Воспоминания. Сергей Гурьев

Какой-то альбом ГО был дописан парой-тройкой её песен, совершенно не помню, какими, — по-моему, эта вот, с матерными словами, «Печаль Моя Светла»... И мне это тогда не очень понравилось, а когда очень понравилось — даже вспомнить трудно. Скорее всего, после «Деклассированных Элементов», когда альбом дошёл, тогда. Потом уже какие-то концерты были... В первый раз в Москву они попали без меня — я принимал участие в двух её акциях: когда был концерт в ДК МЭИ, 17-го февраля — неафишированно памяти Башлачёва — Ник, Егор и Янка, и на фестивале в Зеленограде, туда мы с Кобловым её вытаскивали. По-моему, две были с ней акции...

В Зеленограде был плохой звук. А название такое понтовое, «Молодой Европейский Андеграунд», оттого, что на фестиваль такие люди давали денег. Мы с Кобловым себе день отбили и сделали такой очень странный сборный концерт: там Силя под электрический бас выступал — я больше таких концертов у него не видел... Ну, это всё подробно описано в журнале «Шумелаъ Ъмышь» № 1... На «Индюки» в 91-м Янку звали, конечно. По-моему, она была как раз пред «Индюками» в Москве, но, в принципе, было понятно, что она выступить не сможет. Там был шанс, что приедет Летов, но Летов тоже не выступил.

Квартирники ещё были... Помню, сорвался квартирник, который Коврига ¹ делал. А так разные люди их делали, — Коблов как-то был причастен, Берт — он даже концерт делал в каком-то мелком зале. Это были целевые Янкины квартирники, без Летова, очень хорошие, они все писались, где-то эти записи болтаются. В принципе, их никто не издаёт, потому что это запрещено «Хором» — считается, что у «Хора» права на эти песни. Хотя Янка ничего не подписывала, собственно, так что все эти права — некая абстракция, но «Хор» как-то пытается это все монополизировать. Коврига вот плюнул и издал ², остальным, может, пока неудобно. А может, они думают, что это потом в цене возрастёт...

Ну, понятное дело, Янка по-разному воспринималась в электричестве «летовизированном» и в акустике. К акустике она была очень цельно привязана, была неразрывно с нею связана: сливалась в одно целое с гитарой, волосы закрывали лицо, она между песнями из них лицо поднимала, говорила что-то трогательное — бац! — и опять опускала голову к гитаре, и волосы закрывали лицо... То есть абсолютно цельное такое было существо — в акустике. А в электричестве... В электричестве это, конечно, воспринималось как панк, чуть-чуть прифолкованный — там, в принципе, возможно, и аранжировки-то были ничего, только звук был неправильный. А среднестатистическая общественность, конечно, считала всё это панком. Хотя в «КонтрКультУр’е» было постулировано, что это пост-панк, тем более, что Егор это ещё в интервью «УРлайту» говорил, и те, кому не лень было до таких дефиниций продумать этот момент, считали, что это пост-панк, а те, кому было всё равно — ну, панк и панк. Но всё, что эта панк-тусовка думала о себе или о Янке — никакого значения не имеет... Панк-тусовка, конечно, воспринимала её как одну из Егоровской команды, а всякие, так скажем, тонко чувствующие люди несколько переживали: всем хотелось, чтоб ей записали полноценный электрический альбом, казалось, что он ей нужен. Всем было обидно, что вот такую херню Летов там делает, а больше она никому и достаться на продюс не могла. Это у всех вызывало досаду. Когда вышли «Ангедония» и «Домой!», все просто были в бешенстве — цивилизованные, опять же, люди, а не повёрнутые на радикальном панке. Но она ж ему доверяла... В принципе, никакой разницы между её концертами дома, в Сибири, и где-то ещё не было — в акустике и в Москве она была абсолютно органична, а в электричестве и там, и там с диким драматизмом прорывалась через все эти навязанные законы звука, аранжировки. Хотя, возможно, я сейчас всё преувеличиваю, был какой-то азарт и в электричестве — поначалу... Единственный альбом, где электричество с ней, что называется, коррелировало — «Деклассированным Элементам». Там вот, хотя альбом был электрический, она меня и зацепила в первый раз, — невзирая на то, что там барабаны омерзительно Джексоном сыграны, невзирая на всё. Как-то там это вкатило. И как-то страшно мне грустно, что играла она с ОБОРОНОЙ, а не с ИНСТРУКЦИЕЙ, скажем...

Тем не менее, группа у неё продолжалась до конца, хотя после того, как произошло это безумие в Барнауле, видимо, она тогда в электричестве разочаровалась окончательно. Хотя там Егора не было, всё равно был страшный и больной концерт, — но на иностранцев произвёл сильное впечатление. Ни одного нормального электрического концерта, который можно было бы записать, не получилось, по-моему, вообще, и это страшно обидно. У неё мог получиться хороший концерт на втором Тюменском фестивале, это в 89-м году было. Она отстроила тогда очень качественный звук, — но там была мудацкая договорённость, что должна была сначала выступать группа ПИФАЙФ. Я бегал, пытался Диму Попова (ныне покойного), который всё это делал, убедить, ПИФАЙФ убеждал, что, мол, дайте же ей сейчас сыграть, у неё звук отстроился, и ни хрена от этого звука после вас не останется.. И даже группу уже удалось убедить, уже развёл я ПИФАЙФ с большим трудом, а потом мудак Дима Попов говорит: «Нет, эти звёздные замашки надо пресекать в корне, у нас есть порядок выступлений», — и выступил ПИФАЙФ, и, естественно, ни тени этого звука она воскресить не смогла и опять сыграла на херне какой-то...

Мы общались с ней на разных квартирах и где-то в Сибири, и в Москве. Сидели у Кувырдина. Причём Яна отличалась тем, что когда разговор принимал какой-то по-московски праздный характер, ей становилось физически больно, её всю перекашивало, она хватала Зелёного за руку и убегала с ним в другую комнату. Она, видимо, считала, что вообще разговор — это такая штука, которую нельзя сводить к тому, что ей казалось пошлыми шутками и байками, что это просто преступление. Разговор — это Люди общаются. У неё это как-то наиболее остро было выражено, потому что при каком-нибудь Джеффе можно было безответственно трендеть о бабах — и ничего. Весёлый был человек, — сейчас уже не такой, конечно, весёлый.... А с Янкой — там было два разных космоса...

Бывало, что я к ней подкатывал на тему журнала, — тогда она рассматривалась не как какая-то совсем уж ключевая фигура для журнала, а как ещё одна талантливая девушка, которая на страницах этого журнала будет более чем уместна, интервью там было бы в тему. Вот, она мне объясняла, почему она интервью не даёт, я это напечатал, правда, там пропустили при наборе пару слов. Там должно было быть написано «Когда самолётик летит, — огоньки мигают, и пунктирная линия получается», а «огоньки мигают» почему-то выпало, и почему из летящего самолётика получается пунктирная линия, поняли не все...

На тему параллелей «Янка-Башлачёв» я уж точно написал всё, что думал. Ничего другого не думаю. Единственное, что могу сказать — кто-то, я уж не могу вспомнить, кто, рассказывал историю про то, как Янка пришла на концерт Башлачёва со своей подругой. Кажется, в Питере было дело, кажется, 86-й год. А может, не в Питере, может, и в Москве — она в Москве-то тусовалась в 86-м, только никто её, естественно не знал тогда... Короче, пришла она на Башлачёвский концерт, а концерт был неудачный, каких у него было намного больше, чем удачных. Как-то всё не шло, и он злился, ему было дискомфортно из-за этого, но поймать волну он никак не мог, и очень был плохой концерт. И Башлачёв его закончил злой. А какая-то девочка стала говорить: «Ещё, ещё! Спой-спой!», и он на неё с огромной злобой посмотрел и сказал, якобы: «Ну что ты говоришь — спой-спой? А вот я тебе скажу: „Спляши!“ Ты вот спляши, тогда я спою». Как-то он это сказал очень зло и некрасиво, всем было очень неловко, и вроде после этого концерта Янка сказала: «Раз уж такие вещи начинаются, надо, наверное, самой петь...» Я помню, что мне это рассказал совершенно нормальный человек, который ни к какому мифотворчеству не склонен, но это было ещё при её жизни, поэтому я не зациклился тогда на этом, просто информация в голове осталась...

Был этот пресловутый некролог в «КонтрКультУр’е»³, там была странная ситуация: мне нужно было срочно написать для журнала передовицу — и всё, он уходил в печать. Как раз перед этим я на похороны в Новосибирск съездил, вернулся, написать я больше вообще ни о чём не мог, получилось, что я написал эту статью — единственное, о чем я мог писать. И, вместе с тем, старался с одной стороны, чтобы получалось как передовица, с другой стороны чувствовал, что никакая передовица из этого получиться не может — и где-то на стыке этих мотиваций я писал. Написал, подумал, что печатать это, конечно же, не нужно, принёс её честно к Волкову ⁴, сказал, что ничего другого написать не мог, и не знаю, нужно ли это печатать, ничего не знаю, и грустно мне... Он сказал: «А хрен ли, что нам ещё остаётся? Журнал закрывается, всё вокруг горит, надо печатать». Я подумал: «А, пошло оно всё на хуй, надо печатать». И она в результате вышла, и потом Макс Немцов ⁵ говорил, что за такие статьи надо руки отрубать, — и отчасти был прав. А у меня в результате атрофировалась способность писать вообще. То есть я всерьёз считаю, что я очень много заплатил за то, что эту статью написал — и за то, что она вышла. За полтора года после этого я не написал вообще ни строчки, занимался исключительно продюсированием Рады. То есть Рада — это была такая сублимация, потому что я жил, делать что-то надо было. А потом, когда я начал опять что-то писать, то писал как-то так, всерьёз не относясь к этому, — и до сих пор так обычно и пишу. Ну, вот про ДДТ в «Столице» немножко более серьёзная статья получилась, чем следовало, может быть, — Шевчук обиделся...

Популярная версия, что «Летов Янку сгубил» мне как-то не близка. Но, скорее всего, не близка именно потому, что она была близка слишком многим. Летов — он какую-то очевидную всем суть радикального рок-н-ролла называл слишком грубо своими именами, а когда что-то даже не грубо называешь своим именем, — это немножко меняет суть явления. А он ещё и грубо называл. В Янке что-то было заложено такое изначально, конечно, но, наверное, это все как-то катализировалось тем, что рядом кто-то грубо что-то именем своим назвал. Наверное, неизбежная деформация явления именно в эту сторону и сдвинула вопрос...

Наверное, она даже в лучшие, так скажем, годы своей жизни была всё же персонажем трагическим. Она весёлая была, когда вокруг неё какой-то микрокосмос создавался, который ей казался правильным, но жизнь в целом как-то с ней диссонировала, я бы так сказал. Потом, ведь там шёл конкретный процесс в тот момент, определённый мир, так или иначе, исчезал, и какой-то обострённо воспринимающий человек должен был просто чувствовать этот процесс кожей. Определённая какая-то линия шла вниз-вниз-вниз, — и никаких не было границ. Ну, был такой Мир спонтанный, сейчас Мир стал структурированный, и вся спонтанность тоже структурировалась как альтернатива структурированному миру, как ещё более отвратная структурированность. Хотя применительно к Янке таким языком говорить не надо... Если сказать по-простому — жизнь менялась, и с её позиции, конечно, она менялась к худшему. Тогда, вообще, очень многие осознавали, что нарастает какой-то такой полный беспросвет, и чувствовалось, что Янка его ощущает. Мы потом ещё с Ником говорили, и Ник сказал, что он чувствовал, как всё это нарастало, и Янка превращалась в какой-то такой аккумулятор ощущения нарастающего Апокалипсиса — просто вздохнуть невозможно, настолько тяжело. И мы с ним неожиданно сошлись на том, что после того, как она умерла, этот груз как-то свалился, стало жить легче — и в то же время абсолютно пусто. Стало очевидно, что процесс какой-то закончился, и пошла новая, другая жизнь с этого момента. То есть складывалось такое внутреннее ощущение, что она всё это взяла на себя, — и унесла страшную тяжесть такую... До того сильно было ощущение смысла, с которым ты живёшь, потом оно кончилось.

25.07.1998, Москва.

Изображения