Воспоминания. Антон Буданов

В принципе, фрау Дягилеву я узнал, как это принято называть сейчас как гёрлфренд некоего Егора Летова. Я должен сразу сделать некоторое отступление: на самый-самый первый Новосибирский Рок-фестиваль приехала очень смешная группа из города Омска. Называлось это шоу ТРЕТИЙ РЕЙХ, что было шоком и пощёчиной, потому что комсомольцы литовали тексты каким-то беззубым хорд-рок группам, подражавшим DEEP PURPLE, — а тут приехали какие-то то ли панки, то ли хиппари отпетые. Они выглядели очень экстравагантно и назывались ТРЕТИЙ РЕЙХ, хотя, на самом деле, это был тот самый ПИК КЛАКСОН. И за ударной установкой с трудом угадывался очень такого интеллигентного вида молодой человек, в очёчках, играть на барабанах не умевший, как и все они толком не умели играть, хотя в общем, очень дружно это всё у них получалось. Никто не знал, что этот молодой человек за барабанами, буквально через год или два взорвётся суперстар, и по всей стране устроит дебош, фурор — «кожаны чернее ночи, панки в городе — хой-хой-хой!». Вот. А мы все же здесь в одном котле варились, в рок-клубе этом новосибирском, а поскольку Новосибирск, — столица Сибири, то вся окрестная братия — омская там, барнаульская, тюменская — здесь крутилась, и называлось всё это движение «Рок-Периферия» — где-то от Урала до Дальнего Востока. Я не буду скрывать неприязнь людей провинциальных к людям, проживающим в Москве и — отчасти — в Петербурге, хотя, конечно, петербургские столько антипатии не вызывают... И, как альтернатива, появился сначала Егор Летов, а потом и Дягилева. Вы заметьте, кстати, какая фамилия — Дягилева. Не Сидорова. Насколько я помню, она из очень хорошей семьи, жили они в центре города, там, где обычно обитает номенклатура, тогда ещё советская. Папа у неё — он не партийный босс, а, по-моему, какой-то крупный учёный... Впрочем, дома у неё я не был, а пересекались мы, когда она стала известна широко в узких кругах, как, так сказать, гёрлфренд Егора Летова. А до этого она попевала свои песенки в узком кругу — это тогда, да и сейчас, было модно: песни под гитару. И тут вдруг её супружник, сожитель — не знаю, как назвать — Егор Летов начал громко со сцены петь «Мы лёд под ногами майора» — что-то в этом роде. Ну, где-то с полгода она послушала благоверного, естественно, вышла на другой круг общения — и запела. Сама. Причём чуть ли не ГРАЖДАНСКАЯ ОБОРОНА её первыми аккомпаниаторами и была, потом уже, а в основном она ездила по всяким Барнаулам и Томскам, где тур шёл, где люди собирались... Тогда вообще интересно было: мы слушали людей просто с гитарой, хотя, приходили на «рок», на пятое-десятое — и вот Яночка, как бы, и засветилась, а даже если и не выступала — то всё равно присутствовала. И, после всех этих «Рок-Периферий» и «Рок-Азий», все, кто принимал самое активное участие — где-то набивались в какие-то домики — в Барнауле вообще полгорода деревянных домиков — нажирались водки, говорили до утра. Если честно, общались мы с ней довольно поверхностно, так, на уровне «Здравствуй, Яна» — в тот период с ней общался такой Николай Гнедков, а я, собственно, был барабанщиком его ансамбля. А это ведь такая специфика: Коля — он вожак, певец и поэт, он лицо ансамбля, а я просто где-то есть. А Коля с Яной — они же поэты, личности — и они вдвоём уходили, о чём-то говорили, а я, собственно, и не лез, я никогда не писал никаких песен — и о чём мне общаться с Яной? Ну Янка и Янка... Единственное, чего я не понял во всей этой истории — чего она полезла в речку Иню, Инюшку... Это в начале мая было, к тому времени, насколько я помню, она никаких отношений с господином Летовым не поддерживала...

Общее впечатление — что она была такая первая, я буду это говорить с позиций настоящего времени — в то время она была такая первая. До этого все наши рок-герои были такие малолетние наркоманы в кожаных куртках. Я никого не хочу задеть, но весь рок — он был вот такой, что-то там парни кричали спьяну про больную совесть. Революционизировали, как могли, обстановку. И вот выходит девочка, и начинает таким ангельским голосочком... как это: «И телевизор с потолка свисает, и как хуёво мне, никто не знает»... Что меня вообще в том периоде всегда удивляло, доперестроечном, советском периоде — то, что люди это делали, отчётливо понимая, что это творчество — оно, в принципе, какого-то успеха не приносит. Единственное, что могло это принести — это то, что те, кто её приглашали в соседний Томск или Барнаул, присылали деньги на билет, на плацкарту. В отличие от нынешнего обилия различных талантов и супер-пупер талантов, она, — да и все, пожалуй, были, — бескорыстна. И была у них какая-то своя тусовка — вот Коля Рок-н-Ролл, Дягилева, Летов — и те, кто там рядом был — они какой-то своей стайкой держались, а вот мы с Колей туда уже как-то не входили... Мы как-то пересекались, сталкивались, выпивали — но вот так, чтобы быть своими — этого не было. И вот это то, что их слегка отличало: все были «братки-рокеры», а они были нам как бы и не братки и не рокеры... так как-то. То есть, вот эта какая-то оппозиция жизни, оппозиция власти, и плюс ещё оппозиция и той среде, той рокерской массе, которая, в общем-то, упёртая была, — они себя как-то выделяли, вычленяли. Это вот упорное нежелание связываться с профессиональными музыкантами... ну, Летов-то вообще потом стал как Майкл Джексон — последнее, что я видел, здесь, в Новосибирске, больше всего напоминало Майкла Джексона — по духу происходящего...

И эта вот особенность, — она воспринималась однозначно со знаком «плюс», мы все любили и гордились, что, вот, она наша местная такая хорошая. Но, понимаете, в жизни — не смотря на все эти маты, несмотря на мужа-Летова, она оставалась, так сказать, прямо чуть ли не барышней, окончившей Смольный. В Новосибирске есть один маленький город-спутник, называемый Академгородок, куда уехали из Москвы, Петербурга, Харькова и прочая — кто по политическим воззрениям, кто по пятой графе, чего скрывать, — который всегда оставался хранителем лучших традиций и Меккой: все эти новосибирские лабухи туда периодически ныряли — отдохнуть. Отдохнуть, прийти в себя. Новосибирск-то, он не шибко комфортабелен, а там кампус университетский, сделанный в подражание американским 60-х годов, там пляж шикарный летом, и там такая вольница была: они делали ядерное оружие, а им за это разрешалось ругать Советскую власть и слушать бардов. Товарищ Высоцкий и все эти Визборы-Кимы туда ехали, как к себе домой. И, собственно говоря, по большому счёту, Янка Дягилева являлась продуктом вот той среды.

Новосибирский рок — он в принципе двояк: с одной стороны вот этот люмпенский хэви-метал — до сих пор очень сильный... Какие-то мужики выбегали на сцену играть хэви-метал — супермодный тогда хэви-метал! Один мне показывал, — у него кольчуга была самодельная. Я говорю: «Как ты её сделал?» — он говорит: «Да я токарем работаю, а ещё на бас-гитаре хард-рок играю, ну вот и наслесарил себе...» Самый главный хит звучал что-то типа: «Рэмбо — яростный злодей!» — про Рэмбо песни. Про Сильвестра Сталлоне пели... Панки — тоже люмпенского происхождения, не будем идеализировать. И с другой стороны — небольшое течение, эта вот свежая струя, те, кто пел и думал, — это была Дягилева, это был Гнедков... я всерьёз говорю «был».

Его спасла фру Громина, дочь очень известного джазового гитариста, в своё время выехавшего в Данию и женившегося на датчанке ¹. И эта самая дочурка — когда они, молодёжь Запада, стали сюда ехать, русский рок смотреть, — где-то, чуть ли не в Череповце, увидела этого Иисуса Христа, Николая Владимировича Гнедкова, открыла большие скандинавские глаза, сказала: «Николя, я вас люблю!» — и увезла его. Собственно, спасла... Его отец, Гнедков-старший — главный режиссёр Западно-Сибирской студии кинохроники, благодаря его связям были сняты первые в Новосибирске клипы музыкальные, это была ИДЕЯ ФИКС, где Николай пел: «Я посторонний, я посторонний...» У Николая на самом деле удивительные стихи...

То есть, наряду с тем, что здесь вот, в Дзержинском районе Новосибирска, авиастроительный завод имени Чкалова — там был ещё и вот этот росток какой-то лирический, это же всё лирика — что Гнедков, что Дягилева. Там что всегда было? Была хорошая поэзия, настоящая русская поэзия, в лучших её традициях — плюс гитарно-вокально-инструментальное звучание, на волне вообще интереса к творчеству таких групп. Вот они как-то появились — и публика, я вам должен сказать, здесь к этому была не готова.

Мы с ИДЕЕЙ ФИКС, когда играли на этом самом первом Рок-фестивале, играли первыми. И в промежутках между песнями — два-три жидких хлопка: люди, которым за тридцать, те хлопали. Стоя. А большая часть зала, включая галёрку, просто скандировали: «На-хуй! На-хуй!». Янку принимали лучше, но это было уже позднее, когда начали вслушиваться, понимать, что «и так тоже можно». Она всё равно была по-своему востребована, она бы всё равно пела.

Плюс — мы же все были в плену иллюзий. Когда моя мама уезжала (я тогда уже в Питере играл), она позвонила: «Антоша, приезжай, я уезжаю в Израиль» — я приехал, была пьянка отходная, она говорит: «Пойдём в ЗАГС, переделаем тебя с хохляцкой национальности и фамилии на мою, еврейскую, а ещё лучше — поехали». Я тогда сказал: «Мама! Ты что?! Вот сейчас Горбачёв прогонит коммунистов — тут-то всё и пойдёт! Нас всех начнут снимать в клипах, мы будем играть на стадионах, воспрянет русский рок...», пятое-десятое — и Яна, она, наверное, тоже этого была не чужда. Понимаете, когда человек что-то делает, творчеством занимается — до какого-то момента это можно делать на энтузиазме, на желании. Ну, год, ну, два, ну, три, — а потом всё равно уже нужны аплодисменты. Не аплодисменты — так отдача, хоть что-то взамен всё равно человеку надо. Ну ладно, мне — я барабанщик, ну, не получилось, Коля уехал — всё равно будет с кем водку жрать, хэви-метал играть. А отдачи-то не было. Она отдала всё, вот она копила, весь этот вот потенциал, она его выносила, она его сыграла — и все мы, все эти неформальные круги — мы все сидим, балдеем, действительно, мы такого не слышали: на хорошем русском языке, прекрасным голосом, это же не профессиональные музыканты с текстами, которые несут ерунду... И она это даёт и даёт. И тут, вот как мне это видится, наступает момент ломки. Всё, нате свободу, пойте, о чём хотите, как хотите — и постепенно начинается пришествие других кумиров. Не тех эстрадных кумиров, которых мы знаем — а новых русских звёзд, российских — и почему-то это оказывается ЛАСКОВЫЙ МАЙ. Тот потенциал, который был накоплен, который нужно дать людям: слушайте, люди, песни за жизнь, они про всех и обо всех! А оказалось — нет, оказалось, что востребована отнюдь не Дягилева. Мужики-то проще переживали, тот же Коля Рок-н-Ролл: он с утра водяры зальёт, каждый день — и ему всё нормально, ему после спецбольницы вообще ничего не страшно, такой не повесится и не утопится. А она всего лишь девушка, которая, на самом деле, всю свою взрослую короткую жизнь провела в Академгородке, слушая бардов под гитару, — и вдруг выясняется, что «не надо». Что дальше? Муж-Летов что ли? Какой он муж? Он хороший парень, панк — флаг ему в руки. Если бы кто-то сумел вот это взять, раскрутить, — но все эти бойкие комсомольцы, они к тому времени, к началу девяностых, уже сориентировались, побросали к херам эту рок-музыку и начали торговать мягкой мебелью.

Плюс, конечно, неудачи в личном плане. Говорить не буду, не очень много и знаю. Я думаю, она была не чужда наркотиков, — где панки, там наркота, добрый Егорка научил всему, что сам знал. А у наркотиков есть такое свойство: их нужно потреблять тогда, когда у вас всё нормально, когда вы себе можете позволить наркотики, а в тяжёлый период жизни — не надо этого делать, надо бороться. Если мы попытаемся наркотиками заглушить свои проблемы, мы получим суицид. Как, кстати, закончил жизнь скрипач, пианист и аранжировщик группы ИДЕЯ ФИКС: 22 июня аккурат залез в петлю...

И она исчезла из поля зрения, где-то на полгода — всё была, была, вот есть, о, Янка, клёво, Янка, на тебе косяк, ты нам спой песню, — а потом всплыла. В Ине. Грубо говоря, она была поэтесса — ну, не Марина Цветаева, но поэтесса, которой выдался случай свои стихи взять, вынести людям — и после каких-нибудь люмпенов с их хэви-металлом всё равно зал взять, чтобы в зале зажглись зажигалки... И она это сделала. И, как мне кажется, причина её ухода — в этом, она просто прочувствовала ситуацию: грядёт Большое Говно. По большому счёту. Я по-другому не могу расценивать ситуацию, даже просто сравнивая тот рок, который появился тогда и то, что появляется сейчас. А у поэтов есть дар предчувствия, всё-таки. Не было выхода. Она русская женщина, ей некуда ехать, некуда бежать, принца, который бы увёз, как Колю его датская принцесса увезла, тоже не было.

Может быть, если бы какой-нибудь нормальный мужик появился у неё, нормальный... Их ведь тоже по пальцам перечесть — нормальных-то, который бы понял, что это такое — может быть, всё и было бы по-другому...

6.10.1999, Новосибирск.

Изображения