О БАШЛАЧЁВЕ И РЫЖЕЙ ДЕВИЦЕ

Когда Башлачёв умер — через год, в феврале 1989 года в ДК Пищевиков был концерт его памяти. И я помню, что тогда (мы сидели на балконе) мне безумно понравилась девица; я только и запомнила эти необыкновенные волосы, челку, необыкновенный цвет этих волос, экспрессию, боль и вот это: «Дом горит, козел не видит...» Там ведь даже не объявляли, кто выступает. И только потом, когда появился Фирсов, я узнала, что ту поразившую меня девицу звали Янка Дягилева. Вообще — как появился Сережа Фирсов? Это очень важно, потому что всё для меня шло от Башлачёва. Башлачёв, его творчество для меня всегда были на недосягаемой высоте, — как-то Егор Летов в разговоре со мной правильно сказал: «Лена, это человек не от мира сего...» И для меня всегда было очень важно, как окружающие относятся к песням Башлачёва, — так и я потом к этим людям отношусь, даже не зная, что они при этом делают.

И вот в марте 89 года, когда Егору Башлачёву было примерно полгода, я в Москве специально встретилась с Настей, чтоб посмотреть на младенца и спросила, у кого в Ленинграде можно достать все Сашины записи. Она мне и дала телефон Фирсова. Мы созвонились, и он стал мне записывать и концерты, и квартирники. И как-то говорит: «Вот, Лена, послушайте, Янка такая есть в Новосибирске...» — и поставил мне кассету, самопальную, конечно, с фотографией — как раз той девочки, что я слышала в ДК Пищевиков. И первое, что меня поразило там — не мат, мат я нормально воспринимаю, Летова я уже чуть-чуть слыхала, — а эта вот ее строчка: «А на матрасе позапрошлые руки...». Это мне сразу в сознание врезалось, я сразу поняла, какая это великолепная «женская поэзия», какого высокого ранга.

Потом, месяца через два, Света Лосева устраивала у нас в Кирпичном переулке квартирник Димы Ревякина. Ну, с ним я уже была знакома, потому что видела его на Сашиных похоронах, видела, как он плакал, — плакали все тогда в Ковалево, — и от Лосевой знала, что такое Ревякин, мне она давала записи, ранний КАЛИНОВ МОСТ мне очень понравился. И тогда был фотограф, тот, который делал знаменитую фотографию, где Летов за колючей проволокой — Кудрявцев, из Новосибирска. И вот мы сидим на кухне, и он вдруг говорит: «А вот у нас ещё такая девочка есть — Янка, вы тут не представляете, какие она песни поет обалденные!»

А где-то в июле Фирсов — мы его уже довольно хорошо знали с Володькой, мужем моим, он тут часто мелькал — Фирсов говорит: «Лена, вот вы Володе скажите, что приезжает ГРАЖДАНСКАЯ ОБОРОНА, и у вас ведь можно, наверное, будет им пожить?» Он знал, что Володька работает сутки через трое, я с детьми на даче в Большой Ижоре, — это недалеко от Ораниенбаума, где я работала каждое лето в Китайском дворце экскурсоводом, — и квартира практически свободна. Я говорю: «Ну, естественно». Володька говорит: «А мне-то что, я все равно на работе, ключи я им дам». Тогда вообще ни у кого никаких мыслей не было по поводу того, что будут жить в квартире люди совершенно незнакомые...

И как-то, когда я приехала с дачи, Фирсов меня попросил встретить Янку у метро, на выходе из «Канала Грибоедова» — потом уже молодняк это место окрестил «Климатом». Подошла девушка в толстом вязаном свитере, очень приветливая, улыбающаяся, я её, естественно, узнала — вот так и познакомились. Она была вместе со своей подружкой Аней, Нюрычем. И довольно скоро был её квартирник, только знакомые были, человек тридцать, никаких денег не брали. У нас все квартирники в большой комнате происходили, и музыканты сидели все в алькове на сундуке, а Янка почему-то прямо в центре. Пела она тогда всё, эту свою программу акустическую, минут на пятьдесят, ну, то, что на Домой!, на кассете. Потрясающие песни, мороз по коже пробегал: «Медведь выходит на охоту душить собак!»... Ещё запомнилось, — в то лето у нас кантовался один давний знакомый, некто Максим, человек не без таланта, владеющий гитарой, стихосложением, так же, как и мы с Володей, безумно любящий Башлачёва. И вот он вдруг говорит мне тихо за столом на кухне, уже после концерта, когда сидели все там и какие-то бутылки стояли: «Лена, давай выпьем за то, чтоб она была жива». Я тогда не поняла — молодая, талантливая девушка, причем тут смерть? А потом он мне как-то рассказал, что в Москве на какой-то тусовке Янка ему буквально жизнь спасла, откачала крепким чаем после большой дозы солутана или ещё чего-то...

Потом я как-то раз с дачи приехала, и мы с ней сидели; она рассказывала о Башлачёве, как они познакомились, это было на Новый год — я могу спутать — 84-й или 85-й, когда он был там, в Новосибирске. Это просто была компания какая-то, и она там была. И она сказала, что вот, он сидел такой грустный, совершенно один, как маленькая съежившаяся мышь, и так его жалко было, и песни эти его — до слез, и что он вроде бы ей сказал: «Ты дальше продолжай», такое что-то. Ну а теперь это уже общим местом стало, что она — адекват Башлачёва. А для себя я просто всегда знала, что эти люди безумно любят Башлачёва, что он им близок духовно, то есть это тоже была такая лакмусовая бумажка в подсознании. А у Янки, конечно, колоссальный дар, ее, так же, как и Сашу, можно слушать сколько угодно, через какие угодно промежутки времени, и всегда это будет — настоящее...

А потом появился как-то быстро и Летов, и они стали все здесь жить. Я ещё, помню, им говорила: «Девочки, Володя всё-таки сутками работает, так что вы, когда его нет дома, спите здесь отдельно с Аней, зачем вам с мужиками в одной комнате спать?» А они говорят: «А зачем нам? Нам вообще никакой разницы нет, мы уже и забыли про какое-то разделение полов!» Вот так они и жили здесь около месяца. Я им говорила: «Ну чего вы здесь сидите? Приезжайте в Китайский дворец, я вас бесплатно проведу по музею», так ведь нет. И не потому, что они это все не воспринимали, просто, наверное, стеснялись. Это такие мальчики тогда были —— по сто раз на дню носки себе стирают, в душе сидят... Был такой эпизод, мы с Янкой пошли в магазин, а у нее вечером должен был быть квартирник, и она все спрашивала: «Лена, мне мыться или не мыться? Может, мне всё-таки не мыться?» Я говорю: «Волосы хоть и нормальные, но ты всё-таки вымойся, а то ж всё время в этих свитерах, в такой вот шкуре...» Я ее как-то видела в юбке такой хипповской, длинной, но обычно постоянно в штанах и этих толстых шерстяных свитерах. Она и на всех фотографиях такая. Да и, кстати, хороших ее фотографий очень мало, как-то странно, она ведь красивая была — такие волосы шикарные, кожа, рот красивый...

Помню, я всё просила Сережу Фирсова принести мне ее акустический альбом, чтоб я могла его прослушать, что называется, наедине с собой, а Янка махала руками и всё говорила: «Ой, он таком ужасный, зачем он тебе, это такая хуйня!» — это любимое её словечко. То есть как любой нормальный творческий человек, она не была довольна тем, что ею уже было сделано. Потом, конечно же, у нас были все ее альбомы, Домой! — и акустика, и электричество, Ангедония. Фирсов их тогда буквально уговаривал поехать в Европу, во Францию или в Германию, говорил: «Я не пойму, чего они тянут, им ведь и приглашение уже пришло...» И я помню такую Янкину фразу: «Конечно, хотелось бы туда поехать, просто хочется посмотреть, как люди ходят по улицам, как они улыбаются», — не из-за шмоток, а так вот, по-детски. Такой чистый был человек.

Потом был ещё один квартирник, вместе с Егором, в августе 90-го года, когда здесь было очень много людей. А последний был в ноябре, — они в октябре-ноябре ещё в Питере появлялись, как раз тогда Аня в первый раз замуж собиралась, за Валеру Рожкова. Народу на Янкины квартирники приходило всё-таки меньше, чем на Летовские. Просто напишет кто-нибудь на бумажке «Кирпичный переулок, дом 6», повесит во дворе Рок-клуба, и идет целая толпа, такой сплошной черной лентой. Тот сакраментальный августовский квартирник, 30 августа 90-го года, когда я думала, что будет человек 80, ну, 100 — а пришло почти 200, и они всё шли и шли... Летов говорит: «Лена, а может, их не пускать?» Я говорю: «А как их не пускать? Если их не пускать, они же всё сметут!» И вот они сидели в большой комнате вплотную друг к дружке... Жара на улице была под 30 градусов, влажность в квартире была такая, что старинные часы с боем, что висят на стене, остановились, их потом реставрировать пришлось. Какому-то мальчику стало плохо, он на кухне еле отдышался... А я ещё, как дура, говорю: «Ребята, а чего вы в ботинках? Вы бы в носках проходили», — ни один не разделся, потому что, понятно, им лучше вообще было этого не делать. Летов тогда пел из Русского Поля Экспериментов и из Прыг-Скока — колоссальные эти прошлые вещи были у него. Он часто после квартирников мне говорил: «Не понимаю, почему у вас всегда так глухо голос звучит, наверное, тряпок много», а я ему отвечала: «Так ты бы ещё больше людей запихал на 30 кв. метров...» Можно, конечно, меня спросить, зачем я столько людей незнакомых собирала под свою крышу. Но, во-первых, тогда было другое время, а главное, мне казалось, что в этом была такая своеобразная соборность — собираются вместе люди, противопоставляя себя тем, кто ходит за окнами. А здесь настоящее искусство, хотя и не признанное официально, отражающее внутренний мир талантливых людей...

Ну вот, Егор закончил петь, вдруг звонок в дверь, и мне Ленка Рейзентул говорит: «Милиция!» Наш участковый и двое молодых милиционеров, с дубинками. Говорят, что, мол, вызвали соседи, что тут притон наркоманов. Дело в том, что кто-то из зрителей, кто в комнату не попал, сидел на кухне на подоконнике, свесивши наружу ножки, вот соседи и увидели. И я тогда нашлась, что сказать — показываю на плакат огромный с фотографией Башлачёва, молитвинской, которую все знают — он до сих пор висит — и говорю: «Вот Саша Башлачёв, необыкновенно талантливый человек, гениальный, погиб полтора года назад, и никак не собраться в память о нем, площадок не дают...» Участковый мне говорит: «Елена Александровна, а вы не боитесь, что вас, скажем, о6воруют?» Я говорю: «Нет, здесь все люди очень хорошие. Я вот вас сейчас познакомлю с очень интересным человеком — Егор Летов, из Сибири приехал, из Омска, тоже очень талантливый, интеллигентный молодой человек, вы сами с ним поговорите, убедитесь, что я права». Входит Летов а ля князь Мышкин — очень вежливо поговорил, они извинились и ушли. Никаких документов не стали проверять, траву искать, всё обошлось...

А последний раз я видела Янку в ноябре 90-го года, она опять пела у нас, была немного грустная.

Потом, в январе 91-го года врачи сказали моему Володе, что у него рак горла, потом кошмарные месяцы его болезни, больница на Чайковского... А про Янкину смерть я как узнала: 9-го мая, в понедельник, утром, мне позвонил Андрей Машнин и сказал, что Янка повесилась. Я стала плакать, пошла в больницу к Володе, сказала ему, он очень расстроился, потому что очень любил ее как человека и как поэта, и она его всегда Вовкой называла, по-дружески. А у меня был её домашний адрес, я ей даже письмо как-то осенью 89-го писала, просила какие-нибудь тексты прислать, именно стихи, потому что записи были качества относительного, и слов не разобрать... Она мне, кстати, так и не ответила, потом приехала и сказала: «Лена, извини, я письма не умею писать». И вот я тогда дала телеграмму в Новосибирск её отцу — я знала, что Янкина мама умерла несколько лет назад от рака и что она тяжело переживала эту смерть — телеграмму с текстом типа: «Скорбим, помним»... А на другой день Сережа Фирсов сказал, что она пропала, предположительно утопилась, тело ищут, но не нашли ещё. И я с ужасом осознала, что должен был чувствовать ее отец, получив мою телеграмму. Вот такой на мне грех перед ним. Помню, я Летову позвонила 3-го июня, сказала: «Вот, Егор, ты знаешь, Володя в больнице, операция была уже...», он говорит: «Да, я знаю», а потом как-то очень резко — я его и не спрашивала ни о чем — «А про Янку я ничего не буду рассказывать!»

И последнее. Как-то ещё в начале знакомства нашего, когда мы с ней целую ночь проговорили на кухне о Башлачёве, о жизни, о смерти, я ее спросила, какое у неё конкретно отношение к христианству, к православию. Она как-то засмущалась, сказала, что всё это сложно, что приедет Егор и всё объяснит. То есть у нее это была не то чтобы тема-табу, а всё-таки какое-то влияние Летовское, как он, так и она. Но и тогда и теперь я чувствовала, что есть у нее некое глубинное знание. Она была умная девочка, и любила не только людей, но и животных...

9.11.1998, Санкт-Петербург.

Изображения

Комментарии

Практически сразу после выхода книги «Янка Дягилева. Придёт вода» в журнале «Осколки» № 11 (декабрь 1998) было опубликовано данное интервью с комментарием «один из материалов, по не зависящим от авторов причинам не вошедших в книжку». Опубликованное в журнале «Осколки» интервью в некоторой степени отличается от поздней редакции, вошедшей в книгу «Янка», и приводится ниже.

Елена Александровна Филаретова:
О БАШЛАЧЁВЕ И РЫЖЕЙ ДЕВИЦЕ

Когда Башлачёв умер — через год, в феврале был концерт его памяти в ДК Пищевиков, и я помню, мне безумно понравилась девица, я только и запомнила, что эти великолепные волосы, и вот это: «Дом горит...», а там ведь даже не объявляли — кто, что, только потом, когда Серёжа Фирсов появился, я уже узнала, что эта девица, которую я полгода назад видела — Янка. И вообще, как появился Фирсов? Я хочу сказать, это очень важно, что всё для меня шло от Башлачёва. Саша Башлачёв для меня — ну, не мерило, так говорить нельзя, но как люди относятся к нему — так и я уже потом к этим людям отношусь, даже не зная, что они делают. И вот в марте 89-го года, когда Егору Башлачёву было полгода, я была в Москве, встречалась с Настей, и спросила её — у кого можно достать все записи Саши — тогда ведь не было ничего — ну и она дала мне телефон Фирсова. Мы созвонились, и он мне стал записывать Сашины песни. И как-то один раз Сергей мне говорит: «Лена, послушайте, вот Янка такая есть...» — у него уже была эта кассета, с её фотографией — самопальная, конечно, это май 89-го. И первое, что я услышала там — ну, мат я нормально воспринимаю, Летова я уже чуть-чуть знала, но эта вот её строчка — «и на матрасе позапрошлые руки» — это у меня сразу в сознание врезалось, я поняла, что это высокого ранга «женская поэзия», если её можно так делить, и что это очень высокий ранг. Это вот тогда я впервые услышала.

Потом, где-то месяца через два, в мае, Лосева устраивала квартирник Ревякина — здесь, у нас — ну, я с ним уже была знакома, потому что видела на похоронах Сашиных, и от Лосевой знала, что такое Ревякин, КАЛИНОВ МОСТ ранний уже слышала — и тогда был фотограф этот, который ту знаменитую фотографию сделал, где Летов стоит за колючей проволокой — Кудрявцев. И вот мы сидели на кухней он говорит: «Лена, вот вы Володе скажите, что приезжает ГРАЖДАНСКАЯ ОБОРОНА — у вас ведь можно будет остановиться?» — а он сам тогда жил в Дачном и с родителями, а я летом обычно с детьми на даче всегда, у нас дача недалеко от Китайского дворца, а я там экскурсоводом работаю — и квартира практически свободная. Я говорю «Ну, естественно», Володька говорит: «А мне-то чего? Я всё равно ухожу на работу, ключи я им дам -тогда вообще ни у кого никаких мыслей ведь не было по поводу того, что вот, люди совершенно незнакомые... И Фирсов меня тогда попросил Янку встретить у метро «Канал Грибоедова» — вот тогда я её впервые и увидела — не считая того концерта в Пищевиках. Вот так вот мы познакомились, и стала она здесь жить — и довольно скоро был квартирник, там только знакомые были, небольшой такой, без денег, конечно. У нас все квартирники в большой комнате проходили, и музыканты в такой нише, в алькове на сундуке сидели, а Янка почему-то прямо в центре.

Пела она тогда фактически всю эту свою программу акустическую, минут на пятьдесят, ну, то, что на «Домой!» записано. Ещё запомнилось — там был один парень знакомый, Максим такой, он тогда довольно часто мелькал, и он говорит: «Лена, вот дай Бог, чтобы она была жива» — я тогда не поняла: молодая, талантливая девушка — при чём здесь смерть? — а потом он мне как-то рассказал, что в Москве, на какой-то тусовке, Янка ему буквально жизнь спасла, когда он то ли солутану слишком много выпил, то ли ещё чего...

Потом помню, что как-то мы с Янкой сидели на кухне, она рассказывала, что когда у неё мама умерла от рака — и это было для неё такое ГОРЕ, такая трагедия, и я спрашивала, а как у неё по отношению к Христианству — она сразу: «Ой-ой-ой, вот приедет Егор, он такой умный, он так много книг читает, и вообще, он всё знает...» — то есть Христианство для неё было не то чтобы табу, а всё-таки такое влияние Егоровское — как он, так и...

Потом, я как-то раз с дачи приехала, и мы с ней сидели — она рассказывала о Башлачёве, как они познакомились — это было на Новый год — я могу спутать — или 84-й, или 85-й — когда он был там, в Новосибирске, это просто была компания какая-то и она там была, и она говорит, что вот, он сидел такой грустный, совершенно один, что он так вот сидел, как маленькая съёжившаяся крыса, и так его жалко, и песни эти его — до слёз, и что он, вроде бы, ей сказал: «Ты дальше продолжай» — такое вот что-то. Ну, а теперь это уже общим местом стало, что она — адекват Башлачёва, а для себя — я просто всегда знала, что эти люди безумно любят Башлачёва, что он им близок духовно, то есть это тоже была такая лакмусовая бумажка в подсознании, что ли... А у Янки, конечно, колоссальный дар, потому что её, так же, как и Сашу, можно слушать сколько угодно, через какие угодно промежутки времени — и всегда это будет — настоящее...

А потом появился как-то быстро и Летов, и они здесь стали жить. Я ещё, помню, им говорила: «Девочки, Володя всё-таки сутки работает — трое дома, так что вы, когда его нет — зачем вам с мужиками в одной комнате спать, спите здесь отдельно, с Аней-то» — они говорят: «А зачем нам? Нам вообще никакой разницы нет, мы уже и забыли, что такое пол...» Вот так они и жили здесь где-то около месяца. Я им говорила: «Ну чего вы здесь сидите? Приезжайте в Китайский дворец, я вас бесплатно проведу по музею» — так ведь нет, и не потому, чтобы они этого всего не принимали, просто, наверное, стеснялись. Володя Филаретов с ними общался по вечерам, в основном — он всё говорил: «Вот что меня в твоём Летове раздражает и не нравится больше всего — в песнях мат-перемат — и хоть бы один раз, когда они просто едят или ещё чего, матюгнулся бы! Ничего подобного» — и я не могу сказать, чтобы он, там, Володю стеснялся, просто это такие мальчики тогда были — по сто раз на дню носки себе стирают, в душе сидят... А Володька — насколько он не любил всю эту мужскую компанию — настолько хорошо к Янке относился, она его всегда Вовкой звала, по-дружески. Он мне как-то рассказывал, как один раз они все ушли куда-то, а её оставили одну, и вот она всё звонила к ним туда, а города не знает, никак ей туда было одной не добраться — и, конечно, вовсе не из-за того, что ей так с ними там выпить хотелось — она просто безумно переживала, потому что она — я не знаю, я не хочу ни в чём копаться, и никаких даже намёков никогда не было, что у них с Летовым что-то, но вот так...

Потом как-то Фирсов мне записал всё-таки этот её альбом, акустику эту — она всё говорила: «Ой! Он такой ужасный, это так стыдно, это такая хуйня» — чтобы я не слушала — ну, как обычно, как любой человек творческий, ему всегда не нравится то, что делается. Потом, конечно, были все эти её кассеты — электричество, «Домой!», «Ангедония», но я всё равно акустику больше люблю. Фирсов их всё тогда во Францию звал, всё мне говорил: «Я не понимаю, чего они — им уже и приглашение пришло, и всё...», и я помню такую её фразу: «Конечно, хотелось бы туда поехать, потому что просто хочется посмотреть, как люди ходят по улице — и как они улыбаются» — чисто так вот, по-детски.

Был такой эпизод, мы с ней пошли в магазин, а у неё вечером должен был быть квартирник, и она всё спрашивала: «Вот, Лена, мне мыться или не мыться? Может, мне всё-таки не мыться?» Я говорю: «Волосы хоть и нормальные, но ты всё-таки вымойся, а то всё время в этих свитерах, в такой вот шкуре» — я не помню, я её как-то видела в юбке, в такой хипповской, длинной, а так — постоянно штаны и эти вот толстые шерстяные свитера — она и на всех фотографиях так. Да и, кстати, хороших фотографий её очень мало, как-то странно, она ведь красивая была, такие волосы шикарные, кожа, рот красивый. Потом был ещё один квартирник — вместе с Егором, когда здесь было очень много людей, в августе 90-го года, а последний был в ноябре — они в октябре-ноябре ещё в Питере появлялись — как раз тогда Аня в первый раз замуж собиралась, за Валеру Рожкова. Народу на Янкины квартирники приходило всё-таки поменьше, чем на Летовские, там-то просто напишет кто-нибудь «кирпичный переулок, дом 6» — во дворе Рок-Клуба — и идёт целая толпа, такой сплошной чёрной лентой. Тот сакраментальный квартирник, 30 августа 90-го года, когда я думала, что будет человек 80, ну 100 — а пришло почти двести, и они всё идут и идут. Летов говорит: «Лена, может, их не пускать?» Я говорю: «А куда их не пускать? Если их не пускать — они же всё сметут». И вот они все здесь сидели, вплотную друг к дружке, в своих куртках, жара была безумная, влажность была такая, что у нас часы остановились и замолчали навсегда — их потом реставрировать пришлось, а я ещё, как дура, говорю: «Ребята, а чего вы в ботинках? Вы бы в носках проходили» — ни один не разделся, потому что понятно, им вообще лучше ноги не разувать, по причине того, что там есть носки или нет носков — и всего остального. А Летов мне говорит: «Странно, всегда, когда я здесь играю — очень глухо получается» — я говорю: «Ты бы ещё больше собрал сюда народа — тогда звук был бы ещё лучше...» Ну, он отпел, всё нормально — и вдруг звонок, и мне Ленка Рейзентул говорит: «Там милиция!» Входят. Двое встают по обе стороны двери — и наш участковый входит. Концерта-то нет, всё уже кончилось, какая-то часть публики уже свалила, а им позвонили и сказали — «притон наркоманов» — потому что кто-то на кухне сидел, свесивши ножки — соседи вызвали — и эти приехали на «козле». И я тогда нашлась, что сказать — показываю на портрет Саши Башлачёва, говорю: «Вот, очень талантливый человек, погиб, и негде никак в память о нём собраться, площадок не дают, и вот, мы вот здесь собрались...» Участковый мне говорит: «Елена Александровна, а вы не боитесь, что вас, скажем, обворуют?» — я говорю: «Нет, мы об этом вообще как-то не думали, здесь все люди очень хорошие, я вот вас сейчас познакомлю с очень интересным человеком, он очень умный, интеллигентный, живёт в Омске» — ну и входит Летов, а-ля — ну, не князь Мышкин, конечно, но тоже типа того. Они сказали «извините» и ушли. Не стали никакую траву искать, никакие документы проверять — ничего.

Это вот был последний раз, когда я Янку видела — в ноябре 90-го. А про её смерть я как узнала — это был понедельник, после 9-го мая, звонит мне Машнин и говорит: «Лена, ты знаешь, говорят, Янка повесилась, а мы-то как раз туда собирались, она так плохо себя чувствовала, никого к себе не пускала, ни с кем не общалась» — и я, дура — у меня был её адрес, я ей писала письмо туда, просила какие-нибудь тексты прислать, потому, что концерты здесь были — акустика-то понятно какая, записи тоже качества относительного, половину слов не разобрать — и она мне, кстати, так и не ответила тогда, потом приехала и сказала: «Лена, прости, я не умею письма писать» — и вот я тогда дала телеграмму в Новосибирск, типа там «Скорбим, помним» — что-то такое, какую-то такую чушь, а потом мне говорят, что она просто пропала, и что ещё ищут тело — это вот такой на мне грех перед родителями её...

Я помню, я Летову позвонила 3 июня 91-го, Володька тогда лежал в больнице, я позвонила и сказала: «Вот, Егор, ты знаешь, Володя в больнице, операция была уже» — он говорит: «Да, я знаю», а потом как-то очень резко — я его и не спрашивала-то ни о чём — «А про Янку я ничего не буду рассказывать!»

9.11.98, СПб