Воспоминания. Вадим «Чёрный Лукич» Кузьмин

Янка — это был человек, достаточно мало приспособленный к нашей жизни, ужасно неуклюжий: она очень любила вомбатов, всяких каких-то медвежат, они как-то присутствуют в её творчестве, — и сама она была как медвежонок: такой очень милый, неуклюжий, и по-своему достаточно вредный и ленивый ужасно. Причём, поскольку в нашем кругу, среди друзей, как к женщине, в общем-то, к ней никто не относился, и она, в общем-то, и рада была этому, — то она всячески подчёркивала свою равность с нами в положении. И нам это, в общем-то, оборачивалось боком, потому что, если мы были в мужской компании, где кроме нас была ещё Янка, — то она не считала должным даже чайку поставить. Мы ей: «Иди, чайку поставь, по-женски» — «Иди сам поставь!» — и иногда это все смешно было, но иногда очень сильно доставало. Был такой случай, сразу после Нового года... Новый год с 87-го на 88-й мы праздновали у Игоря Фёдорыча: Янка, Игорь Фёдорыч, я и моя первая жена Оксанка. Я приехал записывать свои первые альбомы, мы стали праздновать Новый год, и праздновали его с такой силой, что просто — ой! Была очень большая проблема купить водку в то время. И уж 31-е число, часа четыре после обеда, а у нас ещё ничего нету, — бутылки пива купить не можем! Всё, народ обезумевший носится... А у Егора был такой одноклассник, Серёжа Домой ¹, и он работал очень блатным человеком: он принимал посуду пустую, рядом с пивной точкой. И мы поехали к нему, — может, чем-то поможет. Приехали туда, в этот частный сектор, и он нам действительно помог, мы купили пару литровых бутылок водки и чуть ли не ящик «Адмиралтейского» пива питерского, каким образом его в то время занесло в Омск — непонятно. И так мы навстречали Новый год, что — я помню, Игорь Фёдорыч очень дорожил пластинкой «Never Mind The Bollocks» и мы всё под неё плясали-танцевали, но в конце вечера ею уже просто кидались, как таким диском летающим. Потом ночью Янка решила проколоть нам уши, и у меня до сих пор эта дырка, — причём, очень криво так проколота, — не снизу, а чуть в бок, потому что Янка тоже была немножко в подпитии, и толстой серёжкой, с толстым цевьём, без наркоза, с хрустом проделала дырки. И мы потом с Егором ходили, — у нас было по серьге с таким дешёвым блестящим камнем, с алмазом таким.

А новогодний подарок Янки представлял собой... Там был такой магазин в Омске, «Юный Техник», где кроме всяких юных технических причиндалов продавались разные отходы производств, не кондиция всякая. И какая-то фабрика, которая выпускала искусственные шубы, стала из отходов от этих шуб делать маленьких Чебурашек — совершенно жутких, они были всяких разных цветов, какие обрезки меха были, — из таких и шили. И вот Янка подарила мне такого Чебурашку, ядовито-синего цвета и с красными глазами. Его, монстра такого, дарить надо было неожиданно, подсовывая жертве под нос — можно было фильм ужасов снимать с этими Чебурашками. Она долго выбирала подарок, коварно улыбаясь.

Ну, и вскоре после этого Нового года мы приступили к записи альбома. Распорядок был такой: с утра просыпаемся, завтракаем рано утром достаточно и начинаем работать. Потом только ужинали, часов в десять-одиннадцать, когда соседи уже начинали колотиться. К этому времени жутко голодные уже, дело к концу идёт, мы, значит: «Янка, давай на кухню, чего-нибудь там сотвори...» — «А я есть не хочу!» — «Ну ладно, ты не хочешь, — мы хотим есть!» — «Ну, хотите — идите, готовьте» Ну, думаем, собака! Заканчиваем записывать через часок: «Значит, ты есть не хочешь?» Она: «Нет-нет, не хочу...» А ясно, что тоже голодная, только ленивая. Мы идём на кухню, берём, режем колбасу, жарим целую сковородку этой колбасы с яичницей, такой роскошной, душистой: «Ну, Янка, то есть ты точно есть не будешь?» — а та уже сглатывает слюну, но — «Нет, не буду». Мы садимся, громко похваливаем нашу еду, типа: «Зря ты, Янка, отказалась! Еле влезает, — а что делать? Не выкидывать же!» Кое-как умяли эту сковородку: «Ну а чаёк-то будешь?» «Чаёк буду» — мрачно так. Приходит на кухню, мы так, сыто отрыгивая, сидим, чайник поставили... А там такая картина: сбоку окно, стол стоит, здесь сидит Егор, здесь я, а тут, с торца, Янка села и наливает себе такого крутого кипятку. Сидит, глаз не поднимает, видно, что всё у неё клокочет, и она так, ложечкой чай мешая, и говорит: «В Америке есть такие люди, — ковбои называются...» Мы с Егором переглянулись, думаем: ну, с голодухи-то у бабы крыша поехала! А она сидит: «Есть такие люди, ковбои называются. Так вот, они делают так!» — хватает кружку и плещет нам кипяток в лицо! Но в лицо не попадает, а выплёскивает это всё на шторы, — а на нас не попало ни капли! И мы просто с диким хохотом падаем под стол. Потому что она долго думала, как отомстить этим двум наглым харям, и, увидев кружку кипятка, поняла, какова будет месть, и смаковала её, не торопясь, и просто так плескать она не хотела, она хотела ещё и со вступлением с красивым, — всё должно было быть классно, но она просто в нас не попала! И это был такой удар, что она даже чай пить не стала, а ушла просто спать. И вот в этом — вся Янка, в таком вот умении.

Янка вообще всегда ходила в феньках до локтя, и это тоже, по-своему, забавно было, потому что феньки, как правило, дарёные: очень часто во время концерта человеку хочется сделать певцу приятное, — и он что-нибудь дарит. Раньше, как правило, дарили чего-то такое — кто феньку, кто кассету, кто ещё чего-нибудь. Так всегда было и есть, мне, правда, последнее время стали дарить цветы почему-то, меня это настораживает, наверное, дело уже к возрасту идёт, как Кобзон какой-то получаюсь. А раньше, помимо того, что просто приятно, когда тебе феньку дарят, но ещё и такое значение они имели, что когда встречаешься с незнакомым человеком, смотришь на руки: «О! Да ты Юльку Шерстобитову знаешь!» — виден же её стиль, можно просто так опознавать. А Янка отличалась тем, что, благодаря лени, в блюдце с бисером ей всегда было лень искать бусинки даже не то, что одного цвета — одного размера. И она плела феньки, как Бог на руку положит — какие бусины попадались, те и брала. И поэтому они получались у неё ужасно кривые: там и здоровые бисеринки, и мелкие, и все вместе. А человек не носит же свои феньки, он их дарит. И я вот плёл, как мне кажется, очень красиво, Юлька вообще классно плела. И получалось, что Янка ходит сама в классных, красивых феньках, которые мы ей подарили, а нам она от всей души, очень долго и кропотливо плетёт такого уродца, совершенно кривого, немыслимых цветов, и мы, из уважения к ней, из любви должны были это всё носить. Сейчас это трудно представить, конечно, я думаю, таких «мастеров» как она, уже не осталось, поэтому кажется, что — ну вот насколько может быть ужасной фенька? А там прям страшно было! Вот такой был даже в этом у неё подход...

Она, насколько я помню, не красилась никогда вообще. Как-то раз попыталась подкраситься к празднику какому-то, но все посмотрели и сказали типа «смой». Как-то не владела она этим, парняга такой был по жизни. Я видел её одноклассниц — она жила в частном секторе, но в центре, и в школу ходила поэтому в 42-ю, одну из самых престижных до сих пор, — так у неё, понятно, все одноклассницы такие были мадонны-примадонны, а она с ними и не общалась совсем. С Ольгой Глушковой дружила и с Нюрычем. А я на Ольгу вышел вообще по-другому: у меня была любовь большая, но женщина была замужем, а они с Ольгой жили на одной площадке, и я, чтобы иметь доступ к этому дому, вычислил Ольгу, познакомился с ней, а потом оказалось, что она тоже Янку знает — одноклассница.

А как мы с ней познакомились, — я уже даже и не помню, это было где-то в 86-м году, когда мы все стали общаться — Женька Епископ, Ирка Летяева, Янка, Анька Волкова. У Ирки Летяевой квартира была улётная — в самом центре, на первом этаже, окнами во двор-колодец, такой, как в Питере, там солнца вообще никогда не, бывало, мрачная такая. «Забудь надежду всяк, сюда входящий» было написано над дверью. Там всякие Юры Наумовы бывали, Майки — Ирка тогда была такая центровая рок-мама... Янка у неё, собственно, с Башлачёвым познакомились. Был такой момент, когда Саша Башлачёв был здесь, в Новосибирске, они и познакомились, и он произвёл на неё очень большое впечатление. Она прямо была счастлива, и мы все, как мне кажется, немножко с ревностью к этому относилась: «А чё Башлачёв? Вон, сколько тут нас, всяких Башлачёвых! Мы сами как Башлачёв!» — а она очень сильно его ценила, это было очень большое для неё событие. А потом, как-то во время одного из первых визитов в Питер она с ним пересеклась — и очень сильно обломалась. Я подробностей не помню, да и не знаю особо-то, поскольку не был свидетелем, но то ли он её не узнал, то ли ещё что-то... Насколько я знаю, там был квартирник его, и она шла на эту встречу как к старому другу, соскучившись по нему и радуясь, а он, как я понимаю, достаточно холодно — без всяких обид — то ли не признал, то л настроение у него было неподходящее. И, я помню, её это задело очень сильно, потому что она-то к нему была всей душой, а тут такой поворот. И, по-моему, довольно скоро после этого он и погиб — может, просто у него была депрессия уже.

Но это потом было, а в 86-м году мы как-то вот все так дружненько жили вместе. А потом уже прослышали про ГРАЖДАНСКУЮ ОБОРОНУ от БОМЖЕЙ, и на какой-то фестиваль, в 87-м году, по-моему, они приехали в гости. И тогда мы с ними перезнакомились и уж потом поехали большой тусовкой к ним, туда, в Омск.

Когда говорят, что у Янки в конце самом тяжелейшая депрессия случилась — и что Егор этому немало поспособствовал, — я всегда вспоминаю... Вообще был период, ещё до того, как мы с Егором познакомились, когда у неё были не то что депрессии, а я бы даже каким-нибудь более страшным словом назвал. Я тогда впервые увидел, что означает слово «ангедония», настолько у человека было отсутствие радости — и это было днями, неделями — без минутного просвета. Человек ходит, — а поскольку она всё-таки девчонка, причём, может быть, не самая крепкая, то она ещё и, грубо говоря, ноет, и это было очень тяжело выносить многим людям. И были моменты, когда даже у меня терпения не хватало, доставало, — потому что вообще видимых причин просто нет! Настоящее отсутствие радости. Я не знаю, сейчас трудно понять причины этого, потому что, как мы сейчас понимаем, в то время жизнь была достаточно весёлая, по сравнению с тем, что сейчас. И растормошить удавалось очень редко и с большим трудом. Как-то Ирка Летяева это лучше понимала, она в такие моменты, чисто по-бабски больше её принимала. А она сама по себе такой человек-моторчик, я её сколько лет знаю, — она вообще не меняется, всегда энергичная, весёлая, с ней Янке было лучше всего, в эти вот периоды, не знаю, как назвать — «чёрной меланхолии», что ли. Но это всё было тогда, когда она ещё песен не писала — в осознанном смысле этого слова. Как только у неё пошёл этот вот выход творческий, — по-моему, ей стало легче.

Мне трудно проследить всё это, всю её судьбу, потому что у нас в 89-м году отношения, практически, закончились. Там была одна достаточно некрасивая история, я о ней рассказывать не буду, и поэтому сказать, почему это всё пришло к смерти, — не смогу.

Но это ладно, а тогда мы вот так классно познакомились с омичами, и как-то резко подорвались и поехали стопом на юга. Мы не очень много болтались по стране, так получилось, что тогда поехали с Оксанкой, Эжен Лищенко с Лёкой Сергеевой, своей будущей женой — с будущей вдовой, — а позже уже выехали Егор с Янкой. То есть нас было шестеро. Причём мы поехали автостопом через Питер и Эстонию на Гаую ², в Ригу, и там жили, а Егор с Янкой добрались до Москвы, там тормознулись и оттуда сразу поехали на юг, в Крым, в Коктебель. А мы из Риги поехали, и никак не могли их застать: мы приезжаем в Киев, — они за несколько дней до нас там были, мы приехали в Коктебель, — они только оттуда уехали... Мы несколько дней пожили в Коктебеле, и уже в Симферополе только все пересеклись. Там Ник Рок-н-Ролл оказался и вся тусовка, был фестиваль, где выступали всякие и Цои, и Шевчуки, и Мамоновы, был ТЕЛЕВИЗОР — большой такой фестиваль. Первое время нас Ник Рок-н-Ролл устраивал жить, а потом оказалось так, что местные власти начали проводить всякие репрессии, — и стало просто негде жить. И я тогда вычислил, опытным путём, логически, что можно жить на междугородном переговорном пункте, на почтамте — он же круглосуточно открыт. И мы пришли так робко, в первый вечер, сели, посидели, — никто не гонит. Прилегли, — никто не гонит. На второй день мы уже составили кушеточки такие из банкеточек — такой большой квадрат и там вчетвером — я, Оксанка, Егор и Янка — прямо укладывались спать, с одеялами, со своими делами... Напротив этого Главпочтамта был общественный туалет, мы туда ходили умываться, зубы чистить, очень культурный у нас был досуг: ложимся — Егор на подоконничек, как на полочку очки кладёт, фляжечку с водой ставит — вот так вот очень цивильно всё. Часов в шесть приходили какие-то негритосы звонить на родину к себе, они нас будили, мы вставали достаточно рано, шли завтракать — так и жили. Дня три-четыре мы так проночевали, а однажды приходим, — а у нас девчонки заболели, все-таки постоянно на улице, дело к осени, прохладно — и температура и у Оксанки, и у Янки. Ни лекарств, ничего нету. Пришли, стали укладываться — подходит женщина: «Ребята, я за вами давно наблюдаю, — давайте-ка вымётывайтесь. Уматывайте отсюда» — а на улице прохладно, и ночь, уже часов одиннадцать, и, главное, дождь льёт, — и идти некуда. Мы и так, и сяк, и по-плохому и по-хорошему — она вызывает милицию. Те приходят, проверяют документы, у них претензий нет, они уходят. Ушёл патруль — она снова: «Всё равно я вам житья не дам — в райотдел позвоню, и вас заберут». Мы начинаем ей объяснять, что так и так, девчонки болеют, с температурой. Я говорю: «Я могу сейчас заказать переговоры с Новосибирском и до утра сидеть ждать?» «Можете». «Ну зачем, — спрашиваю, — ведь мы можем здесь находиться? Ну, давайте мы не будем лежать, посидим просто» — Нет, вот на принцип пошла, «вон отсюда» и всё. Я тогда говорю: «Всё, ребята, собираемся» Подошёл к ней, говорю: «Вот у вас, женщина, есть дочь?» Она: «Ну, есть» Я говорю: «Вот, я желаю вам, чтобы, когда ваша дочь подрастёт, с ней кто-нибудь обошёлся так же, как вы с нашими девчонками обращаетесь» И пошли. И через минуту она нас догоняет на улице: «Что-то я погорячилась», — говорит... В общем, нас вернули, и мы как-то так и прожили на этом Главпочтамте дальше, нормально уже. Это в августе 87-го было.

Там ещё такой случай смешной был, когда мы из Симферополя в Киев ехали автостопом. Мы тогда разделились, Егор поехал с Янкой, а я один. Договорились встретиться в Харькове, на вокзале, у мужского туалета в 12 ночи. Я приехал, пошёл, как дурак, к туалету, стою, жду, — и нету никого. Постоял, подождал — и тут до меня доходит, что они, скорее всего, поймали машину прямую до Киева — грех же такой шанс упускать, и поехали. А я тут, в Харькове, у меня в Харькове нету никого, ночь, куда деваться — не знаю, денег, естественно, нету тоже. И подходит ко мне како-то паренёк и спрашивает: «А вы хиппи, да?» Мы-то себя вообще панками считали, но у нас в Сибири панки с волосами, как у хиппи ходили — «Да, говорю, хиппи я». Он обрадовался: «Вам, говорит, ночевать негде?» «Не-а, негде» — говорю. «А пойдёмте ко мне». И вот три дня мы с ним квасили, потом у него деньги кончились, а он так подрубился на идею панковскую, которую я ему всё это время втулял, что решил со мной поехать. Поехали на электричке «зайцами» до Полтавы, в сортире, старые такие электрички, с туалетом ещё — вот в нем и заперлись. В Полтаве сошли и дальше — стопом. А голодные, денег нет, купили какой-то одинокий пирожок на двоих, парень уже притух немного, поостыл. И тут я вижу кафе какое-то, захожу, — а там борщами всякими пахнет, курицами, — и старушка-повариха. Я к ней подошёл, говорю: «Бабушка, накорми, денег у нас нету» — она смотрит, а у нас вид такой — чистые путники. «Ой, — говорит, — да вы голодные?» Хохлушка такая. Налила нам по тарелке борща, а пока ели — собрала нам котомку такую, дорожную, с едой. В Киев приехали, там уже Егор с Янкой живут, отъелись, Древаль-то по-украински принимал — ходят, пузо чешут. И вот там парнишку этого мы так загрузили, что он всерьёз всеми этими вещами проникся, идеями анархическими. Глаза горят, будит ночью как-то: «Я прокламацию написал!». В голове — одни листовки да акции. Нам-то сначала интересно было, а потом как-то утомлять он начал своей активностью. Наконец как-то Янка меня в уголок отвела, говорит: «Достал он уже! Ты его приволок, — ты и сделай так, чтобы его не было». А как от него избавиться — непонятно, потому как прикипел парень крепко. И вот однажды мы ему таки говорим: «Всё, Игорёк, пора ехать». Он: «Ну как же? Я же только-только... Вот, акции, листовки...». Мы так серьёзно: «А всё, теперь надо действовать уже каждому у себя. Ты идею уже понял, всё нужное узнал — езжай в Харьков, а мы к себе в Сибирь поедем». И чуть ли не на билет ему денег насобирали, — спровадили, короче, вздохнули спокойно. Вот как человек проникся.

Был ещё такой интересный случай, когда мы жили на квартире у Древаля в Киеве, летом 87-го, после Симферополя. И, когда мы там отогрелись, отъелись, был нам такой хохлячий приём классный, — в один из вечеров мы решили устроить конкурс на лучшего автора. Потому что сидим, песни сочиняем, у одного краше, чем у другого. Вроде и не спорили, но всё равно, висит же вопрос — кто же круче всех? И решили: а давайте вот сегодня вечером каждый сочинит песню. И у кого лучше окажется, по общему признанию, тот и будет самым-самым. Я, к сожалению, подробностей этого «конкурса» не помню: если не ошибаюсь, Егор написал в тот вечер «Я сяду на колеса, — ты сядешь на иглу...» в качестве «конкурсной программы». Что написала Янка, я не помню. Помню, какую я написал, — но я её упоминать не буду, хотя тогда посчиталось, что мы все выступили более-менее ровно. Сейчас мне так уже не кажется, я считаю, что у меня слабая песенка получилась... Но настолько вот это творчество пёрло, что мне казалось: любую свободную минуту, если человек замирал с гитарой руках, — он мог сочинить очень хорошую песню. Мне кажется, сейчас у многих из нас проблемы. Я не думаю, что это из-за того, что мы исписались — скорее, это что-то возрастное, эмоциональные какие-то проблемы, внешние факторы. А тогда писалось очень легко и не натужно: буквально садимся, и каждый начинает записывать...

У нас была, кстати, с Янкой даже песня, которую мы вдвоём, можно сказать написали... Потом, когда уже записали СПИНКИ МЕНТА... Янке нравились некоторые мои песни очень сильно, и вот Егора не было что-то, и она говорит: «Давай сочиним вместе песню». Мне очень нравились её стихи, а ей — мои мелодии, и она говорит: «Давай вот я тебе своё стихотворение отдам, самое любимое, а ты сочини вот прямо мелодию красивую»... И самое печальное, что мы вот всё это сделали, записать по каким-то причинам не записали — так это всё и кануло. Так эти стихи песней, по-моему, и не стали, а стихи были эти: «Нарисовал икону, и под дождём забыли...» Главное, я уже и сам мелодию не помню, но факт тот, что был у нас небольшой такой опыт совместного творчества, только результат не сохранился.

Мы стопом ездили, наверное, по разным причинам, — конечно, какой-то маленький запас денег, на крайний, самый крайний случай был. Но он такой был, — иногда в карманчик джинсов десятку зашивали прямо уж совсем на чёрный день. Я, обычно, стопом до Москвы не ездил, доезжал на поезде, на это денег хватало. Мы когда вот в 87-м году ездили, Оксанка, как потом оказалось, была на третьем месяце беременности. Народ-то был бесшабашный, на такой нюанс не обратили внимания... И когда она стала себя уже плохо чувствовать, и надо было её отправлять домой — денег не было, собирали с миру по нитке на поезд. Так что от безденежья, конечно, в основном. Ну а откуда деньги? Никто не работал же. Янка никогда нигде не работала. Я не знаю, как в те периоды, когда она стала какие-то концерты давать, а в то время — все жили общим котлом. Она же когда в Новосибирске жила, — мы здесь все вместе тусовались и, всё-таки, здесь отец, дом. В Омске — у Игоря Фёдорыча. А он же у нас был главный портретист Лукичей, все стенгазеты рисовал, в ЖЭУ работал художником, рисовал наглядную агитацию, и с гордостью потом заявлял, что так, как он, Ленина никто не нарисует, «так — мало, кто может». Не знаю, как сейчас — школа потеряна или нет. А тогда он ведь этим какую-то копейку зарабатывал. Ну, тогда, в принципе, жизнь дешёвая была, человек, работая сторожем, на 80 рублей мог нормально жить. А Янка и сторожем не работала. Иногда был период, когда мы все работали, — её попрекали куском хлеба, был грех. Говорили: «Иди, трудись!» на что было сказано: «А я песни пишу!», на что в свою очередь, было отвечено: «Все песни пишут, а работать надо!». В отличие от столиц, у нас не было практики платных квартирников, больше того, сейчас эта ситуация может показаться дикой, но тогда получать деньги за рок-н-ролл — это просто являлось прям страшным преступлением. Я помню, мы ездили в Свердловск, на фестиваль в 87-м году. Не уверен, что Янка тогда ездила, а мы с Егором там познакомились с ЧАЙФОМ, они тогда были андерграунды, и из всех свердловских команд, естественно, показались нам наиболее близкими, по крайней мере, достаточно тёплые чувства вызывали. И потом, через год или два, в конце 80-х кто-то позвонил то ли из Магадана, то ли из Норильска, откуда-то с севера, и сказали, что, вроде, пригласили ЧАЙФ, а те запросили 400 рублей за концерт, — я помню, это вызвало у нас всех такой шок! Ну, как же так, братья — и такая лажа. Просто после этого отношение сразу изменились. Были какие-то люди, которые зарабатывали чуть больше, чем остальные — они, обычно, помогали с деньгами на билеты, когда надо было куда-то ехать. А тогда ведь ездили общим вагоном, и билет от Новосибирска до Омска стоил 6 рублей, — поэтому стопом даже добираться смысла не было, очень дёшево. А там Игорь Федорович залезал в холодильник к родителям, благо, они люди очень хорошие, матушка замечательный человек была, Царствие небесное, — и вот так и выживали все вместе. У нас не было, практически, слушателей посторонних — обычно все свои: либо музыканты, либо совсем близкие друзья. В 85-м году первый раз первым поехал в Омск Димка Селиванов из ПРОМЫШЛЕННОЙ АРХИТЕКТУРЫ с Димой Радкевичем, который до сих пор никак не может нормально альбом записать — и вот тогда ребята омские организовали что-то типа концерта в каком-то подвале в детском клубе. А когда мы стали ездить, в 86-87-м, — тогда уже были практически только друзья, на своих квартирах. Я вот не знаю, много ли было у Янки концертов в Новосибирске; у неё был период, когда она достаточно долго и часто бывала в Академгородке, а я с академовскими тогда мало общался, но они, вроде, устраивали что-то в университетских общагах. Я не знаю, есть ли какие-то записи новосибирских концертов Янкиных, их вообще-то не слишком много, насколько я знаю, потому что, как правило, все это откладывалось до каких-то «серьёзных» записей.

Сейчас как-то удивительно, весь народ какой-то стал кто пьющий, кто ещё какой-то... А тогда вообще очень мало пили, настолько наслаждались творчеством, общением друг с другом, что просто — приезжаем в Омск, собираемся вечером толпой человек в пятнадцать — и Бэбик ³, и Женя, и все-все-все, садимся — и все поют песни, кто какие сочинил. Встречались часто, раз в два месяца пересекались точно. И, как, правило, кто-то всё это записывал. Очень часто это Юлька Шерстобитова была, у неё был маленький магнитофон с микрофоном — она записывала, и кое-что благодаря ей сохранилось, записи этих вот междусобойчиков. А альбомы — тут у нас, конечно, Игорь Фёдорович был главный, он звукорежиссёр: как соизволит, — так и будет. Есть такой факт комичный, что вот эти вот, допустим, мои альбомы — первые три ранних — они записаны с той же ритм-секцией, что и Всё идёт по плану, потому что Егор замучился стучать каждый раз под песню, и он записал, по-моему шесть наиболее характерных ритмов на катушку, и потом — я, может быть, тайну какую-то страшную открою — играл под эти записанные барабаны. И вот он только закончил эти три альбома свои, а через несколько дней приезжаем мы записывать СПИНКИ МЕНТА, а он говорит: «Что колошматить-то? Всё равно я так же и буду колошматить, — давай просто под это» — и у нас абсолютно одинаковые барабаны, из этих вот шести вариантов. Причём есть песни, где Игорь Федорович через пару минут начинал замедлять темп — и эти места есть во всех альбомах того раза, что в ГРАЖДАНСКОЙ ОБОРОНЕ и у меня, если посмотреть внимательно, потому что использовалась одна и та же катушка с ритмами.

Под это же дело, кстати, планировалась тогда запись первого Янкиного альбома Не Положено, который тоже должен был быть электрическим. Игорь Фёдорович болванки заготовил, всё как надо, но только эта запись — она нами с Янкой была фактически сорвана, потому что мы уже больно много дурачились и веселились, так что Егор, в конце концов, вспылил и всё потёр на фиг, и, в результате, получилась только маленькая акустика. Вообще «музыкальные» отношения у Янки с Егором были довольно понятные: ну с кем же Игорь Фёдорович равноправно в музыке общается! Это, по-моему, заметно вообще во всех проектах, где он принимает участие: его только пусти в группу — хоть кем, хоть барабанщиком, хоть флейтистом — это в итоге получится ГРАЖДАНСКАЯ ОБОРОНА. Все проекты, кончая последними сольниками Женьки Махно — все. Насколько я знаю, Женька практически всю музыку сделал сам, всё сочинил, наиграл, сам записал — и пустил Егора с Кузей по соляку сыграть в какой-то песне. Я послушал результат — это нормальный альбом, но всё, всё ясно: откуда, где это писалось, и кто принимал участие. И поэтому я не знаю, нужно ли было Янке вообще электрические проекты делать, но, мне кажется, что если и нужно — то не такие. Мне её акустика, просто под гитару ближе гораздо: это очень яркий, самобытный человек, к ней не надо было подходить с общими мерками. Дело в том, у меня сложилось такое впечатление, что её музыкальные вкусы складывались во многом благодаря Егору, — как и у многих из нас в то время. Потому что это был просто архивариус, человек энциклопедических знаний в музыке, обладатель огромной коллекции, и, естественно, мы во многом слушали именно то, что он ставил. И его интерпретации, скажем, с точки зрения критики этой музыки, — невольно он влиял на наш музыкальный вкус, и, как следствие, на то, что выходило из-под нашего пера. Я не знаю, насколько это было жёстким диктатом, но дело в том, что Егор — у него бывает ощущение типа «я знаю, как надо сделать». А у Янки и у меня, пожалуй, было так, что мне, скажем, кажется, что это не совсем то, но раз у меня уверенности никакой нету, а человек говорит: «Я просто знаю» — ну, доверимся тому, кто знает. Я бы не назвал это давлением, просто Егор лидер ярко выраженный...

И вот, кстати, касательно влияния кого-либо на что-либо: если посмотреть, то Егор и Янка — я уж не буду говорить про свою скромную персону — это такие отцы «сибирского панка». И когда смотришь на этих, извиняюсь за выражение, подонков на концертах, которые и на мои приходят, и на Егоровские особенно обильно, когда смотришь на этих уродов — трудно вообще себе представить, что... Мы что — отцы всего этого ужаса, что ли? Было ведь как: жили крайне скудно. У Егора было, конечно, много всяких пластинок, всякой музыки, — но жили очень бедно. Но сами отношения были очень чистыми: очень мало бухалось, достаточно мало курилось, отношения с девчонками — со всеми, которые были, и Янка, и Юлька, и Оксанка моя, и Ленка — там блядства вообще в помине не было, были очень чистые отношения. Это действительно было как коммуна, это было братство. Когда слушаешь Янкины песни — это и так понятно, но это на самом деле так было. И очень странно, что это вот чистое начало в такое уродство переросло. Это проблема. У меня это в меньшей степени, я сейчас начал выступать маленько — и ко мне приходят люди, которые, по большей части, знают, на что они идут. А вот приехал в Ижевск первый раз — то же самое: панки, которые орут: «Про жидов спой!» — интересно, что «про жидов?» «Мы Из Кронштадта» что ли? Сейчас, когда вспоминаешь — это было очень красивое время. Мы тогда этого не понимали, конечно, потому что это было буднично, и то, что песен получалось много, и хороших, и у всех — даже это воспринималось как должное. Дни-то были какие-то серые, постоянно какая-то гопота кругом, и на улицу выйти страшно, и менты — в общем, полный пресс. И при этом — а может, и из-за этого, — все друг за друга держались. Я помню, была чудесная традиция: когда мы приезжали из Новосибирска — Янка жила уже у Егора — нас встречали несмотря на то, что самый дешёвый поезд приходил рано, часов в семь утра. Зимой, мороз за 30° — все приезжают, с разных концов Омска человек восемь, мы все садимся в троллейбус промёрзший, несёмся к Егору, чаи пьём, песни поем...

Это сейчас народ стал менее консервативным, а тогда сам факт — рваные джинсы или серьги какие-то, феньки — он сразу агрессию вызывал, и все поэтому были ужасно дружные. И, я помню, уезжаем из Омска — и все едем на вокзал, и хотя знаем, что увидимся через месяц — вот мы живём, только пока вместе. И буквально перед поездом садимся: «Давай, Егор, нашу, „Мы Уйдём Из Зоопарка“» — все хором поют, эта песня — она для нас была действительно, гимном, песня, которая полностью про нас, всегда все её пели. Тогда это была просто главная песня.

Я понимаю, что-то, что я сейчас говорю, звучит несколько пафосно, а на самом деле — это удивительное время было, я очень счастлив, что мне посчастливилось быть участником этого всего, потому что никогда больше такого не было. У меня были потом работы с музыкантами, которые мне были и более интересны, и, скажем, что-то другое появлялось, но такого искреннего подхода и такого братского отношения уже не было. Я почему-то был уверен, что это никогда не пропадёт, мы, наверное, все так думали. Это была настоящая «революция цветов» в 60-х — у нас в 80-х было то же самое, просто ещё, может быть, концентрированнее, ярче. Тогда слухи бродили о том, что кто-то смог купить какой-то хутор в Эстонии и жить вдалеке ото всех, коммуной — и все загорелись этой идеей, стали думать, как заработать денег, чтобы всем сложиться и купить какую-нибудь заброшенную деревеньку, домишки, и всем вот этим колхозом там жить.

Такое вот время, удивительное — очень жалко, что у нас это всё уже — в прошлом.

7.10.1999, Новосибирск.

Изображения