Воспоминания. Олег «Манагер» Судаков

У нас все знакомились, и все знакомства происходили благодаря року, потому что возникало внутреннее ощущение присутствия в чём-то. Тут пойдёт ряд общих мест, потому что какой бы ни был оригинальности человек по мыслям, но жизнь-то — она всех связывает в тех или иных примерно повторяющихся ситуациях. Вот «Паломничество в страну Востока» — мне очень нравится сам образ: идут люди, неожиданно все вместе, в одну сторону, и ни у кого не возникает вопрос «зачем? почему? кто такие?» — идёшь и знакомишься, и не скушно. В один из моментов ты вдруг делаешь не то движение, и вдруг чувствуешь, что ты сидишь во дворике, — и никуда ты не шёл, то ли это был глюк, то ли нет... Вот что-то в этом роде было с рок-н-роллом, или там с рок-музыкой, с панк-роком, всё это накручено; если не ошибаюсь, Ромычу вообще так не нравилось воплощение панка в СССР, что они себя называли «ранки», такая игра слов, вроде и punk, и «беглецы». И знакомство наше с Янкой произошло, если не ошибаюсь, так: приехала очередная «делегация» — тогда был такой «культурный обмен», то мы в Новосибирск ездили, то новосибирцы — собирались человек восемь и — раз, приезжают в Омск, и или у Летова, или у Бэба зависали на квартире. Их много было, людей — вот рок-мама Ирка Летяева, Дименций, Епископ такой, Кузя ¹ — не было никакой разницы: если ты в этом кругу, то ты, наверное, хороший человек или к тому тяготеешь. И каждый брал гитару и пел песни, не было никакой разницы, — известный ты или безвестный ты, были ли у тебя какие-то концерты... Ведь все концерты тогда были — квартирники. Или может быть, с 87-го года, когда был этот Новосибирский межгородской фестиваль, где выступал НАУТИЛУС, и ЗВУКИ МУ должны были выступать, а вместо них выступили ГО... и был тогда большой скандал, КГБ, бумаги из обкома комсомола, по коммунистической линии, Слуянов такой был — я там и имя Манагер получил. И вот, была девчонка Янка. Она взяла гитару, спела песни. Песни удивительные, очень здорово. Но опять же, по воспоминаниям, лично для меня неважно было: если то, что ты поёшь — хорошо, то не важно, как ты поёшь, вообще не ловилось, — фальшивишь ты или не фальшивишь. Я вообще первые песни пел — мне казалось, со стыда сгорю, но все сказали — ты пой, потому что ты поёшь то, что не поём мы, а как ты поёшь — это вообще не играет роли, а рано или поздно ты научишься. Если есть минимальное ощущение слуха, то ты даже в этом минимуме будешь достаточно ловко присутствовать. И поэтому было очень здорово и приятно: «О! Ещё один человек, ещё один рокер!»

А я в этом во всем достаточно случайно оказался — среди музыкантов. Могло все повернуться и не так, и, может быть, я бы и был тем, кто я есть, — но только в другом месте, и на других гранях это всё проявилось бы. Вот так вот и произошло знакомство, где-то в Омске. В моём понимании встреч-то было много, я часто туда ездил — то в Новосибирск, то в Тюмень. И за год таких вот общений — а они ведь тогда с Егором зазнакомились очень крепко, и было несколько концертов, вот в 88-м году уже, когда в Чкалова выступали, естественно, все приходили на концерты. Это же было такое место встреч — тусовкой даже не назовёшь, поганое такое слово. Я помню, ИНСТРУКЦИЯ приезжала, зависала здесь, у вокзала, и в однокомнатную квартиру набилось человек 20–30, люди просто лежали на полу рядами и колоннами, и когда разлеглись — надо было шагать, буквально лавируя, ступни выставляя.

Опять же, нельзя сказать, что все были одинаковые, — нет, все были разные, все были свои, но по-особому, каждого знали в лицо, можно был не знать имени, но возникал образ, то есть никто ни с кем не сливался. Какие-то люди были случайные, молчащие или, там, примазывающиеся, просто ощущающие, для которых это было удовольствие, хобби, но они приходили и уходили, а кто-то оставался. Нельзя сказать, что Янка была вся вот такая открытая или, наоборот, замкнутая: вот на тех немногих видеозаписях, которые сохранились — она какая? Где-то немного стесняющаяся, или как бы замкнутая, угловатая, — а может быть, просто не очень любящая выступать, девушка есть девушка...

Ничего не могу сказать неожиданного или ожиданного — было просто очень приятно и хорошо, не было вот этого понятия «звезды», этот вот «генерал» — генерал отсутствовал. И Летов был такой же человек, как и мы. Есть такое понятие «душа компании» или «заводила» — это был очень яркий человек, который был просто очень большой эрудиции, непосредственный, горячий, всё из него сияло... Но это было ощущение равенства и большой радости от того, что вот такой человек не обращает внимания на какие-то твои глупости, нелепости — то есть он это видит, ты сам через какое-то время видел, какую ахинею ты нёс, сам сленг — он тоже наносит отпечаток на то, как ты всё видишь, потом ты меняешься и начинаешь видеть всё чуть по-другому...

Всё было очень хорошо, всё было очень едино. Получилось, что мы всё же побывали в этой стране Анархии или, там, в Коммунизме, или в Раю, когда не было ощущения иерархии и запаха тоски с примесью скуки, что всё известно, и так и будет, и ничего с этим не поделаешь, и никто никого не догонит и ближе или дальше не станет, потому что все кирпичики растворились. Там было очень неожиданно: никто не знал, чего от другого ожидать, каждый мог выкинуть неожиданное коленце, все были в этом понятии. У Летова была даже песня — «Я хочу умереть молодым»... или «рокер должен умереть молодым», или вообще «рокер должен быть молодым» — это вот чувство человека, который вваливается в мир, который оказывается огромный, и очень доступный — не то, чтобы для манипуляций, а для восприятия и создания, и оно создаётся тотчас здесь, и всё становится больше. Поэтому все захлёбывались каким-то вот этим внутренним движением, ветром, который появился: море книг, море информации. Было очень классно. Это потом, достаточно быстро, всё это совпало с перестройкой, — ГО ведь в 84-м году зародилось, я, как бывший омич, это всё знаю не понаслышке. Хотя был там у нас паренёк, который недавно погиб — так он уже в 79-м году слушал SEX PISTOLS. Просто удивительно: Омск, 79-й год, а у нас — пластинка SEX PISTOLS! Где он её добыл, где он её достал? Они только в Англии прогремели, а он уже ходил, выискивал всяких разных панков... И вот, всё это наложилось, всё это изменение, ускорение, откровения, деньги, взросление — и к 90-м годам всё уже стало примерно совсем, совсем другим...

В своё время Коля Рок-н-Ролл — он внешне производил ощущение достаточно диковатое и безумное, а сам человек достаточно был культурный, начитанный, очень много, по крайней мере, знал — и вот, он всё проводил параллели: скоморохи-панки и так далее. А в Новосибирском Академгородке было в то время такое место, — вроде дискуссионного клуба... И я посетил там несколько заседаний неформальных, долго слушал, ничего не понимал — у них очень много терминологии специфической, слова те же, но вектор любви может восприниматься в другом смысле. И я терпел-терпел, а потом думаю: дай-ка я их сверну туда, куда поинтересней, и, значит, говорю: «А вот музыка? Вот код музыки — он расшифрован? По кодам, по воздействию на сознание?» «Нет, — говорят, — один из немногих кодов, который не шибко поддаётся исчислению». Дескать, у кроманьонцев 40 тысяч лет назад уже были флейты, бисером расшитые одежды, жили человек по триста, деревня от деревни на 200 километров" — как так? Как выживали? О чём думали? Если были флейты, — значит играли? И был вот такой вопрос, по поводу Селиванова, Башлачёва, у нас вот Женька Лищенко умер — вот как в этой транскрипции они бы восприняли, если бы поверили мне на слово, как это всё было на самом деле? И они примерно в этом отношении воспринимали, только не через скоморохов, а через юродивых — это вот понятие того времени. А юродивых они, опять же, на свой манер воспринимали, как человека, который есть обратная связь между Государством и Народом, Царём и Народом. То есть сам юродивый, — он олицетворяет возвращение царю тех неисполненных обещаний, которые он даёт, поэтому он всегда был предельно откровенен. Вот Василий Блаженный, он всегда говорил всё, что хотел, и Иван Грозный не мог его даже убить, в критические моменты его куда-то прятали, запирали, пытались оттеснить, потому что это вот «Кровавый! Ивашка — царёк кровавый!» — и прочее... И вот в этом отношении я и могу сказать, какая Яна была — вот такая и была. Она, как женщина, отчасти интуицией, вот этим потоком сознания ловила некоторые моменты, которые страшно искривляли жизнь, душу, мир, искусство, понятие —и это всё транслировалось, всё выходило наружу — в виде песен, в виде жизни, в виде разговоров, в виде стихов. Вот такая вот она и была. Почему это случилось — дело десятое, когда это случилось — в детстве, в юности, в иной какой-то момент — тоже не важно, но вот она была именно такой человек. Это, наверное, самое для меня точное, чтобы объяснить, кто она была. Все остальные характеристики: «мрачная — не мрачная», «весёлая», «эрудированная», «грамотная — неграмотная», «высшее — не высшее образование», — они роли не играют, они ничего не дадут. Человек может быть любым, но если в нём есть вот эта вот черта, скажем так, абстрактного юродивого, который возвращает миру то, чего мир боится, чего он стыдится, то, что он не может сделать по малодушию или ещё каким-то классическим чертам. И форма подачи — она уже не значима: у таких людей оно доходит в любой форме, потому что, как бы она не подавала — оно доходит. Внешне будет казаться, что это та самая форма, те самые слова, нечто необычное и удивительное, — и так будет всегда. Потому что, скажем, растёт посреди поля дуб — он дуб и есть дуб, его никак не обойдёшь, его видно посреди поля, а поле маленькое, других деревьев нет, берёзки рощицей собьются в кучку, сосновый бор — вот он стоит, красивый, конечно, но он где-то там, в других местах... А вот здесь стоит дуб и его не не заметишь и даже не подумаешь: «а чего он вырос здесь?» — он, вроде как, и должен здесь расти. Так же и с Янкой — форма подачи не играет никакой роли, она напрямую будет связана с содержанием, а оно, в свою очередь, будет связано с человеком. И что бы он ни сделал, — оно попадает в десятку. И, естественно, что другие то, что позволяла себе она, — позволяли себе либо внешне, в силу обезьянничества, либо понимали, что они встретили такого же. Взять того же Башлачёва — я думаю, он сразу понял, кто она есть, и остальное роли не играло.

А остальные, естественно, начинали на свой аршин её кроить, то, что можно ухватить из её сознания, из её творчества — то они и брали. А то, что уже нельзя, — то, вроде бы, уже и не надо, «это что-то не то, вот лучше здесь, вот, в акустике», — что удобно, то беру, а что мне неудобно, это, я считаю, дрянь, нехорошее. Но это же не совсем объективный взгляд, больше личностный, эгоистичный в чём-то, и я поэтому и говорю, что не имеет большого смысла так говорить. Люди всё равно будут драть свои волоски, те, которые им удобней, но они, на самом деле, и без этих волосков могут прожить, потому что эти волоски в них уже есть, и они просто как коллекционеры — складывают какого-то зверька к своим зверькам, — которые уже мертвы. И поэтому для них — есть Янка, нет её, не было бы её вообще, — для них бы это принципиально роли не сыграло. Это как ко мне один парень всё ходил, просил дать интервью для «Комсомольской правды» о Янке, лет пять или шесть назад — я долго отнекивался, но потом дал. Ну, естественно, всё вышло урезанным, усечённым, но Бог с ним. Он меня спросил: «А как она умерла? А что вот было? А вот заглянуть бы...» Я ему сказал: «А ты вообще представлял себя на её месте? Так, чтобы достаточно реально было? Не то, чтобы пойти совсем уже — а может быть, просто стоять у воды? Ты вот сначала представь себе это дело, уразумей, подумай, сделай честно, а потом у себя спроси, — хочешь ты меня спросить, почему она умерла и как это было на самом деле? Ну, он как-то, естественно, растерялся — так же и остальные; никто же не ставил себя на её место, дабы понять, а что происходило в ней-то самой — не в песнях, а в ней.

Я, кстати, вовсе не думаю, что она так уж сильно думала о себе: «А кто я такой, а что я такое?..» Мне кажется, для неё это особой роли не играло. Я помню, она в своё время говорила в чём-то общие слова, конечно, но тем не менее: «Люди все разные, каждый — Вселенная, в каждом есть многое, что не повторяется, и многие себя совершенно зря занижают, в силу того что они занимают какое-то малое место». То есть, фактически, у них малая популярность, потому что всё меряется известностью: если ты достаточно известный человек, в любой отрасли, скажем, Юрий Гагарин — то ты уже притягиваешь внимание. А если ты Иван Николаев из Коростука, и никому неизвестно, что ты за человек — ну кто на тебя будет внимание обращать, кто будет читать твои стихи или статьи? И я думаю, что она понимала, что она видит и что она знает. Она же всегда — это проходит по статьям каким-то, по воспоминаниям — была проста в общении, никогда не задирала носа, резала, может быть, резко, но справедливо, не выпячивала себя. Ей это, наверное, и не надо было вовсе, потому что такие люди — они, наверное, понимают, что они видят и что они знают, они полны тем, что знают о мире, они этим делятся, как могут, пытаясь в чём-то помочь человеку, чтобы он стал таким же, чтобы он стал нормальным... Тут уже игра слов: она была «ненормальная» для тех, кто «нормальный» по общей точке зрения: с её точки зрения она была, вообще-то, нормальная, а просто мир немножко был чокнутый, поэтому надо было миру осознать свою чокнутость — и тогда всё будет на своих местах, все будут братья. Одна эта строчка: «Как же сделать, чтоб всем было хорошо?» — она очень много говорит о том, как она себя осознавала — не в том смысле, что «я хочу сделать, изменить мир, стать революционером», а эти мысли — они обычные, об этом постоянно думаешь, потому что всё плохо, всё не так. Ну, не то, чтобы всё вообще, на сто процентов — речь ведётся о каких-то процессах, о каких-то очень явственно существующих законах и явлениях, которые рассекают любого человека, любую группу людей в тот или иной момент времени. Ну, сегодня это не случилось — случиться завтра или через неделю, или через год, — но оно обязательно случится, обязательно этот каток по тебе пройдёт, эта шестерня тебя зацепит и оторвёт кусок мяса. Поэтому об этом только и думалось, и смотрелось только в эту сторону...

И я хорошо понимаю, что у каждого человека много всякого — и того, к чему многие люди даже и не знают, как подступиться. Но в чём-то, в одной из частей в ту или иную минуту ты под прессом находишься, она может быть из десяти одна, она может быть из ста, и может быть, десять или сорок из этих ста вещей — они могут разрешиться благодаря тексту — именно в понимании, как мне поступить, понимая, что есть мой взгляд, и есть её взгляд. И понимая другой взгляд, немножко актёрствуя, забираясь в другого человека, смотришь уже другими словами — идея отстранения, «о той же самой вещи другими словами». Группа КОММУНИЗМ на этом принципе и строилась: о том же самом сказать по-другому — и оно становится другим, то есть открывается другой смысл, который сразу кто-то мог и не заметить — и шаг за шагом, если ты вовлекаешься в действие, оно обязательно может помочь. А может и ухудшиться, причём непонятно — это ухудшение, оно может быть и как внутренняя абстиненция: когда человек отходит от для него худого — он обязательно попадает в какое-то поле боли. Преодолевая это поле боли, он изживает то худое, которое заметил в себе, и потом ему становится — ну просто в кайф! А может наоборот получиться, когда внешнее накладывается на потакание: вот что-то не очень хорошее в тебе есть, ты этого стесняешься, а тут тебе — раз! Подтверждение.

Тут довольно странно слышать, что вот, допустим, Башлачёв — он как человек, влиявший на других людей, не имел, дескать, права совершать такой поступок, который, безусловно, на них повлиял негативно. Тут можно сразу привести пример, самый яркий: Иисус — он гативно влиял, в первом приближении, или нет? Половина людей, если вспомнить тот же синедрион Иерусалима — они же себе просто места не находили от того, что он вот так говорит. Или апостолы те же, Павел и Пётр, ходили вдвоём — их же вообще приговорили к смерти, хотя вины никакой не находили, свидетельств не было: при входе в храм сидел человек, у него ноги были больные, и он к ним обратился, что, мол, помогите — они ему сказали: «Если ты веришь, — ты сможешь». Он говорит: «Я вам верю» — и встал, и пошёл, и потом он же и был свидетелем, когда их приговаривали к смерти. Они сказали: «Вот человек. Как мы можем нести грязь, если мы людей вылечиваем?» — а по тому строю мышления считалось, что если человек может лечить другого, значит, он связан с Богом, Бог через него действует, и первосвященники ничего с ними сделать не могли, хотя им же было плохо. Можно Иуду ещё вспомнить — это такие самые яркие примеры. И что, по этим моментам судить, что ты должен только гативное нести? Как оценить этот момент позитива — в первом, во втором, в четвёртом приближении? Я и не согласен, что человек не имеет права на негативный поступок: если ты задумываешь негативный поступок, то это, в широком смысле, преступление, ты идёшь на то, чтобы человека сбросить за черту — это, конечно, плохо, об этом речи не идёт. Но в таких людях, если говорить о Башлачёве или Янке — трудно поверить, что какому-то человеку Башлачёв специально придумал какую-то идею, которую пронёс через песни или слово, чтобы ему прорисовать. Мне кажется, об этом вообще не думается, это не имеет смысла, так не может быть. По малому, в общении с близкими людьми, каждый может наследить — вон, Эйнштейн тоже был человек худой в близкой жизни, жену ругал, бил даже, и всяко разно, но это же не сыграло роли в его оценке мировым сообществом! Он навсегда вошёл в историю, как человек, который внёс определённую реформу в понимание мироздания, и даже лёгкий фантастический оттенок — эсминец «Олдридж», когда пытались сделать корабль невидимым, и Эйнштейн в этом фантастическом проекте участвовал, хотя правительство это всё и отрицает, и замалчивает... Не играет же в этом роли, что он ругался на жену, вообще все пожимают плечами и говорят: «Эх, да вот если бы он ещё и жену свою любил — тогда Эйнштейн бы вообще Богом был!» И в плане влияний я полностью согласен с Иркой Летяевой, которая считает, что за те годы, которые Янка с Егором была, он её очень сильно собрал — как Волк Ларсен своего подопечного. Ведь пока кто-то не дойдёт до Северного полюса или Южного — нет веры, что туда вообще можно прийти. А теперь туда женщины на лыжах катаются, и расскажи тому же Скотту, что: «Чувак! Сюда тётки будут ездить на лыжах! Туда — обратно!» Он бы возопил: «Как так?! Мы тут насмерть убиваемся, доказываем силы человеческие, — какие тётки?!» И в этом отношении Егор как раз и сыграл ту роль, что показал, насколько можно далеко зайти и при этом остаться таким же, как ты был, и даже лучше, увидеть это нечто — и не сломаться, и понять это нечто, которое ты ждёшь и ищешь. Он очень многое себе позволял делать, известно, что Летов раннего времени — это шок был по всему СССР: вот человек, берет, поёт, пишет, выступает — и его не посадили! И не убили, хотя было и покушение со стороны КГБ, челюсть ломали несколько раз, угрожали, забирали, пытались в психушку сажать... И конечно, очень много она от него получила, но опять же, то, что она от него получила — это было сродни огранке алмаза в бриллиант. Был малахит — из него сделали малахитовую шкатулку, то есть она внутренне почувствовала, что она может быть и шкатулкой, а может ларцом, может быть каменным цветком, а может так и остаться глыбой, при этом зная, что даже лишнего отсекать не надо, оно все в ней уже есть. Это же классический пример: получить помощь, дабы стать сильнее — именно ту помощь, которая сделает тебя сильнее, а это была та помощь, которая именно и познакомила её с самой собой. И эта расхожая версия, что Летов Янку сгубил, — я думаю, что это глупость, это то же самое, что сказать, что генерал Жуков сгубил генерала Власова. Невозможно говорить, что кто-то сгубил: туда люди шли сами, не по жёсткой воле кого-то, хитрыми интригами, что Летов завёл её в тёмные леса, из которых она не способна была выбраться, что она как женщина неспособна была к такому восприятию мира, поэтому она сломалась, и всё из этого вышло. Я думаю, что это не имело места, она достаточно была сильна, и по этим «По трамвайным рельсам» можно судить: она в одиночку ночью гуляла по Новосибирску, когда хотела, попадала в переплёты и этого не боялась, и благодаря внутренней силе, с ней ничего не случалось особливого. Потому что во всех таких ситуациях — исключая, естественно, киллера или Чикатило — фактически любой злодей, любое худое, которое соприкасается с чем-то противоположным — оно всегда очень быстро ощущает соизмеримость силы. И если слабее, то оно, естественно, задавит и разорвёт, а если ты чем-то покажешь, что ты, по крайней мере, не слабее, то чаще всего оно отступает. Я вот даже по Ромычу знаю историю, когда они, совсем ещё молодые, оказались втроём против девятерых таксистов, причём таксисты — люди крутые, и какие бы ни были эти бойцы против них, они кого хошь сломают, — а вот не смогли. То есть долго схватка, конечно, и не длилась, но она и не могла продлиться, потому что таксисты поняли, что люди просто насмерть встанут, будут вырывать носы и ломать руки, отбивать всё что можно — да ну их на фиг связываться, неважно, правы они, не правы...

Другое дело, что то, с чем она встретилась, оказалось очень большим и тяжёлым, это другой вариант, но винить в этом Летова — это по Юнгу или по Фрейду «детский комплекс»: есть плохой дядя, который помешал хорошему человеку жить дальше.

Вся вот эта публичная составляющая её жизни — гастроли там, концерты — нет смысла говорить, насколько она ей была нужна: она просто этим жила, это опять же расхожая фраза: ну не задумывается же водитель, прирождённый водитель, — надо ли ему водить машину или нет? Он просто знает, что в ней он чувствует себя нормально, а вот без неё — всё нормально, но чего-то не хватает. Также и здесь. И говорить о каком-то избытке публичности бессмысленно — в рок-н-ролле это самое что ни на есть заурядное и обычное поведение, когда человек, у которого есть что-то за душой, — он просто путешествует и даёт концерты. По-моему, любая западная группа по три раза на неделе выступала во всех клубах, до которых могла дотянуться, и там, наверняка, людей набиралось от двадцати до ста человек, но если так посчитать на полгода — могло прокрутиться тысяч пятнадцать общего количества. А если группа поталантливей или поудачливей, — то это количество сразу на порядок может увеличиться. Спросите потом у них, насколько была нужна эта публичность. Она же человек, это же здорово — где ещё могла появиться возможность увидеть столько людей! О которых ты поёшь, размышляешь, думаешь... Тут книжки, телевизор, радио, газеты — они никогда ничего подобного не дадут. А надо ли столько людей видеть — это же самое, что вопросить: «Должно ли быть хорошее?» — у нас же ничего, кроме людей нет. Ты поёшь, сочиняешь о них; если, опять же, эзотерически сказать — это же всё осколки одного, и мозаика стремиться собраться в единое целое, это же самая простая вещь: когда мужчина ищет женщину — он ищет половину, то, что ему точно не хватает. Да, здесь может быть влияние общественного мнения, ещё что-то, но когда ты встречаешь любовь — ты не понимаешь, как ты жил до этого, без этого, это же просто твоя часть, ты сам, вот такой вот раздвоенный. А какая бы ни была любовь — и маленькая, и большая любовь по одним и тем же принципам строится: люди тянутся к людям, добрые и хорошие, мудрые, мечтающие о чуде и совершенстве, а люди худые — они, как правило, эгоцентристы, для них люди — материал. Это же в лучшем случае Наполеон, в худшем — эгоист, домашний диктатор, ему, естественно, много людей и не надо, он пять-шесть человек загнобит и будет всю жизнь из них соки сосать. Об этом Шукшин же очень много говорил, что деревня — это принцип, вся деревня — это большой дом: ты знаешь всех, все люди тебе интересны, ты знаешь все их нужды, со всеми здороваешься. А город — в одном доме ты не знаешь, кто твой сосед, это безумие, это расчленение на части, а по всем экономическим теориям, в политике, когда люди разобщены, — ими легче управлять. Поэтому со всех сторон её публичная жизнь праведна и хороша. А что на концерты зачастую ходят люди, которым нужно только энергию лишнюю сбросить — я считаю, в этом тоже нет особенно плохого, ведь, в известном смысле, и у Ленина, и у Карла Маркса в работах проходит такая мысль, что личность — она появляется тогда, её ждёт большая часть людей. — Ну, там у них массы, лёгкий такой оттенок пренебрежения, — но вот это отношение, когда люди чувствуют, что кого-то или чего-то не хватает... Взять хотя бы рок-н-ролл, его начало: Америка, 50-е годы, такая немножко слащавая жизнь, очень сильно затеррорезированная нормами морали. Ведь Америка 40–50 годов — это совершенно не та Америка, которую мы сейчас видим, это в чём-то проекция каких-то викторианских дел, того, с чего всё начиналось в XVII веке — пуританство и жёсткие правила морали. А человек, особенно молодой человек — он же понимает, что так не должно быть, что невозможно посадить под замок, поймать ветер, глупо держать розу под колпаком. И если ты идёшь по лесу и видишь всю эту красоту, то потом ты понимаешь, что здесь может пройти другой человек и тоже это увидеть, а ты можешь оказаться на его месте и тоже увидеть это — и тебя охватывает радость. Поэтому они все и ломанулись туда, когда появился белый блюз, и всё это развернулось. То же самое, я думаю, произошло и с Летовым. Скажем, какая-то часть людей принимала это как самые философские группы — STRANGLERS или CLASH — это была попытка влить новое понимание в понятие добра, любви, дружбы, о которых перестали говорить. Этот весь цинизм, это хамелеонство, которое процветало, когда говорится одно, а на деле-то каждый живёт дома, каждый слышит, что говорит папа, будь он лорд или простой монтёр, который салоны «Ягуара» собирает, и молодой человек понимает, что это не то, неправда, это не так — то же самое и здесь, только оно вдобавок получило оттенок — это буйно, энергично и крайне развесело. А во-вторых, по тем ещё временам, за этим тянется след такого «запретного плода», чего-то экстраординарного среди рокеров, — поэтому они туда и идут, и среди них какая-то часть пытается что-то понимать. А к тому же, где-то есть и обезьянство, оно во всех таких случаях наличествует: что можно, например, сказать о девочках BEATLES? Тоже ведь можно сказать: «Ребята, в общем-то, неплохие были, песни хорошие пели, но какого хера он выступали где-нибудь в „Hollywood Bowl“? Там ведь было 70% девиц, все визжали, а четыре из них просто скончались от сердечного приступа в течение года». Но их же было большинство, а здесь, опять же, больше парней, само по себе приятно; всё же меньше прямого сексуального влияния, которое было у девочек — опять же приятно, что всё это буйство среди нынешней жизни, когда всё дело находится под колпаком доллара. Это же с какой стороны посмотреть. Сейчас ведь никто не корит битлов за то, что было тогда, все говорят: вот песни, а какие были люди, кто, чего, куда, как — это всё уже не важно. Те же ROLLING STONES, когда у них в Атланте «Ангелы Ада» негра убили, — никто ведь Джаггеру не предъявлял иск. Был момент, когда Осборну предъявили обвинение, что вот от песни, где были слова, что, мол «пистолет приставить ко лбу, накрыться пледом — это лучший выход из всего этого безумия» два паренька убили себя, а их родители подали в суд. Но ведь об этом никому не приходит в голову говорить сейчас? Но вот потому, что это вот Летов, это, в каком-то смысле, сибиряк, доступный человек, не какая-нибудь звезда — вот его надо ткнуть этим. Что вот «куча урлы». Ну и что? А где не урла? А почему она не пляшет, почему она сидит? Почему она жмётся по квартирам и не является на концерты? Почему она не танцует? Почему она не скандирует? Другой принцип восприятия. Почему же тогда никто не бегает за ними по залу, не стучит по голове: «А, гад, ты не пляшешь!» Концерт ведь сам по себе ещё и акт такой, шаманский, первобытный, когда выходит энергия, когда тебя охватывает возбуждение. У меня так было, когда я стихи писал: после каждого стиха такое ощущение, что героин просто в крови вырабатывается, просто едет крыша, — и так хорошо час, что просто ходишь: из ничего прямо кайф получается! И не из эгоизма, а от того, что даётся увидеть что-то, чего вчера ещё не видел — вот так же и на концерте. Сейчас-то это, может быть, частью, в рутину превратилось, но я помню совсем другие времена, не такие далёкие, кстати. Это в последние год-полтора очень много шишек посыпалось, но можно вспомнить в Луганске концерт — там приходил парень двенадцатилетний, вот такой вот шкет, и в Норильске тоже. В Луганске после концерта не подошёл ни один человек, вообще! Это был единственный концерт, я считаю — вообще вершина взаимоотношений со зрителями: никому даже в ум не пришло, — зачем подходить-то? Нормальные ребята, они устали, они едут из Киева, они ночь сейчас переночуют и уедут — а чего спрашивать? Они приехали и отдали всё, что могли, больше ведь ничего не узнаешь! Они все разошлись, их было 800 человек в этом ДК Железнодорожников, человек 300 там вообще скакало, орало — их тоже можно назвать урлой...

По поводу этих разногласий, по поводу можно ли было этого исхода избежать или всё предопределено было — я с совершенно другого места зайду и не посчитаю, что я оговариваюсь. Всякий человек, который живёт — он что-то узнаёт о мире, его представления о мире меняются, как правило, из-за того, что к нему приходит чуть больше информации, чем он имел до этого, это тот же закон перехода количества в качество. То есть, чтобы знать на самом деле — «неизбежно» или «не неизбежно» это было, нужно знать определённо, что есть судьба. Есть какой-то определённый рок, есть фатум. Мы про это не знаем ничего. Мы не знаем, есть Бог или его нету. Или немного иначе — если Бог есть, то насколько он принимает участие в жизни людей. Мы не знаем — прямое оно или наблюдательное. У нас недостаток информации для того, чтобы судить, насколько это было неизбежно. Любой человек скажет, что Высоцкий должен был умереть в 80-м году. У него был инфаркт. Но, опять же, во время войны... Я читал воспоминания одного хирурга, — он рассказывал, что в 50-м году к нему пришёл человек, у которого очень болело сердце, инфаркт. Ну, его, естественно, положили на операцию, там же что-то зашивают — и, когда ему вскрыли грудную клетку, то на сердце было одиннадцать шрамов, одиннадцать микроинфарктов. Его спросили потом, как, мол, такое могло быть, он ответил: «А как? Ну, болело сердце. Но ведь мы воевали. У нас был враг, мы хотели победить! Ну да, болело долго, в медсанбате отлежишься неделю — и всё. А то — просто на ходу». Вот у одного один предел, у другого — другой. Это же тело — оно может быть связано как-то с душой, а может — нет, а может не впрямую, если опять же, предположить, что эта предопределённость человека на смерть — есть какая-то задача у кого-то для того, чтобы какое-то тело просто не сдюжило, мало ли какой там будет мозг, который разорвётся. Это Эгейское море, куда Эгей бросился, когда увидел черные паруса, — а их просто забыли сменить, сын-то живой... Я не знаю, как воспринимать это. Ну, случилось вот так, а мог быть другой поворот — это же поворот, в такой момент бывает достаточно двух слов, чтобы этого не случилось, а иному этих двух слов не будет. Я думаю, что было нечто тяжёлое, что она с трудом могла преодолевать, и просто рядом не оказалось, достаточно долго, человека, который бы в чём-то разделил эту ношу. Просто не было в Новосибирске человека, который бы почувствовал это. Я знаю, что вот в Омске есть такая Ира, — она 9-го мая около девяти часов просто почувствовала. Это можно назвать мистикой или ещё как, но у неё такое началось в сознании, что она ушла из дома, пошла по улице, с ней стали происходить какие-то синхронизации, такси остановилось, таксист видит: красивая женщина, 9-е мая, вечер, может быть, подвезти? «Нет, езжайте, потому что нет денег и вообще, это всё крайне неприятно — тело, что ли, нужно?» — он страшно смутился, извинился, сказал: «Я вас всё равно довезу, без денег, я чувствую, что так должно быть», — а ей надо было добраться до одного места и совершить одно действие, причём она не понимала — зачем. Он её довёз, она вышла, пошла, он говорит: «Я вас подожду» — «Да я, может быть, час там проведу» — так дождался! И вернул её обратно. Всё это количество совпадений в пересчёте на этот вечер, с учётом того, что они с Янкой были лично знакомы, и Ирина её просто любила, а Янка о ней знала — с большой вероятностью можно сказать, что это было на каком-то уровне воспринято. Невозможно ответить на вопрос «могло ли быть по-другому?» А если кто-то не представляет Янку сейчас, — так ведь никто не может представить, о чём бы писал Пушкин сейчас, никто не представляет сейчас Высоцкого и Шукшина, никто не знает, чем бы занимался Гарибальди, будучи современным итальянцем, — поехал бы он в Ирак или в современную Панаму? Я думаю, что вот этот эффект «я не представляю, что было бы с тем-то и тем-то» — он происходит от недостатка информации. Можно спросить: какое было лицо у каменотёса, который укладывал последний камень в пирамиду Хеопса? А может, у него шрам был, а может, он был кривой, а может, это была женщина, а может, собаку запустили, чтобы она уложила, — может, такой ритуал был, кто залез и маленький камень на хвосте принёс, врата Ада защищал... Но в силу того, что мы этого не знаем, мы это и представить не можем, — это же классика. Того же Кузьму, скажем, можно спросить: «А вот ты себя-то представляешь сейчас? Да? А если бы ты умер в 90-м? Ты бы представлял себе, что будешь работать в магазине, гитары продавать?» Он бы тогда, наверное, сказал, что этого быть не может. Но есть разрыв, и поэтому никто не представляет, что бы делал Моцарт, который писал весёлые концерты, симфонии, и написал бы в конце какой-нибудь реквием очередной, какую-то рок-оперу, или мрачную симфонию — из-за этого разрыва всегда будет эффект сознания, Допплеров эффект, интерференция всех явлений, не связанных с тем, что есть разрыв. Яна — она всегда ассоциируется у меня... Я не воспринимаю, что она была очень молода, и, по большому счёту, я уже сейчас в полтора раза старше её, через двадцать лет буду старше в два раза, а через сорок — почти в три: она всё равно останется в моём восприятии точно такой, как я, которому будет семьдесят лет, у меня будет дряхлое тело, если я доживу. Но я всё равно буду её воспринимать девочкой, как и те молодые девчонки, которые проходят мимо, — она всё время будет рядом, я не смогу её воспринимать меньше или больше себя. И я думаю, что она была бы в этом мире ровно настолько, насколько каждый человек себя представляет, каким бы он ни был. Мне тоже — скажи кто-нибудь в те времена, что я буду жить в Новосибирске, ксероксы ремонтировать — я бы тоже сказал: «А на фига они мне нужны? Я о них понятия не имею, и вообще — не люблю все эти технические безделушки, и считаю их пустыми». Но так вот получилось, что деньги привели меня на эту работу, хотя для меня это просто работа; я мог бы быть и шофёром, и менеджером по оптовым продажам, и камни ложить... Я же не знал, что буду давать это вот интервью, я был противник интервью, противник книги, информации о Янке, — для меня это было не представимо. Я уже несколько раз отказывался, но в этот раз сработало то, что всё равно книга вышла, кто-то что-то говорил. Был рядом. Встать в позу — глупо, потому что, а собственно, чего в позу-то вставать? Что, особая оригинальность? «Тайное знание о Янке»? И когда всё это завертелось — всё вышло очень даже представимо, такой вот поворот.

И если уж совсем в завершение, в принципе, в самом широком смысле, когда многие люди постареют из тех, кто знал её лично — лет через 50, когда будет совершенно неважно, какие ботинки она носила, любила ли она кеды, так ли ей нравились шали, или ходила она простоволосая — всё это исчезнет и перестанет играть хоть какую-нибудь роль — возникнет представление о феномене человека, который приходит первым. В этом плане меня всегда поражал Джордано Бруно, который, в паре с Коперником, позволил себе высказать некие идеи, за которые его, если мне не изменяет память, в сорок два года арестовали, а в пятьдесят сожгли. И вот эти восемь лет он сидел за то, что через 150 лет та же самая церковь признала и проповедовала: множественность миров, вращение Земли вокруг Солнца и так далее. И вот этот вот феномен человека, который идёт первым — и его не разделяет никто. И вот загадка этих людей, которые оказываются на голову выше всех остальных, и при этом не теряют ощущения бытия — тот же Кампанелла, ведь это же был просто безудержный человек, к нему не знали, кого ставить в охрану, потому что через два-три дня сам охранник, поддавшись обаянию, был готов приносить стихи. И это говорит о том, что все люди — они все там, они все большие, они все гении, и когда кто-то очень гармоничный и естественный на сто процентов случайно нащупывает любую струну, она начинает звучать, и человек начинает играть сам на себе, не понимая этого. Он передаёт записки, письма, и искренне удивляется, что «я нарушаю закон, но это не может быть законом, потому что то, против чего он направлен — это красиво, это здорово»... И Янка — это такой же феномен, и она так и останется человеком-загадкой, одновременно притягательной, отталкивающей и скрывающей ту тайну, которую уже невозможно будет понять, потому что она уже ушла, а ты не оказался рядом, и ты чего-то недопонял. Что-то в своей жизни ты не переступил, и у тебя один из тонов в восприятии мира просто пропал, один из цветов, и ты просто дальтоник, тебя будет тянуть как на вечную встречу, потому что там что-то осталось. То, что важно тебе.

Её можно и с Джордано Бруно сравнивать, и с Орлеанской Девой, можно вообще — с Хеопсом тем же, потому что этот призвук этого сияния, этого внутреннего бриллианта, который остаётся на все времена, это вот множество людей, которые идут в страну Востока, а мы все, в той или иной степени, на обочине, и поэтому нам очень-очень хочется заглянуть — и в этом смысле, это не подглядывание, а, на самом деле, попытка найти дорожку на ту сторону.

8.10.1999, Новосибирск.

Изображения