источник: | |
дата: | 1997.09.29 |
издание: |
«Янка Дягилева. Придёт вода» (Сборник статей) «Янка» (Сборник материалов) |
текст: | Елена Хаецкая |
фото: | |
см. также: | Изображения |
источник: | |
дата: | 1997.09.29 |
издание: |
«Янка Дягилева. Придёт вода» (Сборник статей) «Янка» (Сборник материалов) |
текст: | Елена Хаецкая |
фото: | |
см. также: | Изображения |
Ничего, кроме заезженной кассеты и видеозаписи, где она поёт «Гори, гори ясно», «Продано» и «Домой!», — ни одного материала, только стихи и голос.
Кого люблю, как говорится, того и препарирую.
Я взялась доказать, что ассоциативные ряды, выстраиваемые Янкой, КАК БЫ произвольно, на самом деле являются далеко не случайными и, более того, железно обоснованными. Что каждой песне, даже самой тёмной и мутной, присущи, как правило, одна-две, максимум три темы, которые железно выдерживаются. Что главная её тема, непреходящая, — смерть, — в каждой песне имеет своё обличье. Но в пределах одного текста смерть обличья не меняет. В пределах одного текста образный ряд сохраняется и строго выдерживается.
Собственно, я пыталась докопаться: откуда берётся эффект «круто, но ни фига не понял», точнее — «ни фига не понял, но очень круто».
Понять, откуда возникает это чувство абсолютного приятия янкиных текстов.
Кто не любит ковыряться под микроскопом в любимых стихах — не заставляю. А по мне так, Янка что без микроскопа, что под микроскопом — всяк хороша...
Ассоциативные ряды её стихов не только выдержаны. Они ещё поддержаны фольклорной и русской поэтическими традициями, то есть ложатся на заранее подготовленную почву. Скажем, русский человек изначально привык к тому, что «мост» связан с разлукой, смертью, переходом из одного состояния в другое.
Примеры: народная песня «По Дону гуляет». Если помните, там речь идёт о предсказании цыганки — «утонешь в день свадьбы своей» — и о том, как конь, везущий невесту, «сшибся с моста». «Невеста упала в круты берега». Упав, бедная девушка долго прощалась с близкими и, наконец, утонула. Переходя из девического состояния в замужнее, героиня песни не одолела ПЕРЕХОДА (моста) и погибла.
Романс «Мой костёр в тумане светит» — цыганка говорит мимолётному возлюбленному: «Ночью нас никто не встретит, мы простимся НА МОСТУ».
Марина Цветаева прямо называет мост местом смерти:
По-следний мост
(Руки не отдам, не выну!)
Последний мост,
Последняя мостовина.
Во-да и твердь.
Выкладываю монеты.
День-га за смерть,
Харонова мзда на Лету.
И чуть дальше:
Мост, ты не муж:
Любовник — сплошное мимо.
Героиня опять же расстаётся на мосту с возлюбленным. Расставание переживает крайне тяжело и при этом неустанно размышляет — не броситься ли ей с этого самого моста в реку.
Поэтому Янкин «трамвай до ближнего моста» будет восприниматься однозначно. Знаем мы, что это за мост и что нас там ждёт.
Эта подготовленность восприятия и делает глубинную внутреннюю Янкину логику понятной.
Для начала я расковыряла для анализа песню «На чёрный день».
Здесь смерть имеет обличье КРУГА, представленного прежде всего как ярмарочная площадь с балаганами, каруселями и прочими обманчиво-привлекательными атрибутами ярмарки.
Площадь, балаган, торжище, «луна-парк», плаха, бунт и, наконец, бегство — навстречу неизбежной гибели.
У той же Марины Цветаевой «круглая площадь» — это рай:
И падает шёлковый пояс
На площади — круглой, как рай.
Маринин «круглый рай» оборачивается у Янки «круглым адом» (КРУГАМИ АДА).
Круг как знак, символ смерти возникает с первых строк и дальше присутствует неизменно, то явно, то скрыто:
Второй упал, четвёртый сел,
Восьмого ВЫВЕЛИ НА КРУГ.
В тихий омут буйной головой,
Холодный пот, расходятся КРУГИ.
Железный конь, защитный цвет, стальные гусеницы в ряд,
Аттракцион для новичков, ПО КРУГУ лошади летят,
А заводной КАЛЕЙДОСКОП
Звенит кривыми зеркалами.
КОЛЕСО
Вращается быстрей.
Под звуки марша
Головы долой.
Танки («железный конь», «защитный цвет»), обступившие площадь, — кошмар первых лет перестройки! Баку, Вильнюс, Тбилиси! — преображаются в зловещую карусель («аттракцион для новичков»). В кровавенький карнавал подавленного бунта. Баррикады, ура, Гаврош, знамя, «один сапог рижского ОМОНовца стоит дороже всех этих...» (не помню, чья фраза, но прозвучала когда-то!) Кто первый начал? Кто виноват? Погибли невинные! Сапёрные лопатки, истеричные женщины, жуткие публикации журнала «Огонёк». Помните?
В страшноватеньком балагане «круглой площади» даже вопроса нет — кровь проливается или клюквенный сок. Все блоковские «арлекины», истекающие клюквенным соком, давно сошли со сцены, устарели, обветшали и осыпались. В Янкином балагане на потеху рубят самые настоящие головы. Все без баловства, иначе просто неинтересно. Вернее — иначе просто не бывает.
Карусель набирает разбег, и мир уподобляется калейдоскопу, бешено вращающемуся перед глазами. Калейдоскоп — вещь одновременно и «круглая» (поворачивают) и площадная (покупают на ярмарке). Внешне безобидная, но увеличь его до размеров Вселенной, да залезь между его острых осколков, да пусть чья-то Вселенская Рука его повернёт. Хотя бы разок...
И без того искажённый мир искажается ещё больше в кривых зеркалах, которые постоянно перемещаются перед глазами...
Следующая строфа вводит персонажей, которым суждено оказаться в водовороте свихнувшегося калейдоскопа, между кривых зеркал и подступающих танков. Это блоковские «арлекины» и цветаевские «кармен», безнадёжно устаревшие с их кукольными — ЧЕЛОВЕЧЕСКИМИ — страстями.
Янка — человек конца XX века — принципиально антигуманистична. Человек — ничто. Площадь — Всё. Человек — пылинка. Угодил на Площадь невовремя, попал под гусеницы — не повезло, но только ведь не жалеть его за это...
А эти устаревшие персонажи ещё подвержены гуманизму, они ещё думают, что человеческая жизнь имеет какую-то ценность. Более того, они полны иллюзий насчёт того, что ИХ СОБСТВЕННАЯ жизнь имеет какую-то ценность.
Поехали...
Поела моль цветную шаль.
На картах тройка и семёрка...
«Цветная шаль» — из арсенала цыганки. Той, что простится на мосту. Кармен. (В том числе и цветаевская «площадная» Кармен, и блоковская «петербургская»). Но только эта роковая Кармен в конце двадцатого века оказалась изрядно поеденной молью. И символ рока — «тройка, семёрка, дама Пик» — тоже, видимо, здорово обветшал. Во всяком случае, ЭТОТ РОК явно не канает. Супротив кольца танков зловещие тайны Пиковой Дамы выглядят, мягко говоря, несерьёзно.
И дальше:
Лбов бильярдные шары
От столкновенья раскатились пополам 1
Да по углам
Просторов и широт...
Ассоциативный ряд выстраивается безупречно «она» (женский персонаж) — «цыганка», гадалка, роковая женщина (ха-ха!), «он» — партнёр цыганки с непременной игрой на бильярде. И сам неотделим в эстетике строфы от бильярдного шара. Чья-то Вселенская Рука ка-ак бабахнет по шарам! Шары и раскололись.
ОТ СТОЛКНОВЕНИЯ с новым, с железным, со страшным миром — миром конца двадцатого века, миром тоталитаризма, миром толпы — бедный идеалист с его жалкими «роковыми страстями» просто трескается.
И, треснув, раскатывается — ПО УГЛАМ просторов и широт.
Откуда УГЛЫ? Мир-то не квадратный! Мир же круглый! Круглый, как... смерть, как ад!
Да, мир круглый — как ад, как смерть. А бедному устаревшему идеалисту он представляется прямоугольным, как... бильярдный стол. Вот и воздалось по вере его: раскатился по углам Вселенной, так и не осознав её до конца.
А ярмарка превращается в бунт — новый виток Праздника:
А за осколками витрин
Остатки 2 праздничных нарядов,
Под полозьями саней
Живая плоть чужих раскладов
А под прилавком попугай 3
Из шапки достаёт билеты на трамвай
До ближнего моста,
На вертолёт
Без окон и дверей.
В тихий омут
Буйной головой,
Колесо
Вращается быстрей...
Кривые зеркала калейдоскопа оборачиваются битыми витринами. Праздничные наряды — это всё рухлядь, это всё в прошлом, во времена «цыганки». Они обречены на то, чтобы и их поела моль. Площадь взбунтовалась.
Остаётся — бежать.
«Сани» — ещё один атрибут «былой жизни». Какой анахронизм! И до чего несовременна вся эта «любовь», всё это разглядывание мельчайших деталек жизни под лупой, которым славился девятнадцатый век, да и вообще всё искусство эпохи гуманизма.
Ну что, убегут они на санях от танков? Да нет, конечно.
Даже и гнаться за ними смысла нет. Куда они денутся с подводной лодки?
Бежать с площади — ада — балагана — от судьбы — невозможно. Ещё один ярмарочный персонаж — попугаи, достающий из шапки билетики со «счастьем».
Существовали, конечно, «счастливые» трамвайные билетики. Но только в данном случае «счастье» (слово-переход, связывающее цепочку «билет со счастьем» — «счастливый трамвайный билет») опущено. Счастья быть не может. Его просто не бывает — теперь.
Трамвай же идёт до ближнего моста — о том, что есть МОСТ, я уже говорила. А там уже ждёт вертолёт без окон и дверей. Ещё одно круговое движение — лопастей.
И здесь, на мосту, неожиданно возникает стремительно расходящаяся вертикаль: вертолёт — вверх, человек — вниз, с моста. Но и наверху, и внизу — круги:
Холодный пот, расходятся круги...
Избежать невозможно. И, что ещё более соответствует логике тоталитаризма: смерть настигает стремительно и неуклонно: «Колесо вращается быстрей».
SUMMA. В песне «На чёрный день» смерть представлена как круг и балаган. Персонажи Смерти (персонажи балагана): карусель, калейдоскоп, колесо, плаха, попугай с билетиком. Это персонажи судьбы и они так или иначе «круглые».
Жизнь предстаёт как прямоугольник и как убогий интерьер провинциальной мелодрамы конца девятнадцатого века: поеденная молью шаль, игральные карты (прямоугольнички), бильярдный стол, сани.
Жизнь НЕЖИЗНЕСПОСОБНА в силу своей прямоугольности — природа стремится к округлению углов, к шару. Не открытое провозглашение («друзья, давайте все умрём») неизбежности смерти, а глубинная логика всего мироздания — вот что создаёт трагичность мира янкиной песни. Жизнь неизбежно умрёт, потому что жизнь искусственна. Смерть торжествует, потому что обнаруживает себя во всем.
А ты кидай свои слова в мою ПРОРУБЬ,
Ты кидай свои ножи в мои двери,
Свой горох кидай горстями в мои стены,
Свои зерна в заражённую почву.
На переломанных кустах клочья флагов,
На перебитых фонарях обрывки петель,
На обесцвеченных глазах мутные стёкла,
На обмороженной земле — белые камни.
Кидай свой бисер перед вздёрнутым рылом,
Кидай пустые кошельки на дорогу,
Кидай монеты в полосатые кепки,
Свои песни в распростёртую ПРОПАСТЬ.
В моем углу засохший хлеб и тараканы,
В моей ДЫРЕ цветные краски и голос,
В моей крови песок мешается с грязью,
А на матрасе позапрошлые руки.
А за дверями роют ЯМЫ для деревьев,
Стреляют детки из рогатки по кошкам,
А кошки плачут и кричат во всё горло,
Кошки падают в пустые КОЛОДЦЫ.
А ты кидай свои слова в мою прорубь,
Ты кидай свои ножи в мои двери,
Свой горох кидай горстями в мои стены.
Здесь смерть принимает обличие ямы, дыры, колодца — это пропасть, приветливо ожидающая человека («распростёртая пропасть», с распростёртыми объятиями).
Основная тема песни — безнадёжность.
Как мне представляется, персонажей здесь двое: во-первых, «я», и во-вторых, «ты».
«Ты» явно моложе «меня». Запал у «тебя» ещё есть, энергия ещё хлещет, ещё не иссякло стремление что-то делать. «Я» подбадриваю «тебя»: конечно, всё, что «ты» делаешь — бесполезно («я»-то это знаю!), но — делай. А вдруг что-нибудь да прорастёт?
Бесполезность «твоих» действий не выражена явно, СЛОВАМИ, но поддержана традиционным ассоциативным строем. Какие действия исстари считаются бесполезными? Как об стенку горох, «вышел сеятель сеять, и иное упало при дороге», метать бисер перед свиньями.
А «я» призываю «тебя» продолжать это делать, внутренне уже обрекая «твои» действия на поражение.
Но может быть... пока «ты» ещё имеешь силы это делать... может быть...
Второй персонаж, «я» — не просто потерпел поражение. Он находится в мире, где бесполезность любого действия, где всякая разруха не просто присущи бытию, они ВОЗВЕДЕНЫ В КВАДРАТ.
Кусты не просто переломаны — на них ещё и КЛОЧЬЯ флагов, Фонари не просто перебиты — на них не просто кого-то повесили — уже и трупы сняли, обрезав верёвки. Глаза не просто обесцвечены — они ещё и скрыты за мутными стёклами. Хлеб не только засох, но и погрызен тараканами. В крови не только песок, но и грязь. Руки не ВЧЕРАШНИЕ, а ПОЗАпрошлые, ПОЗАвчерашние.
И весь мир постепенно валится в пропасть, вслед за словами: деревья — в ямы, кошки — в колодцы.
Но «ты» продолжай кидать. Продолжай. Голос из ямы, из пропасти. Пока хоть один кидает — может быть... может быть...
Принципиальный антигуманизм Янкиного творчества — это принципиальный антигуманизм нашего времени. Этот мир таков, что его совершенно не жаль — «Гори, гори ясно».
Мир в этой песне — дом. В определенной степени поддержанный традиционной сказкой «Кошкин дом». Кстати, это выражение иногда обозначает «сумасшедший дом». «Ну, это просто кошкин дом какой-то!»
Кошка легко заменятся козой, а коза — козлом. На «козла» же охотно наматываются совершенно иные значения, за «козла» и в морду дать можно, что и происходит:
Дом напился и подрался,
Дом не помнит, кто кого
Козлом впервые обозвал...4
Этот «дом» спасать определенно не хочется. Хозяин — козел:
Дом горит — козел не видит,
Дом горит — козел не знает,
Что козлом на свет родился,
За козла и отвечает...5
Деструкт приветствуется настолько, что не жаль даже самое себя. Частушка, вплетённая в песню о пожаре «кошкиного дома»:
На дороге я валялась,
Грязь слезами разбавляла,
Разорвали нову юбку,
Да заткнули ею рот
полностью лишена самосострадания. Да и насрать то на меня, НА ТАКУЮ! Да на всех насрать, лишь бы только весь этот козлиный дом наконец сгорел дотла!
С заткнутым ртом, видимо, изнасилованная и избитая, героиня радостно выкликает. «Гори, тори ясно!»
Лейся песня на просторе,
Залетай в печные трубы,
Рожки-ножки чёрным дымом
По красавице земле.
Солнышко смеётся
Громким красным смехом,
Гори-гори ясно,
Чтобы не погасло!
Печные трубы, печи — то, что остаётся после выгоревшего деревенского дома. То, что развалится последним. От козлика же, к величайшей радости всего мира, остались «рожки да ножки», да и те скоро будут развеяны чёрным дымом. И земля, освобождённая от козла, от дома, от всей этой гадости (из которой Янкина героиня НЕ ИСКЛЮЧАЕТ И СЕБЯ), вновь становится «красавицей». И солнышко весьма одобряет это дело, более того — солнце связано с пожаром оно КРАСНОЕ.
Я запуталась. Для чего я начала эту телегу? ДОКАЗАТЬ, что мне нравится Янкино творчество? Ну, и что это доказывает?
Комментарии