Воспоминания. Алексей «Плюха» Плюснин

После того, как мы сошлись с Алёшей Кобловым из «Контр’Культ’Уры», мы поехали на фестиваль в Череповец... Я, собственно, записи уже потом стал слушать более внимательно, я даже не помню никаких записей до личного знакомства с Янкой и Егором. Больше меня разговоры заинтриговали и то, как «контровцы» к ним относились: это было «что-то из Сибири, более интересное, чем всё остальное во всей стране» — явно интереснее, потому что люди, которые с этим были связаны, реагировали очень бурно — и Лёха, и Гурьев, и все остальные. Я, естественно, заинтересовался, и мы поехали на фестиваль, который Женька Колесов устроил. И познакомился я с Янкой в поезде, — мы ехали в одном вагоне, они в другом, мы в купе, они в плацкарте, расстояние было — вагонов шестнадцать. И мы встретились где-то посередине, в тамбуре. Как сейчас помню, Алёшка сказал: «Вот это Янка. Вот Плюха». Мы поздоровались, и меня поразила её внешность, прежде всего. Я не ожидал, что она вот такая. У неё ведь очень необычная внешность: она крупная, эти вот рыжие толстые волосы, такие густые... Я ничего конкретного не ожидал, никак её себе не представлял, но и так я её, соответственно, тоже себе не представлял, — и она меня удивила внешним своим видом. Может, влияло и то, что меня нагрузили до этого, что, мол, Егор и Янка — это супер, all the best, но когда я, скажем, увидел Егора, внешне он меня никак не поразил, в отличие от Коли Рок-н-Ролла или вот Янки. И мы разошлись — она, по-моему, сказала, что ей очень тяжело идти через весь состав... Я бы, наверное, ничего этого не рассказывал, если бы не то, что происходило потом. Ну, мы как-то поселились, начался этот фестиваль, и — я не помню, это в первый или во второй день — произошло какое-то странное, по крайней мере, для меня, событие. Мы пришли на этот фестиваль, чего-то там слушали, где-то болтались, выпивали, и вдруг встретили Янку в холле этого ДК. И ни с того, ни с сего она вдруг взяла меня за руку, потащила куда-то на третий этаж, где вообще ничего не было, какие-то кресла, стол, темнота... и мы там сидели час, может быть, и о чём-то беседовали. О чём, не помню вообще; обычно эти первые беседы, — такая как бы попытка преодолеть барьер между людьми, излишняя искренность, что-то в этом роде...

А дальше мы вернулись в зал, и как-то сразу превратились в такую единую компанию друзей, была такая весёлая жизнь, как на спортивных сборах — ну, обычные фестивальные дела: все друг друга знают, где-то в одной комнате выпивают... у Майка, я помню, пили. Ну и что-то такое делали, разное. Потом мы поехали в Москву, они жили у Жабы — Янка и Серёга Зеленский. Жаба подглядывал, как она моется — у него там такое окошечко в ванне, оно со стороны кухни закрывается фигурным подносом, и если его отодвинуть, то видно, что в ванне происходит...

У нас не было музыкального контакта как такового. Мы общались просто как люди. О музыке там не стоял вопрос. Потому что ЛОЛИТА по сравнению с готовым уже, сформировавшимся творчеством Янки и Егора ни в какое сравнение не шла — были у неё какие-то плюсы, но это не было ещё творчество. Поэтому если Янка слушала ЛОЛИТУ и даже просила переписать, это была, скорее всего, не дань музыке, которая там была, а дань мне, как приятелю, человеку, другу, что-то в этом роде. И каких-то совместных творческих идей, пожалуй, не возникало. Ну, как? Они меня звали играть всегда в те времена — типа приехать, вместе записаться, но для меня-то тогда не было никакого в этом творчества. Для меня это было движение, рок-н-ролл — без музыки. Только вот в последнее время, после наркотиков, я стал к этому относиться, как к какому-то творчеству, как к делу, которое придётся делать всю жизнь. А тогда для меня были важны отношения между нами. У меня была куча каких-то левых амбиций, планов, надежд, тщеславия, честолюбия — того, что, на мой взгляд, мешает. И в этом отношении, скажем, Яна была далеко впереди, — я не знаю, отдавала ли она себе отчёт в этом, но она лучше, чем я, всё это понимала. В тот момент я учился у неё — и у Егора...

Потом они уехали в Новосибирск, и приезжали уже вдвоём с Летовым на концерты. Был тот концерт в МЭИ, где мы вместе играли, а перед ним был маленький концерт где-то в Метрогородке, в какой-то библиотеке — Егор и Янка в акустике. На концерте в МЭИ было весело, мы первые играли с Ником — в конце был этот джем безумный, когда снесли аппаратуру к едрене фене, была охрана в лице Хирурга и компании, которым пришлось вокруг музыкантов сделать круг, взявшись за руки, потому что толпа наседала, отрубились порталы...

Я помню, они потом долго уезжали, мы ездили её провожать, и что-то никак они не могли улететь из Домодедова, — то ли рейсы отменяли, то ли билетов не было; мы ездили в город, из города, в каких-то непонятных местах ночевали. Зима, такой снег сказочный, медленно падающий, этот автобус «Икарус»... И вот тогда я начал внимательно слушать песенки, она дала мне кассету Ангедония или Домой! — какую-то из этих — и я в первый раз внимательно слушал, в автобусе. Я был прямо влюблён в неё, на самом деле. Всё это время. Пока она была жива — да и сейчас — я в неё как мужчина был влюблён... Я ей письмо написал — я вообще никому не пишу никогда, а тут, после Москвы, написал — пять строчек, стихи какие-то...

Они улетели, и год спустя я поехал туда, в Новосибирск. Меня звали, да и мне хотелось, просто так, не знаю, зачем, не помню. У меня были какие-то жуткие личные проблемы на семейном поприще, развалилась семья... Мрачняк был полнейший, я слушал одну и ту же пластинку всё время, Боба Марли, Rastaman Vibration — только её и больше ничего. Это было в самом начале января 91-го, прошёл Новый год, все эти праздники, у моей мамы день рождения, у брата день рождения, старый Новый год... Праздники прошли, тоска, грустняк — я прямо как-то вечером собрался и поехал. В пять часов приехал на аэровокзал, купил билет и улетел в Новосибирск. Женя Грехов меня встретил, мы поехали к Янке — ну, не к Янке, а туда, где они все жили, к Нюрычу. Ну и всё, пару дней мы сидели в Новосибирске — мрачный город, зима, темно. У меня все воспоминания — снег, идущий всё время, мы ходим из дома в дом, в какие-то разные места, Янка совершенно другая, не такая, как в Москве, — хотя она не очень менялась, в отличие от Егора, скажем: Егор в Москве и Егор в Новосибирске — совершенно разные люди. А Янка меньше менялась, но там она совершенно домашняя такая была, никаких особых разговоров о «профессии», скажем так, не было. А её как раз тогда Борис Борисыч же очень хотел, хотел с ней записаться — именно с ней, не с Егором и ни с кем. Она говорила, что ей звонил Боря и предлагал записать альбом...

А потом, так как в городе особо и жить было негде, и делать особо нечего, приехал Егор — мы взяли и поехали в Академгородок и целый месяц жили в общаге у Зелёного: Егор, Серёга, Янка и я — вчетвером в одной комнатке. Каждый вечер туда являлись либо Серёжа Соседов, который там рядом живёт, либо Женя Грехов, либо Аркаша — мы выпивали, кушали, гуляли, болтали, слушали музыку, ели блинчики в столовке — офигенные, с клюквой... Ну и всё. Было очень хорошо... Там климат — супер: холодно и в то же время кайфово. Они постоянно что-то рассказывали, то есть было очень интересно. Хотя мы ни фига не делали.... Что мы ещё там часто обсуждали, — это куда катится рок-н-ролл. Тогда уже было ясно, что всё, кранты, что отвратительно, ужасно, что играть нельзя. Не «невозможно», а «нельзя» — и больше всех орал об этом Егор.

Янка тогда была в таком ... Ну, дело в том, что там всё время вся эта компания, уж не знаю, под чьим влиянием — Егора, наверное — находилась в состоянии такого стресса, повышенной нервной оголённости, причём, все — тот же Зеленский в точно таком же состоянии находился. Егор чуть поспокойнее был... Всё время состояние такое — на грани. Скажем, чудеса: считалось, что они существуют, то есть об этом разговора даже не было. Мир заключал в себе реальность обычную плюс всё то, что человеческий мозг способен придумать. Таковы были отношения между ними и между мной и ими. Я помню разговор с Зеленским, — мы ехали куда-то на машине Соседовской, а у него прав не было, и вдруг Зеленский говорит: «А на фига они нужны, права? Если правильно ездить, то тебя в жизни никто никогда не остановит». Типичная телега, которые тогда процветали, что-то такое, близкое к магии. И они все были на взводе, и Яна тоже была на взводе, Егор. Ну, Егор, ведь до сих пор отчасти в таком состоянии, хотя он, правда, какой-то загруженный проблемами, алкоголем, таблетками и так далее. Но, в принципе, он сохраняет это. Тогда же он ходил, заболевал энцефалитом, переболевал его без лекарств — какие-то эксперименты ставились на грани жизни и смерти... И вот — гнал-то всё время Егор, а она, кстати говоря, ему всё время говорила — ни фига, мол, это бред, что за пессимизм — про смерть рок-н-ролла; не такими словами, но смысл такой. Она против была, причём явно, искренне против, и она его пыталась убедить, что он ошибается. И вдруг такое дело — смерть... И я посчитал, что он её предал. Не то чтоб предал — но странно звучит, когда человек декларирует одно, сам так не поступает, а так вдруг поступает другой человек, который вроде как был против. А Егор, который говорил, что всё, играть не будет, хватит, играть нельзя... И Янка, кстати, соглашалась, что играть нельзя, что всё зашло в тупик как движение. Движение зашло в тупик, и надо перерасти этот момент, и там появятся новые творческие внутренние горизонты. И вдруг выясняется, что он играет, выступает и альбомы записывает, и вся эта безумная армия его поклонников существует, которые такие же, фактически, как алисоманы, а где-то, может быть, и хуже... А человек — он ответственен за тех, кто за ним идёт.

Вот поэтому после её смерти у нас с ним контакт нарушился, — сколько раз он делал попытки какие-то и я... ничего не происходит. Мне постоянно казалось тогда, что ей не хватает, что ей хочется каких-то более прозаических вещей. Не то чтоб прозаических — мне казалось, что ей хотелось любви, и ей хотелось любви от Егора. Она её получала, но не в той форме. Я никогда в жизни не говорил ни с ним, ни с ней об этих вещах — по куче причин — и я совершенно не в курсе какой-то её личной жизни и его. Но, как мне казалось, — может быть, это было воспитано теми же самыми московскими слухами, историями, что они люди близкие друг другу не только как соратники, а как мужчина и женщина. И что ей нужна была любовь вот такая — не в смысле «плотская», а любовь Мужчины и Женщины. Не только Вселенская Любовь, которую предлагал Егор и все остальные, как такое некое братство, — а любовь...

Я уехал оттуда числа 5-го февраля, то есть за три месяца до её смерти, и не видел её больше. Следующим сообщением, которое я от них получил, было сообщение о смерти. Мне кто-то позвонил оттуда, из Новосибирска. Меня это очень сильно потрясло, такая абсурдная, странная вещь, я никак не ожидал. По-разному происходят смерти близких людей, всегда это больно, но вот, скажем, её смерть — какая-то странная, неожиданная. Видимо, ещё с моими личными делами какими-то совпало... Я, кстати, после этой поездки очень сильно успокоился, она меня вылечила, эта поездка. А потом как-то я решил вообще бросить музыкой заниматься — ну, не из-за этого, но это послужило последним толчком. Решил — и сказал об этом только Егору, сказал, что не буду больше ничего делать. Как-то мне так показалось... Я не мог для себя решить, что значит её смерть, что она сделала, случайность это или нет. Для меня это роли не играло, разницы никакой, как это произошло — важно, что это произошло.

А в том, что происходило после, я не участвовал. Я уехал в Ленинград и сел на иглу. Году в 92–93-м. Но её смерть играла определённую роль в этом: я пытался изменить свою жизнь, у меня не получилось, потому что нельзя быть другим человеком; убежать пытался от своих проблем, и её смерть меня подтолкнула вот к этому. Так, по-старому, было уже нельзя, а нового пути я не видел. Чтобы увидеть его, понадобилось семь лет. Сейчас я его уже вижу, но я уже другой человек. Хотя, появись она сейчас опять, — я сделал бы всё то же самое. Но относился бы к ней так же, моё отношение ни на йоту не изменилось. Всё было бы точно так же.

28.10.1998, Санкт-Петербург.

Изображения