О последних днях Башлачёва вспоминает его подруга Анастасия Рахлина:

«Когда Башлачёв почти перестал давать концерты, но всё-таки появлялся на чужих, друзья — как люблю я это слово, «скажут друзья», «спросят друзья», вечные статисты сложных сцен, — так вот, друзья спрашивали — почему, Саша, не поёте? Тут и прорезался комбинацией уже звеневшей темы тот самый его знаменитый вопрос — зачем? Нельзя сказать, что он оставался без ответов, но в этом-то вся и штука — их было на удивление два, но достойных друг друга. У тебя есть дар, отвечали друзья (что тоже хотелось бы заключить в кавычки, да на авторов не сослаться), Бог дал тебе этот дар, а всем не дал, поэтому ты не можешь распоряжаться им по своей воле, должен вернуть его людям, и поэтому должен петь.

Или? «Люди делаются лучше, слыша твои песни. Они очищаются, что-то в этом роде. Типа — посмотри на нас, мы уже частично очистились, то ли ещё будет».

«И труд нелеп, и бесполезна праздность, и с плеч долой всё та же голова, когда приходит бешеная ясность, насилуя притихшие слова».

Ну и он «глядел голубыми глазами, треуголка упала из рук», и далее по тексту. Хотя нельзя сказать, что всё было так грустно, весёлые песни тоже, кстати, были. «Слёт-симпозиум» и «Подвиг разведчика», например. Сразу за ними в блоке шёл процитированный выше «Грибоедовский вальс», однако публика продолжала по инерции смеяться, и самое страшное, что есть на записи последнего концерта, — вот этот самый смех публики. «Кого везёте?» — «Грибоеда». Ну а потом в моду вошёл вопрос «почему» — «почему» он это сделал. Имелось в виду самоубийство. Как ни в чём не бывало, в Ленинграде начиналась весна, и Женя Каменецкая сказала — дурак, потерпел бы немного, прыгал бы сейчас, веселился. Что тоже было правдой. «Заводное чучело, слепой бурлак, весь мир на ладони, весь мир на ладони, весь мир на ладони войны, покажи ей кулак».

Впрочем, апокриф утверждает, что якобы именно тогда некий Борис Гребенщиков сказал: «Башлачёв поставил точку». Но мне скучно думать о судьбах русского рок-н-ролла в общем и целом, «время колокольчиков» которого, отзвеневшее к концу восьмидесятых, было настоящим. (Как нынешнее отчасти сойдёт за грядущее и потому ещё — маловнятное).

Рукописи горят в руках — тема «остановись, мгновенье» разрешается в искусстве, по определению останавливающим его. Тоже Сашина теория. Коих, кстати, было много, неизбежно заканчивавшихся «хотя на самом деле всё наоборот» или «на самом деле всё по-другому». Нельзя сказать, что Башлачёв, называемый друзьями Саш Баш, даже таким образом и даже им был понятен. Женщинам, возможно, больше, но это — от Любви, без которой он не обходился, и если было ключевое слово — то именно это, принципиально рифмуемое со словом «кровь».

«Наш лечащий врач согреет солнечный шприц, и иглы лучей опять найдут нашу кровь. Не надо, не плачь — сиди и смотри, как горлом идёт любовь».

Не зря, думаю я, сжёг он все бывшие под рукой черновики, ведь неспроста навсегда осталось в забытой тетрадке карандашом написанное и не спетое никому. Впрочем, некоторые издатели его альбомов тоже могли бы добавить что-то к этому списку, датируемое не далёким прошлым и легко объяснимое таковой работой техники, при которой — горят в руках. Но вот книга — «где дымится вязь беспокойных строк», — отлежав в отстойнике времени положенный срок, есть единственное, что существует почти вне его. Поговорим о восприятии публикой, которое было — голод. Именно так, буквально (тоже, кстати, Сашина теория, лишённая привычного «наоборот» — про неслучайность слов, которые всегда следует понимать буквально). Но ведь действительно — ворвался свежим ветром, как в подобных случаях говорится, пролился дождём — «я позвал сюда гром — вышли смута, апрель и гроза!»
Первый вопрос — «написал ли новые песни?» Та жизнь, что в пересказе звучит так романтично — без дома, с рюкзаком и гитарой, по квартирам чужих друзей, чтобы успеть по всем рукам, что хотят тебя и меня, в качестве платы требовала — спой. Отчего ж не спеть — но когда перестал вестись, почуяв за жадностью не жажду, но голод, «чума, чума в индустриальном голоде» — вот тогда всё и началось. Эта комбинация называлась: «С вас аккуратом... ох, темнотища! С вас аккуратом выходит — тыща!» Таков был ответный ход той жизни, которая в пересказе звучит... «Александр ...вич, Александр ...вич!» — заревело несколько голосов. Но никакого Александра ...вич а не было«.

Ну, может быть, защитные системы не сработали. Вернее, сработали, но как бы в своём ключе, в том смысле, что «кого нам жалеть? Ведь ты, как и я, сирота. Ну что ты, смелей! Нам нужно лететь. А ну от винта! Все, все от винта!»

Вот все от винта и посыпались. Так, в числе прочих, разрешилась эта комбинация, но вопрос лейтмотива мы оставим за кадром. «На самом деле, всё наоборот» — и справочники, как назло, противоречат друг другу, а из задачника заботливой рукой выдрана страничка с ответами».

Из воспоминаний однокурсника Башлачёва А. Измайлова:

«Сейчас о нём много и плохо пишут. Я тоже пишу о нём много и плохо. О ком угодно можно написать хорошо — а о нём нет. О нём пишут чуточку — что он был автором гимна рок-поколения «Время колокольчиков». Его имя упоминают, рассуждая о рок-поэзии. И никто не заметил, что никаким рокером он не был. Да, он кормился от рок-публики, устраивая на квартирах рискованные концерты за плату. Он был поэтом, бродягой, пророком, кем угодно, но не рокером. Его имя — событие в современной русской культуре и связано с нею, а не с роком.

Он сразу знал, что слава певца Штоколова ему не светит. Что поп-звездой типа Валерия Леонтьева ему не быть. Ему не догнать мастеров быстрой игры и прочих искушённых виртуозов. И Саша выбирает эстетику колокольного звона: она сурова и проста, у неё нет тысячи правил и законов, которыми Саша не собирался связывать себе руки. Колокол — это гражданский призыв, он не играет, он бьёт, он не поёт, а зовёт. У Саши почти не осталось приличных записей — всё шкалит, потому что поначалу он не пел, а кричал. Саша знал, что не получит высоких оценок у высоких ценителей, например, он сразу поссорился с Градским, с первой и единственной встречи. Саша требовал для себя особой шкалы: не потому, как сделаны песни, а по тому, что они сделали с вами. Искусство в Сашином понимании — это не вышивание шёлком по бархату, а грубое переплетение гражданской боли с сердечной...

Однажды я нашёл в дневнике Толстого мысль: жить надо так, будто у тебя в соседней комнате умирает ребёнок, всегда на этой высоте, тем более, что так оно и есть — этот ребёнок умирает всегда, это ты. В Ленинграде Саша начал новую жизнь стремительную, высокую, жизнь перед смертью. Его не поймут люди, кто умрёт на своих диванах, кто живёт не торопясь. Мы его не поймём, мы, долгожители с огромными, как пропасти, безразмерными жизнями-гигантами. Приличные люди его не поймут, и сейчас я часто слышу ревнивые слова о нём: ну чего он добился! Ну, вышла пластинка, ну, напечатают сотню его стихотворений, ну и что? Так вот это и есть! То, что к его жизни нельзя отнестись спокойно. Его можно ненавидеть, любить, сходить с ума от зависти, но от него не отделаться просто так. Каждый, кто прикасается к нему, обжигается и мучительно сравнивает свою жизнь с его жизнью, и при сравнении вылезает вся эта житейская подлость, в которой не хочется сознаваться. Башлачёв касается всех. Саша западает в любую память, к нему рано или поздно возвращаются разговоры, они не дают покоя и будут мучить, пока не отдашь ему всё, что для него можешь...

Когда вспоминаешь — видишь совсем не то, что видел. Сейчас мне кажется, что на концерте в общежитии архитектурного института в Свердловске его освещали красным светом, и над ним косо было занесено чёрное облако. И голос его был свеж, как ночная река. Ему почти не хлопали, расходились испуганные. Кто-то спрашивал, когда будет дискотека. Кто-то ворчал, что это что-то среднее между Высоцким и Гребенщиковым. А я радовался, именно радовался: они не видят, дураки, не видят! Это же новая звезда, и никто не заметил. А я заметил, я первый его открыл! Потом я писал письмо: «Саша, ты нашёл горячий, раскалённый путь. Сегодня всем нужен гений, который выведет старую русскую песню на современный свет. Как спиричуэлз перешли в джаз, джаз в регтайм, тот в рок-н-ролл, а тот — в рок, так и ты выведешь русский путь, но не на негритянской основе, а на русском ладе, на русской крови. Я согласен быть просто опорой на этом твёрдом пути, а ты — иди, ты — звезда!»...

Саша прожил величественную жизнь, оттого и пишут о нём так плохо — это величие не передашь: выходишь на пошлейшие штампы, кромсаешь кровоточащий черновик — всё равно лезет пошлость, некроложество, над которым сам смеялся. Наша обыденная житуха никак не приспособлена для величия. В день похорон на квартиру пришли сантехники — их месяц вызывали чинить унитаз. Ещё до похорон рок-клуб устроил поминальный концерт, и это, говорят, было ужасное кощунство, рок-поминки — это такая же дикость, как джинсовый саван. Два месяца после похорон рокклубовцы спаивали Сашину жену, дня не было трезвого, всё было как в бреду, квартиру разгромили, гитару разломали».

Женя — Сашина жена — рассказывала:

«Одна девка до истерики себя накрутила, поймала момент, полезла в окошко — я хочу к нему. Ох, как же я её отхлестала тогда, до слёз, до крови из носу, сволочь.

Саша готовился к самоубийству: сжёг черновики, изорвал тетради. Он и мои письма изорвал и выбросил в мусоропровод. Нервы были расстроены: он не мог выйти на улицу, его бросало в пот, мучило предчувствие смерти. В ясный, солнечный февральский день, когда в квартире все спали после бессонной ночи, в три часа дня Саша вылез в фрамужку на кухне и сильно оттолкнулся. Потом милиция измеряла расстояние от стены дома до кровавого пятна на снегу — Саша отлетел далеко...

Саша платил только по крупным гражданским счетам. И это тоже его черта — слово «выжить» для него часто становилось словом «выжать», а иногда и «выжигать». Его можно судить, но Саша жил свою жизнь не для людей, это было с самого начала его славы ясно. Так или иначе, люди выбирают варианты жизней, существовавшие до них. Это жизнь типа «карьера», или «приноси добро», или «накопи на старость», или «сто тысяч привычек». И нужно усилие, чтобы жить так, как любишь. Большинство жизней вопреки прекрасной банальности повторимы и неуникальны, хотя в это никто не верит, и вообще — нельзя верить. Саша прожил жизнь нового типа — ёмкую, быструю, отчётливую рок-жизнь...

Саша часто уезжал в Москву, жил там на квартирах друзей, которых заводил сотнями, показывался всесоюзным знаменитостям — он пел для Окуджавы, Вознесенского, для артистов Таганки, пел в квартире Пугачёвой».

Писатель Александр Житинский:

«Наиболее полным и показательным в смысле содержания концертом Саши я считаю выступление в московском Театре на Таганке 22 января 1986 года. Определяя состав книги («Посошок» — посмертный сборник текстов Башлачёва, — Д.Н.), мы старались следовать духу того концерта, в котором Саша спел двадцать песен, в том числе «Егоркину былину» и «Ванюшу» — две свои маленькие поэмы.

Фонограмма сохранила не только песни, но и краткое вступительное слово Артемия Троицкого, и Сашины реплики-комментарии между песнями. Даже на слух чувствуется — как он волновался, особенно поначалу. Ещё бы — петь в театре Высоцкого! Глуховатым голосом, скороговоркой, словно извиняясь, он говорил, что у него мало смешных песен, старался их вспомнить... И всё же упрямо гнул своё: пел главные песни, где его нельзя было упрекнуть ни в подражательности, ни в желании угодить публике. А публика была сдержанна, и её тоже можно понять: совсем недавно в дружеском кругу перед нею пел сам Высоцкий!

Эту фонограмму нельзя слушать без волнения не только потому, что Башлачёв прекрасно поёт свои песни: удивительна психологическая атмосфера концерта, его драматургия. Башлачёв сражался на территории поэта, которого любил и чтил, но от которого всё дальше уходил в своём творчестве. И он хотел, чтобы это заметили. Он начал с «Посошка», «Времени колокольчиков», «Петербургской свадьбы». Реакция Настороженная и прохладная. Чувствуется, все ждут — когда же будет наше родное, «высоцкое»? Но Саша поёт «Случай в Сибири», «Лихо», «Мельницу» с её колдовским завораживающим сюжетом, «Некому берёзу заломати», «Все от винта!» и ещё несколько своих лучших песен, всё время как бы извиняясь, что вот, мол, песни серьёзные, смешного мало... А ведь мог сразу взять аудиторию в руки, спев «Подвиг разведчика» или «Слёт-симпозиум», — это ведь беспроигрышно в Театре на Таганке! Но он спел эти песни лишь после восемнадцатиминутной «Егоркиной былины» — и как все оживились, засмеялись, зааплодировали! Мол, что же ты тянул, парень! Вот настоящее, наше «высоцкое»... Но он опять извинился: смешного больше нет — и спел «Тесто», «Сядем рядом...», «Как ветра осенние», а закончил «Ванюшей».

Он не хотел эстрадного успеха. Он хотел петь о главном и быть понятым правильно. Те же «Подвиг разведчика» и «Слёт-симпозиум» — песни, брызжущие юмором, весёлой злостью, — показывают, что Башлачёв мог катиться на этой волне и дальше, как делают многин гораздо менее талантливые последователи Высоцкого. Но он не захотел. Не смог себе позволить».

Основатель группы «Алиса» Святослав Задерий:

«Однажды Сашку (Башлачёва), Костю (Кинчева) и меня пригласила к себе Пугачёва, домой. Идёт волна, понимаешь, она сидит у себя на горе и орешки щелкает. И уже ей опять интересно — что ж внизу-то творится. Такой крутой разговор у нас получился — мы её к стенке вопросами припирали — будь здоров! А она ничего, ей это понравилось. В шесть вечера пришли, а в шесть утра ушли. Ну, столик она, конечно, выкатила. Ну и она нас пытала! И, можешь мне поверить — совершенно не толстая, как телевидению удаётся ей объёмов прибавить, я не знаю. С огромными голубыми глазами, сексапильная внешность, я прям затащился! Спрашивает у нас: какая главная фраза в романе Булгакова? «Никогда ничего у них не проси!» — Воланд говорит это Маргарите на балу. Если ты ждёшь «можно», значит, ты сомневаешься. Это точно. Когда лизать, извини за выражение, ни фига хорошего не получится».

Ещё одна кассета из серии Manchester «Архив русского рок-н-ролла» — «Охта» Дмитрия Ревякина, видимо, будет интересна не только ценителям творчества Ревякина и группы «Калинов мост». Квартирник на Охте состоялся 24 февраля 1988 года, вскоре после гибели Александра Башлачёва. Можно считать этот концерт посвящённым его памяти. Статья на вкладке написана Светой Лосевой, в чьей квартире на Свердловской набережной, собственно, и сделана запись. Внимательный слушатель может отметить, что старые, часто совсем неизвестные песни Ревякина сильно отличаются от тех, что он делает теперь. Это как бы ранний этап его эволюции, где только начинаются его эксперименты с языком, своего рода «портрет художника в юности». Ревякин поёт как «Сибирский марш, так и «Волосы» («Вымыты дождём...»). Здесь соседствуют «Ништяк» (В. Мокшин) и «Пойдём со мной». Но всё-таки это не рядовой концерт. Ощущением только что случившегося несчастья проникнуты последние песни — «Порог Сорока», «Сентябрь» («Ветер, будь добрее, прости своих сыновей»). Поэтому концерт на Охте — не просто архивная запись, но часть истории.