году мы с моим дружком Кутузиком, Кутузовым Валеркой, услышали впервые АКВАРИУМ — до этого-то МАШИНА была, а тут АКВАРИУМ, потом ЗООПАРК услышали... А мы занимались распространением русского рок-н-ролла, и внаглую всем, кто что-то записывал, на допись писали Гребенщикова и ЗООПАРК — и этот опыт очень хорошо себя зарекомендовал, потому что через год в Иркутске и вообще в регионе узнали, что такое Гребенщиков. Заразу распространили. После этого я понял, что это работает, и когда году в 87-м, 88-м Егор прислал мне записи, — я их всем на дописи катал. Так что с Янкой проблем не было, нужно был только записать то, что дописывать, и поэтому, когда Янка писала, я ей говорил: «Народ же должен услышать?» «Должен» — ну вот, мы и писали. И понятно, что это предполагало распространение, — никто же не будет записываться «в стол». Это можно стишки писать, а потом сжечь... это, кстати, большая трагедия: у меня куча знакомых людей, которые писали «в стол» для того, чтобы это пропало, а там такие шедевры! И никто не узнает, если я этого не издам, потому что эти люди погибли некоторые, померли, спились и прочее. А что Летов на эти записи наложил своё электричество — это для чего? Чтобы это имело вид такой, более популярный, хотя в акустике, возможно, выглядело более оригинально.

13.11.1999, Москва.

Изображения