Воспоминания. Анна «Нюрыч» Волкова (Владыкина)

У меня подружка была, мы учились с ней в мединституте, Ольга такая Глушкова, тоже ныне покойная — и вот мы с ней общались как-то, песни там пели, — как напьёмся так песни поём. И она всё: «Анька, у меня есть подружка, одноклассница, она тоже поёт, и надо вас познакомить» — ну и как-то так, при случае, познакомились. Мы с Янкой учились в соседних школах, через две улицы, а друг о друге ничего не знали, и познакомились в 86-м году летом. Ну и, собственно, всё — сели, начали петь друг другу. Янка тогда пела тихо-тихо, её не слышно было совсем, так шёпотом-шёпотом, чтобы её услышать, — надо было подойти близко к пианино. Тогда она себе на фоно подыгрывала — я уж не знаю, училась она этому где или нет. Ну, аккорды-то самые простые мы все умеем ставить... Не знаю, даже, честно говоря, где она училась, — может быть даже в музыкальной школе училась — это лучше у папы спросить, а так она играла немножко на пианино. Мы у Ольги Глушковой собирались, у неё там пианино стояло, места много, бабушка с дедушкой на даче всегда, хата свободная, и там, значит, песняка давили. Янка тогда своего ещё не пела, я уже не помню, чего она тогда пела, — помню, одну какую-то песню Гребенщикова, вот как раз её-то я у этого пианино и слушала так вот, «с рожком в ухе». Ещё — она, когда в институте была, то участвовала в какой-то группе политпесни под названием «Амиго» — ну, тогда все пели, я тоже пела на конкурсах политпесни, по-честному всё. Но не это всё, «Мама, Чао» — они авторские песни пели, хороший ансамбль, нравилось им петь — они и пели, вот она там на гитаре и играла, может быть, там научилась. Вообще очень многие считают, что она и не умела играть, ну а, по-моему, нормальный себе уровень. Может, она потом и прибавила мастерства, за счёт того, что чаще стала играть, но и так неплохо играла... Вот так вот и проводили времечко — хохотали без остановки и по каждому поводу: пальчик покажи — хохотали, причём, над всем — и над смешным, и над печальным, за животики с утра до ночи держались. Ну, я была девушка серьёзная, шуток не понимала, сидела такая... А так — куда ветер занесёт — туда и неслись, и в ночь-полночь, где прибьёшься — по знакомым, по домам, особой-то жизни молодёжной тогда и не было. Не, ну были дискотеки, но я вот лично никогда на них не ходила, собственно, по-моему, и Янка их никогда не посещала — так больше, по квартирам.

Но это всё такое очень раннее, до того, как она с Башлачёвым познакомилась и с Летовым, дальше-то всё изменилось сильно. А потом прошло какое-то время, был какой-то период, который я с ней и не общалась, это где-то 88-й год. Она тогда вся в разъездах была, где-то в Омске, по Питеру болталась, — а я всё так же думала, что у неё такой же голос. А тут решили мы записать какую-то русскую народную песню, как раз вот в общаге у Валерыча — она как раз писала демо, это было в 89-м году, по-моему, я уже даже и не помню, какие там песни были. Ну вот, она записала всё, что ей нужно было, — для репетиций она записывала, для Джеффа, басы там репетировать — и потом решили мы с ней записать что-нибудь русское народное, и Янка говорит: «От Аньки микрофон подальше поставь, а то она меня перебивает». А когда запели, оказалось вообще, что я за ней даже угнаться не могу, то есть настолько она распелась — просто небо и земля...

Егор, кстати, на Янку, насколько мне известно, далеко не такое впечатление произвёл, как Башлачёв. То есть, он, конечно, повлиял изрядно на её творчество, но, скорее в другом совсем смысле, изрядно поспособствовал творчеству как процессу борьбы, потому что школа выживания серьёзная была ей преподана, при общении с ним. Я могу, положа руку на сердце, сказать, что для того, чтобы в его присутствии выжить и стать творческой личностью, состоявшейся, — надо очень много побороться. И дело не в том, что он подавляет, как любой активный творческий человек, это нормальное явление, тем более, если один мужчина, а другой — женщина. Даже то, что она стала Янычем... Она ведь не была Янычем, она была Янкой Дягилевой, обычной девчонкой, рыжеволосой, такой хохотушкой, — а потом стала постепенно: «Я пошёл, я сказал, я спел...» Там мужское общество, суровое, и нужно доказать, что ты не слабее их, нужно стать таким же, как они — и вот именно в этом смысле я считаю, что Егор повлиял на Янку, на её творчество — оно изменилось, но не так, как Башлачёв повлиял, по-другому совсем...

Эта-то история с Башлачёвым — она была в 87-м, он до этого в 85-м приезжал, а это было в 87-м, в начале, чуть ли не в январе, точно не могу сказать, но точно зимой — было такое дело. Ирка Летяева занималась тогда активно рок-пропагандой во всех её ипостасях — она из тех инициативных людей, которые всегда чего-то организовывают, квартирники, то-сё. Я-то туда не ходила, а Янка как-то там оказалась, скорее всего, через ту же Ольгу — она у нас «заведовала коммуникацией». И, в общем, пришла она на этот концерт и оказалась совершенно в шоке. Причём там какая-то была ситуация, по-моему, Башлачёв был сам в состоянии глубокой депрессии, но каким-то образом, хоть он, вроде бы, ни с кем особо в тот раз не общался, — а она чего-то подошла, что-то ему сказала, типа: «Хочешь, я тебе лисичку нарисую?». Он говорит: «Хочу». Она нарисовала ему лисичку, и как-то там завязала разговор, и они с ним достаточно долго общались. Ну, как «долго», — в смысле не пять минут, а день где-то. Ну а после этого у неё крыша съехала совершенно, всё представление о мире кончилось, и началась новая жизнь, собственно говоря...

Я-то не была, не присутствовала при этом, а потом её встретила — она была в состоянии совершенно шокового потрясения, глубокого, после чего она, собственно, бросила институт, быстро-быстро собралась и уехала, Летяева её отправила по трассе, сказала: «Едь, тусуйся, набирайся ума».

До встречи с Башлачёвым она писала всякие глупости — единственное, что известного осталось из того, что она писала до того — «Я повторяю десять раз и снова, никто не знает, как же мне хуёво» — это её хит 85-го года, а до этого она, пожалуй, только стихи писала. На самом деле, интересно: она мне рассказывала, что в первом классе, когда они учились, им дали задание написать стихи, она мне читала этот стих, там всего-то и было четыре строчки, — я помню, одна фраза меня поразила: «Тени деревьев смотрят на север». Интересно, да? Ребёнок, первый класс — и такое вот мышление: не просто «тени деревьев», а «смотрят на север» — они ведь и на самом деле смотрят на север, и если представить себе, что это восьмилетний ребёнок написал такое...

А вообще она всё время писала. Она говорила, что была тихим ребёнком, который сидел, в лучшем случае, на дереве где-нибудь, и тихо страдал от одиночества, такая была — замкнутая, скорее, нежели общительная, книжная девочка, у неё достаточно хороший был этот фундамент... И жила она в таком районе, очень своеобразном, Каменка называется. В любом городе есть такие места, там свои законы — вот у нас за вокзалом есть Нахаловка, так туда вообще лучше не ходить, особенно вечером, а это ж всё центр. Или вот улица Челюскинцев от вокзала идёт, раньше там трамваи ходили, — и по одну сторону трамвайных путей нормально, а по другую сторону — Бан, всё, туда заходить нельзя ни девочкам, ни мальчикам: мальчикам мальчики сделают плохо, девочкам — девочки или мальчики тоже, но по-другому уже. А Каменка — это очень близко к центру, район таких старых домов, со всей своей жизнью, деревенской скорее. Там сейчас рядом новых современных зданий понастроили, а тогда там был такой массив старых домиков — там вообще книжек не надо читать совсем, там у них жизнь совсем другая была, там свои хулиганы, свои компании, «ты со мной дружи, с ним не дружи», — все эти дела, ну, как положено в таких, приблатнённых райончиках. Так что с точки зрения уличного воспитания там было место достаточно специфическое. Бывало, что и обижали, надо было защищаться... Там благ цивилизации нет никаких — печка и всё. Ну, кран с холодной водой, причём под краном внизу ведро. Все удобства во дворе... Зато в печку курилось всегда хорошо: куришь, но ничего не пахнет. Квартирка малюсенькая-малюсенькая, такая, что трудно сказать, что это квартира: одна комната большая была, метров четырнадцать, а вторая, где, собственно, Янка жила — даже трудно комнатой назвать, типа прохода между кухней и комнатой, где вмещается с одной стороны диван, с другой — стол. Вот и вся комната, с маленьким окошечком. Малюсенькое всё такое. Вот так она и жила.

Мы ездили с ней в Иркутск пару раз, когда концерты там ей делали, причём первый раз Валерыч уехал в Иркутск, — а у него вообще фикс-идея была, чтобы нас к себе в гости зазвать, — и вот он звонит и говорит: «Давайте я вам концерт сделаю». Я дома была, а Янка у себя, и я говорю: «Давай!». Классно же — сгонять в Иркутск, зима, по-моему, была, да ещё и концерт, ещё и денег заработать, сколько там, рублей тридцать. Съездить же вообще интересно на восток, она, по-моему, до этого там и не была ни разу, восточнее Новосибирска, всё больше на запад ездила. Я пришла к ней, говорю: «Янка, собирайся! Едем с тобой на концерт!» — а она ни сном, ни духом, — всё за неё решили, всё определили, перед фактом её поставили. Ну, она, правда, не стала сопротивляться, ругаться, и мы поехали. Как-то очень легко всё произошло, очень быстро, и концерт был где-то в библиотеке...Это где-то в марте было, чуть ли не 31 марта на Байкал мы ездили. Ещё так обидно — я брала с собой фотоаппарат, снимала, причём так старалась, столько ракурсов хороших отсняла — и чего-то у меня с головой случилось: я решила плёнку перезарядить под красным светом, не знаю, почему мне такое в голову пришло, и всё — две плёнки в никуда... Там она на фотографиях на коленях — так она часто там выступала: сядет на пол, ножки сложит — и играет. Вот в Политехе она так выступала. У неё был концерт в библиотеке, потом на выставке, и в Политехе. На выставке — это в Ангарске, выставка, кстати, митьковская, я помню, ей там картинка одна очень понравилась, она хотела ею чуть ли не песню «Я стервенею» оформить. А картинка называется, по-моему, «Один танцует» — чудесная картинка, чудесный такой человек, нелепый просто, танцует. А в ведре, по-моему, пиво было, в Иркутске народ вообще гостеприимный — пиво вёдрами! Она играла как-то на концерте и говорит: «Дайте чё-нибудь попить, горло пересохло». Ей подают бутылку, она хлебнула, — а там оказалось что-то очень крепкое, короче, она там хлебнула, горлышко промочить!

Потом я с ней ездила в Питер, когда она пыталась записываться в 89-м году на точке аукцыоновской, мы тогда жили у Филаретовых, там квартирники были хорошие.

В Новосибирске концерты у неё бывали, но мало и не очень удачные. Я помню, в каком-то клубе она выступала, но там прямо совсем неудачно, организаторы, скажем так, несильно потрудились, и скорее это получилось обидно, нежели как-то иначе. Но это же известная вещь — о пророке в своём отечестве... И явно это было не из-за неё. Это же Летов в Омске принципиально не играет, он на все предложения — пока они поступали, — отвечал отказом, а теперь и предлагать перестали: знают, что он не играет в Омске, — и не пристают. А Янка — она нет, она специально для такого каких-то усилий не прилагала, чтобы не играть — так получалось... Вообще, если брать новосибирскую музыкальную тусовку — Янка стояла особнячком, насколько я могу судить, какое-то специальное место для неё было отведено, не в общей массе. Я вот даже не знаю, с кем она тут играла. У неё была запись, — три, что ли, песни, которые она здесь записала, такие вот, в стиле пост-панка, тяжеляк такой. Мне, кстати, очень нравилась та запись, гораздо больше, чем то, что в Омске делалось: она больше ей соответствовала, такие вот песни, так медленно, депрессивно слегка. Но на самом деле — это кто к чему привык. Я вот первое, что услышала, — у меня была затёртая катушка с ВЕЛИКИМИ ОКТЯБРЯМИ — так, мне кажется, лучше вообще ничего нету, а всё остальное — это так... Омские все эти записи электрические — шумные какие-то, голос утоплен, ничего не слышно, грохочет всё, мне казалось, что это не то. Но это моё личное мнение, а я так считаю: кто к чему привык, кто что первым услышал — тот к тому и тяготеет. На самом деле она-то хотела писать альбом новый, и, наверное, она хотела его писать где-нибудь не в Омске, но, по большому счёту, выбора не было. Так получилось, что на всё остальное нужны были какие-то усилия, надо было кого-то просить, или деньги какие-то искать, либо ещё что-то такое — а там всё своё, обстановка своя, люди свои, ничего никому объяснять не надо, записывайся когда хочешь, захотел, — записался сегодня, — завтра всё стёер и по новой записал. В этом, кстати, Летовского давления не было, в плане «только у меня!». Он её, конечно, постоянно гнобил, что мол, «всё, что ты делаешь — это всё не то, и делать это надо не так, делать это надо так, как я это делаю» — это тоже нормально: человек защищает свою «гражданскую позицию», а так, чтобы он её не отпускал ни к кому — не было такого. Он её пас, конечно, но не так. У неё была достаточно серьёзная проблема, она её разрешить не могла, потому что мы ей говорили: «Ой, да возьми ты здесь музыкантов, объясни им, что собственно, тебе надо» — большинство людей так и поступает, но для этого большинства людей «мухи отдельно — котлеты отдельно», творчество это творчество, а вечером пришёл домой, одел треники — и стал другим человеком... А у неё такого не было, у неё всё было вместе, всё серьёзно, и так вот прийти, сказать: «Ребята, давайте сыграем так-то и так-то» — она не могла. У нас много было музыкантов, которые с удовольствием здесь с ней бы сыграли, мы ей в своё время говорили: «Давай возьмём этого, этого, поговорим с ними». Она сначала: «Не, надо подумать», а потом: «Нет, не могу. Мне надо с ними цистерну водки выпить, объяснить вообще всю свою жизнь, книжки чтобы они прочли, которые я прочитала, музыку послушали ту, которую я слушаю, и так далее, чтобы мы друг друга поняли и записали то, что надо». Дело было не в классности или виртуозности музыкантов, а в соратнических таких каких-то вещах. Но она хотела — вот Серёга Зеленский, собственно, оттуда и появился, то есть, это была первая попытка, первая ласточка, которая, по-моему, так последней и осталась, это был её музыкант, он к ГРАЖДАНСКОЙ ОБОРОНЕ не имел отношения. Они, по-моему, где-то даже не в Новосибирске пересеклись, вроде бы в Таллинне, она говорит, типа: «О, давай ко мне, давай с тобой играть» — «Давай...», так как-то. Есть люди, с которыми нужно цистерну водки выпить, а есть вот свои. Они бывают редко, надо с миллионом людей пообщаться, чтобы одного своего найти, а чтобы четырёх таких найти — надо с четырьмя миллионами, поэтому проблема была и во времени, некий такой технический элемент: в нашем, скажем, городе трудно четыре миллиона найти, для этого надо с каждым по три раза пообщаться. А есть люди, которые просто свои, вот как Джефф, например. Джефф же из ГРАЖДАНСКОЙ ОБОРОНЫ регулярно уходил, а с Янкой: «Не, Янка, я с тобой, я на басе...» — вот у неё Джефф басист был, и Серёга на гитаре. Хотя она одно время сама пыталась на басе играть, я помню, когда она собиралась этот альбом писать, который, собственно, так и не записала — она партии на басе репетировала. Я к ней тогда приехала, она говорит: «Смотри, Анька, какая у меня уже мышца наработалась!» — басовые-то струны толстые, зажимать тяжелее, она руку натрудила и уже стала адаптироваться к басу. То есть, она сама собиралась играть на басе. Но такие люди — их искать надо, а просто записать — эта идея ей в голову не приходила.

С Летовым вообще тяжело, а она боролась, я говорю, она стала Янычем, потому что женщина — она женщина и есть, сиди — молчи. И вот она доказывала, с кровью, что она имеет право на существование — и это на самом деле, очень хорошо, я считаю. Хотя, если представить себе — это очень трудно, потому, что человек творческий всегда сомневается, а Янка особенно. Она очень в отношении своих каких-то работ сомневалась, — а тут Летов: «Да ты что?! Да ты здесь такое поёшь!? Какую-то фигню!». Она: «Нет, это не фигня! Ты сядь и послушай! Нет, сядь и послушай! Моя песня хорошая!..» Ей приходилось это доказывать — в основном Летову, остальной-то народ особо и не сомневался, борьба-то была между лидерами, в некотором роде...

Янку все любили, в общем, на самом деле очень сильно, я так даже думаю, — никто не избежал того, чтобы в неё просто влюбиться, — по крайней мере, из её музыкантов. Да они все там — Жека Колесов был в неё тайно влюблён, и музыканты все, и Джефф, и, наверное, Зеленский — все. Ну, она, на самом деле достойна этого чувства всегда была. Вообще эту тему — там, замуж выйти, детей нарожать, — мы особо не муссировали, потому что эта тема была скорее болезненной, нежели приятной. Пожалуй, у неё оно было, это желание, но она его очень старательно давила: то есть, надо было выбирать. У неё был один раз момент такой в жизни, когда пришлось выбирать между, так скажем, личным счастьем и творчеством, — такая вилка получалась, никак не получалась иначе. Если чему-то отдаваться, то отдаваться полностью: либо семья, либо полностью берёшь себе эту судьбу творческую и уже живёшь по ней на полную катушку, со всеми её так сказать. Я ж говорю, для неё не было такого: пришёл-полабал, записал гениальный альбом, потом вечером пришёл домой, треники надел — и стал нормальным, там, мужем. У неё и группу свою не получалось собрать, потому что подобным образом быстро её собрать было невозможно, нужны были люди, которые живут этим, для которых это образ жизни — и в личной жизни то же самое. Или — или. Для женщины ведь как: если семью заводишь — надо ребёнка родить, это нормальное явление — ребёнка завести. А рождение ребёнка предполагает изменения очень большие, в том числе, и в собственной свободе, передвижения хотя бы, да? Почему она так выбирала, — я за неё рассказать не могу. Я знаю, что был такой момент, достаточно тяжёлый и болезненный. И это уже было ближе к концу, то есть последний год... Видно было, что ей хотелось быть, конечно, нормальной счастливой женщиной, тем более что она была действительно женщиной с большой буквы — я без пафоса это говорю, не как какой-нибудь мужчина: «Вот! Женщина С Большой Буквы! Её нужно носить на руках...». Я просто считаю, что она была настоящей женщиной. Но, тем не менее, такой выбор перед ней стоял, и, судя по всему, она попыталась выбрать творчество. Попыталась... Ну, и вот, собственно, так всё и закончилось. Плачевно.

По крайней мере, депрессия её вот эта последняя — она из этого выросла. Вообще, в принципе, любая депрессия — она не бывает из-за чего-то конкретно. У меня у самой был такой серьёзный депрессняк один раз, я в институте училась ещё, и из-за неё я, собственно, институт и бросила, мы с Янкой, причём, сделали это практически одновременно. Я это просто как пример привожу: просто так я бы не бросила институт, но у меня накопилось — вот эта причина, эта причина, эта, эта и ещё вот эта — штук, наверное, десять — и тут эффект кумулятивный... Это уже то, что касается Янки: это — можно выдержать, это — можно сдюжить, это — можно потерпеть, а когда этого становится пять-шесть-семь наименований, — всё это наваливается и задавливает. По крайней мере, вот в этой депрессии последней была один из пунктов такой. На самом деле, для человека — для любого — это достаточно серьёзно. Понятно, что для неё счастье не в щах заключалось, просто там стоял выбор: стать счастливой — или дальше страдать и писать песни. Это же обычно: когда у тебя всё хорошо, то стихи не пишутся. Музыка пишется, те, кто на музыку именно ориентирован — они, по большей части, по счастью ваяют, а поэты — они всё по горю. У неё конфликт был достаточно серьёзный, потому что она жила вот в общаге этой, с Серёгой, и по-своему, наверное, была очень счастлива, но время от времени надо было куда-то ехать, что-то записывать... Всё равно сочинялось же там, надо было это как-то реализовать, — она всю жизнь ругала Ромыча, у которого все песни так и болтаются неизвестно где, у него же масса песен канула, потому что они не записывались, — так же и появился этот альбом ОБОРОНЫ: он же не хотел эти песни писать. И, я помню, Янка сильно возмущалась: «Вот, Ромыч, с тобой что-нибудь случится, а твои песни никто не узнает и не услышит!» И она понимала, что надо свои-то песни писать — и разрывалась между личными желаниями и тем, что, вроде как, надо, и без чего жить тоже невозможно...

У Янки-то у самой, в общем-то, все песни, которые она пела, так или иначе записаны, кроме одной, самой-самой последней. У неё была одна песня, тоже она её сочинила где-то практически под конец, и не успела даже демо записать — та, где строчка эта, что «до Китая рукой подать». Стихом она есть, а песней — нет. Её слышал Зеленский, она ему пела её, ну и, собственно, всё. Насколько мне помнится. Мы когда составляли сборник этот, «Русское Поле Экспериментов», штудировали всё, единственное — у неё есть стих, вообще последний самый, и Стасик его вообще никому не даёт. Мне он прочитал, а в руки дать — не дал, а у меня память плохая, мне чтобы запомнить, надо раз пятьдесят прочитать, причём самой и медленно... А так — у неё была тетрадка, с которой она ходила вообще везде и писала. У неё, скорее стихи писались, чем музыка. Я, собственно, в эту тетрадку никогда особо не заглядывала.

А «Нюркина песня», на самом деле, попросту очень возникла: она приехала ко мне, а я, как нормальный человек, с нормальной женской судьбой, как всегда, страдающая от непонятой любви, начала ей жаловаться на то, что всё не так и всё не эдак. Она, бедная, ходила-ходила, ей так хотелось мне как-нибудь помочь, — она взяла, и песню написала. Вообще у неё песни достаточно быстро писались — вот эта буквально за два дня была написана. Мы с ней сидели, болтали, — что-то она говорит: «Ну-ка, дай-ка я пойду, покурю». Я говорю: «Да чё ты, кури здесь» — «Нет, я на лестницу». Пошла что-то на лестницу, там мраковала-мраковала, сидела где-то с час, потом пришла, говорит: «Песню скоро напишу». Ну и буквально на следующий день написала. Очень смешно было — прошло какое-то время, неделя, может быть, мы в гости зарулили к каким-то ребятишкам. Она говорит: «Вот, хотите, я вам песню спою, премьера так сказать, в первый раз» — спела песню. Я сидела, помню, обливалась слезами: «Всё про нас! Всё про нас, про тёток!» И вот она тогда спела, и народ, почему-то, вместо того, чтобы ей руки трясти, — ко мне ломанулся: «Анька! Спасибо! Поздравляю!» — то есть такое интересное впечатление песня произвела. А буквально через немного времени мы как раз поехали в Иркутск, — и там тётки прямо в сортир, все в соплях, в слезах: «У-а-а! Всё!.. Всё про меня. Как по писанному!..» Так вот она решила меня утешить. По крайней мере, поначалу, по первости, когда она её первые разы пела, — тётки просто слезами заливались, любые.

Ещё я помню, как она по улицам ходила, эту писала, — «Ангедонию». Она её долго писала, мы тогда пришли к одному мальчику, она говорит: «У меня депрессняк» — он говорит: «Да у тебя не депрессняк, у тебя ангедония». Она говорит: «А что это такое?» «А это когда ни грустно, ни радостно — вообще никак, полное отсутствие эмоции». Она: «О, интересно» — вот песню написала. Но, правда, она какая-то получилась не совсем ангедония... Насколько я знаю — у неё не было такого, чтобы она песню сочинила и не пела — только, вот, может быть, какая-нибудь самая последняя. И с течением времени песни никак не менялись: какие были изначально, — такие и были, не переделывались. Всё изначально уже было.

Кстати, вот про эту песню, которую КАЛИНОВ МОСТ пел — этот Ревякин — вы его слушайте побольше! Подружка моя, Анжела, не даст соврать, она сама всю жизнь стихи писала — я вот, например, никогда этим не страдала, — они пришли с Янкой вдвоём к ним на репетицию, они сидели, и Яна написала текст.

Она вообще человек общительный была, её вообще все любили, с ней любили пообщаться, с ней любили водки выпить. Водки выпьем — сразу русские народные, как положено. Классический вариант. Похулиганить — мы с ней как-то раз открыли у меня холодильник, а у меня там лёд был наморожен, я говорю: «Янка! Это так полезно — лицо льдом протирать!» и мы с ней как давай хулиганить, — мы с ней протёрли друг другу всё, что только можно было протереть, хулиганство такое учинили. А один раз в общаге в этой, в Валерычевской, немножко один другому брызнул сначала пару капель воды в лицо, второй на первого стакан вылил, потом в ход пошли кастрюли, тазики, ведра, — все были мокрые, и всё закончилось пятнадцатисантиметровым слоем воды в комнате, такое вот хулиганство. Повеселились...

Ещё Янка всегда ходила в штанах. И как-то раз мы с ней решили торжественно сшить ей юбку — она, по-моему, до сих пор у меня где-то валяется — ну что, ну мы сшили её, но она так и пролежала. Когда ещё в 86-м она училась в институте, я помню, она ходила тогда ещё в юбке. И у неё был такой каракулевый полушубок и какая-то шуба — из искусственного меха, но очень похожая на мутоновую. И когда я шла в свой институт, а она в свой — мы с ней постоянно встречались — она как барыня такая вышагивала, солидная, у неё ещё шаг такой, поступь такая серьёзная, барская такая, что-то в ней такое было серьёзное, основательное — но при этом всё это было очень смешно, так основательно комично всё это выглядело... Какие юбки! Я помню, ездила в 90-м году в Англию — и привезла ей лак чёрный для ногтей, здесь-то это было тогда ещё в диковинку, и какой-то очередной депрессняк у неё случился, такой, мелкий, и я ей говорю: «Янка, надо свою женскую сущность беречь и лелеять, надо накраситься». «Я, — говорю, — знаешь, как всё время делаю: я сажусь перед зеркалом, крашусь, — смываюсь. Потом ещё раз крашусь, — опять смоюсь, — знаешь, как помогает! Сразу чувствуешь себя настоящей женщиной» — всё такое. И вот мы Янку накрасили, причесали, — но это смех был один, она же так не ходила никогда. Но ей как-то повеселее стало...

Она очень заразительно, кстати, смеялась, в её присутствии всегда хотелось похохотать. С ней легко было. Она никогда свои проблемы не вываливала ни на кого. Она была очень комфортный в общении человек, который постоянно хохочет, шутит, всё классно, всё замечательно... И в этом смысле, с точки зрения характера она не менялась. Нет, было, вот как у Экклезиаста: «Приумножая познание — приумножаешь скорбь» — это вот было, конечно. А так в общении она была человек очень лёгкий, с ней очень легко было, то есть она через себя, в общем-то, перешагивала, даже если ей было худо. И если Янка сказала, что «мне плохо» — это значит, что уже совсем плохо, вообще кранты. Ну, вот она приезжала с гастролей, а гастроли всегда были делом напряженным, особенно с ГРАЖДАНСКОЙ ОБОРОНОЙ, там всё время приходилось тоже бороться за своё место в этом мире — она приезжала, и, конечно, какие-то свои обидки высказывала. Ну, обидки — они же у всех бывают, это нормальное явление, даже если у тебя, с точки зрения всех окружающих, проблем нет, — всё равно обидки существуют, люди-то общаются... И вот, она что-то мне рассказывала, какие-то истории, что вот тут её обидели, там её не поняли, а так — в общем, нет, она не выносила особо. Я говорю, если она сказала, что плохо — значит вообще. Это, вот: «Как твои дела?» — «Хуево» — началось только в 91-м году. А так — ну, приезжает она с концерта: «Вот, козёл Летов!..» — ну что, посидишь, скажешь: «Правда, козёл твой Летов» — и всё, и хорошо вообще, нормально, чего ещё надо? А в 91-м году — тогда тяжело было, когда она очень сильно пыталась выйти из этого состояния... У неё просто депрессняк случился очень глубокий, такой — серьёзный, да ещё он подпитывался время от времени какими-то событиями, дополнительно — и Яна говорила: «Я, говорит, стараюсь, я хочу вообще отсюда, но ничего не получается». Такой вот водоворот, в который попадаешь, и уже не можешь из него выйти...

У них был конфликт, достаточно серьёзный, — у Янки с Егором. Я подробностей особо даже не знаю — она поехала куда-то там в Барнаул, на «Рок-Азию», вроде, в сентябре, и они разругались там очень сильно, и несколько месяцев были в конфликте. А потом, под Новый год, буквально 30-го или 31-го декабря созвонились и помирились, и Летов приехал через три дня, пришёл тут с Плюхой на пару, всякие теории толкал, а Плюха поддакивал, Летов нёс, а Плюха поддакивал, и у Янки был ещё один... накопительный момент к депрессняку. Летов тогда сам приехал, чуть ли не прощаться, с подарками всем, свою музыку всю раздавал, Янке всех DOORS подарил, ещё кому-то BEATLES, кому-то — KINKS, мне SHOCKING BLUE досталось — всем раздавал. Я с ними не очень много времени тогда проводила, но помню, что Летов нёс какие-то телеги, не помню уже конкретно — да это разве можно запомнить, что он говорит, когда его несёт? Это надо либо записывать, либо тут же забывать, как будто этого и не было. А Плюха очень активно поддакивал, насколько мне помнится, — и Янка сдуру это всё всерьёз воспринимала, все эти гоны, которые происходили. И после этого она поехала к Летову в Омск, оттуда, вроде, в Москву и оттуда, уже с депрессняком, сюда вернулась, весной уже. Я её, причём, совершенно случайно застала, я и не знала, что она приехала, и, по-моему, позвонила в Москву, а мне говорят: «А она уже уехала, нет её здесь». Я думаю: «Интересно» — а она ведь обычно с поезда — ко мне. Думаю: «Что-то странно». 8-го марта, помню, к ней пошла домой, она мне дверь открыла, говорит: «Я вообще-то не открываю. Тебе повезло» — там уже стало понятно, что не всё в порядке...

Я не знаю, что уж там было последней каплей, как там было, тут тоже куча всяких историй бродило... А на самом деле человек, когда в каком-то таком состоянии пребывает — он просто может сам не сделать, а придёт кто-нибудь — и за него сделает, такое возможно, если очень сильно захотеть. Истории тут всякие ходили разные. У меня есть одна знакомая, она попала в очень странную историю, не знаю, можно ли ей верить, может, она тоже гнала, — ей хотелось, чтобы это было не самоубийство, допустим... Она себе историю какую-то изобрела, что вроде есть какие-то доказательства того, что Янка не сама... Что был какой-то человек, с которым она встретилась случайно где-то, чуть ли не в кабаке, и он, по пьяной лавочке, не зная, что она знакома была с Янкой, разоткровенничался, — но что-то я как-то слабо в это верю. Есть же судмедэкспертиза, которая определяет — что, как, но тебе никто не расскажет, что там было на самом деле, и протокол этот не покажет никогда в жизни. Да и то, что там на самом деле было — этого и в протокол-то никто не запишет, а запишет то, что надо. Телеги ходят самые разные, а известно только то, что она была на даче, а потом её нашли в речке. Пошла погулять вечерком. Свидетелей нету, поэтому говорить об этом бестолку, легенды может, кто угодно сочинять, а и копаться во всём этом не очень хочется. С другой стороны, замалчивать это в целях повышения загадочности, так сказать, — тоже не имеет смысла. А тогда было так, что Стасик пришёл, говорит: «Янка пропала. Нету». Мы туда — сюда, народ её поискал, где она могла бы быть. Нигде нету. А она тогда поехала на дачу с отцом, она была на даче и никуда деться-то не могла. Взяла пару папирос и пошла погулять — так что с точки зрения «пропала» отец быстро спохватился... А нашли её день на восьмой — не помню уже. В это время вода холодная, начало мая, только-только, может, с полмесяца как лёд сошёл...

А с Ольгой Глушковой тоже такая странная вещь произошла, — она рассказывала. Ей вскоре после Янкиной смерти сон приснился: приходит к ней Янка и говорит: «Слушай, там так классно! Хочешь, покажу?» И вроде как за ней дверь, а из этой двери такой яркий-яркий свет. А у Ольги тогда ребёнок был маленький — три года, семья... Она испугалась: «О, нет-нет, не хочу!», — не пошла, короче. А где-то скоро довольно, года через четыре, через пять — поехали они с мужем на Капри, впервые у них чего-то получилось по деньгам, вроде только-только что-то склеилось, — и прямо там заболела, и у неё шок медикаментозный. И всё. И не спасли. И я вот всё думаю, — может, интересно ей стало, как там?..

6.10.1999, Новосибирск.

Изображения