Воспоминания. Дмитрий Крюков

Я слышал её в записях, я помню, как она стала кумиром — не молодёжи, но её определённой части — в конце 80-х. В том же 89-м, если не ошибаюсь, она приезжала в Горький вместе с Егором Летовым, они выступали в Политехе. Увидеть было ничего невозможно, потому что люди стояли на креслах, садились друг другу на плечи, но я слышал. Это поразило меня, потому что сколько ни слушай хорошую запись, концертное выступление — самая главная проверка на вшивость. Это меня поразило. Но в силу того, что я работал в другой стилистике ¹, я относился к Янке с глубоким уважением, но не фанател никогда, хотя понимал, что то, что она поёт — и как она поёт — вполне лежит в створе времени, вполне обусловлено тем, что происходит.

А через полгода, в начале 90-го я поехал, как и все журналисты, на Череповецкий рок-фестиваль, и там принимала участие и она. Я ожидал увидеть такую панкообразную, танкообразную бабу. Я увидел обворожительную женщину. Не знаю, задним умом все крепки — может быть, если бы нашёлся более сильный мужик, чем она — всё возможно... Только нужно ли? Сильный мужик, конечно, одел бы её в юбку, сделал бы из неё прекрасную, тонкую, чувственную женщину, но развитие той Янки, которую мы знаем, помним и любим — прекратилось бы. Да даже их творческий тандем с Егором работал очень интересным образом: она подавила его. Егор ведь вообще... по нему ведь всё видно: он субтильный молодой человек, который очень хочет быть басовым, сильным и мощным, который на сцене в течение двух часов позволяет себе таким быть. А потом долго-долго собирает остаточные энергии...

На фестивале в Череповце мы практически не пересекались, — и это уже само по себе характеризует настроение Яны в тот момент. Потому что — ну, представляете, что делается на рок-фестивале вечером в гостиничном номере? В маленькую комнатку набивалось по 20 человек: вот тут сижу я, вот тут череповецкая группа, не помню, как она называется, акустическая ², вот тут сидит Вадик Степанцов с БАХЫТ-КОМПОТОМ, у которого чуть ли не первое официальное выступление. Вино, трава... А Янки не было. Она держалась особняком. И я помню даже, что это становилось темой некоторых разговоров, — что она затворница и не очень, как сказали бы теперь, публичный человек. Так что неформального общения не получилось, хотя мне, как журналисту, который собирался писать об этом мероприятии, конечно же, в числе наиболее видных гостей и участников хотелось получить и её мнение. Мы пересеклись в поезде. В поезде, который вёз нас из Череповца в Москву. Проходя по вагону, я совершенно случайно столкнулся с ней носом к носу и спросил: «Яна, не готова ли ты сказать что-то про фестиваль?» Она сказала: «Ну, я не знаю, что я могу сказать, а впрочем, если тебе интересно моё мнение — давай минут через пятнадцать встретимся». И интересно-то на самом деле, не то, что она сказала — она сказала несколько общих фраз, что фестивалем она очень довольна, что очень понравилась ей организация этого дела, большой молодец Женя Колесов, который, собственно, и был главным организатором и тащил всё это дело на себе... Страшная интонация отрешённости и — опять-таки, не хочется впадать в банальность — некоей надмирности, некоей удалённости от всего, что происходит, о чём говорится, чувствовалась по её голосу и виделась в её глазах. Конечно, всё это понимается задним числом, позже. А в тот момент она производила впечатление усталого человека, который отыграл очередной, сто четырнадцатый фестиваль в своей жизни, едет домой... или даже не домой, что ещё тяжелее. Мне не хотелось особенно её пытать, и мы перебросились ещё двумя-тремя репликами на темы, не касающиеся фестиваля, музыки. Я сказал ей примерно то же самое, что говорю сейчас, — что я никогда не являлся поклонником данной стилистики, но мне очень нравится энергетический напор, с которым это делается, он заставляет меня воспринимать всё это как дело сильное, честное и серьёзное. Она поблагодарила, улыбнулась совершенно очаровательной улыбкой... То есть больше 15-ти минут наша беседа и не длилась.

Потом, когда мы с Лёней написали статью, её, в числе прочих, прочитала такая культовая фигура нижегородского рока, как Женя Латышев, Злыдень, и он сказал: «Слушай, Крюкман, а ты знаешь, кто взял у Янки единственное интервью за последние десять лет?» Я говорю: «Кто же?» — «Ты». — «А почему так?» — «Потому что она принципиально не общается с прессой». И это тоже как-то отложилось у меня в голове и вспомнилось, всплыло уже потом, в том роковом мае 91-го года. И хотя достаточная дистанция в полтора года отделяет нашу встречу и её смерть, но мне показалось, что уже тогда этот человек ощущал себя как человек, сказавший всё. Кстати говоря, некоторые аналогии можно провести с Башлачёвым — многие говорят, что последний год или полгода жизни он... да даже можно и более широко обобщить — Пушкин, к примеру... Когда человек сказал всё или договаривает последние слова — по его лицу, глазам, по стилистике, по мелодии речи это видно. Он допевает свою песню. Он уже спокоен, он не строчит, как пулемёт. И я вдруг вспомнил, что в случае с Янкой так и было — и даже её согласие ответить на идиотские вопросы очередного достающего журналиста было ничто иное, как усталость, нежелание бороться, нежелание держать позу, нежелание соблюдать имидж той недоступной Янки. Янки, которой легче спеть со сцены, чем сказать.

Меня совершенно не удивил её путь.

23.03.1999, Нижний Новгород.

Изображения