РОССИЯ ЕГОРА ЛЕТОВА
Из Сибири принесли долгожданную весть об освобождении.
Усталая и еле живая страна сделала вид, что встрепенулась — хотя ни один почти из её граждан не знал, как это делается
Жаждущие красивой гибели и красивых героев-смертников люди обрадованно и обеспокоенно закричали о ветре перемен, едва подозревая, что такой ветер сначала уносит всех, кого может, а уж потом становится ясно, что за перемены придут с ним.
В этой стране никогда не бывает тепло и грустно — либо холодно, либо знойно, и чуть ли не всегда трагедия, замешанная всё равно на чём — свадьба ли, похороны ли, неважно.
Люди очертя голову ринулись в свободу, уверовав, что юный штормовой ветер из Сибири несёт с собой не просто новые веяния культуры, но и целое мировоззрение, готовое заместить истощённую культурную философию старых центров, прежде всего Москвы и Питера.
Об этом мировоззрении и об этих веяниях надо бы сказать совсем простыми и общепонятными словами, или хоть терминами — но такими, значения которых можно было бы узнать из какого-нибудь справочника. Поэтому прошу любезнейшую публику, особливо юную, забыть на время об «эстетике панка», «драйве», «кайфе» и прочем эзотерическом вздоре. Шутки кончились, а выпендриваться поздно — жизнь без нас узаконила новую культуру, и оттого, что о ней принято говорить на каком-то невероятном жаргоне, она вовсе не изолируется от эстетического прошлого и «остального» настоящего России.
А не приврал ли я — нова ли эта самая новая культура, и насколько она вообще нуждается в том, чтобы её имманентность духовному бытию страны доказывалась? А если доказывать, то чем?..
Молодостью исчерпывается жизнь, как бы мы, глупые, ни старались убедить себя в обратном. За молодостью — дай-то Бог каждому, пока она длится, побольше взять! — приходит пора отдавать приобретённое с процентами, а бедная жизнь едва теплится в воспоминаниях. Чем ярче воспоминания, тем больше должны быть отдаваемые проценты — это старо и банально.
Молодость культуры — пора экстенсивного освоения вновь открываемых ресурсов, сопровождаемого безудержными взрывами радости и веселья. Новая же культура России уж лет семь-восемь как платит по счетам — вот вам и её так называемая новизна.
Люди, эту культуру олицетворяющие, давно известны если не всем, то многим — главное, что известны так называемой молодёжи. Мнениями старшего поколения, видимо, нужно пользоваться чрезвычайно осторожно: оно взрослело в такие времена, когда, взрослея, каменеешь, и после даже большие праздники приходятся то не к месту, то не ко времени.
Потом ведь вот ещё что: очень трудно о чём-либо говорить с традиционно русским обществом, ибо его наследственная некрофилия давно стала темой не только научных изысков, но и досужей трепотни, неизмеримо более ценной для людей, чем наука.
Новая культура и тут не оплошала: «Поплачь о нём, пока он живой, люби его таким, какой он есть».
Робкий вопрос: а можно просто любить, не оплакивая?
Нынешние властители русских умов и сердец словно сговорились самой жизнью своей ответить «нет».
Это, как правило, глубоко трагические фигуры, и их духовных предков естественно искать среди трагических фигур ушедшего, но не забытого искусства.
Чувствую себя обязанным начать с Пушкина — но только из вежливости, ибо, если его и вовсе не упомянуть, будет некрасиво. Явные же предшественники Башлачёва, Летова, Ревякина, Янки и других — в гораздо менее отдалённом прошлом.
Вся современная русская поэзия как-то почти бессознательно воспиталась на «Форели» и «Лазаре» Кузьмина — знаю, очень спорное и очень невежливое утверждение, но даже не осмелюсь его доказывать — тут и завязнуть недолго. Оставим любезным читателям возможность самим судить о правильности или ложности этого постулата.
Наследников у Кузьмина, естественно, не оказалось, а в 60-х вдруг оказался один запоздалый — ох, как зачешутся кулаки у официальной критики, когда узнают, кого я имею в виду! Прошу у всех прощения за наглость — но его зовут Владимир Высоцкий.
Дальше — не совсем напрямую, а как-то через Шукшина — очарованный смертник Башлачёв, не пожалевший себя и своих невообразимых стихов, чтобы дать — да не каким попало, а именно русским, более всех в том нуждавшимся — понятие о саморазрушении личности и об утере гармонии как о величайшем триумфе творчества.
Кажется, принято считать Янку не то ученицей, не то наследницей, не то «бабьей песней» Башлачёва. По-моему, это слегка для её памяти уничижительно — ибо при ближайшем рассмотрении все «отражения» и «параллельные места» оказываются фальшивыми. Исторические корни её поэзии, видимо, те же, что и у Башлачёва, но совсем свой генезис, совсем особый путь и совсем самостоятельная, и тоже триумфальная, потеря гармонии.
Этих двух гениальных русских поэтов роднит не стилистика и не техника, а прежде всего то, что они не написали ничего лишнего.
Зато в избытке лишних стихов у другого якобы панка, якобы анархиста, якобы чёрт знает кого ещё, а в действительности гениального русского поэта Егора Летова.
Что-то вроде бы как я слишком увлёкся всякими шокирующими читателя заявлениями. Ну, в самом деле, кому из летовских ФЭНОВ (чёрт бы побрал этот навязчивый жаргон) пришло бы в голову, что их КУМИР (какое мерзкое слово!) — не волосатое пугало для добропорядочных обывателей, не какой-нибудь ошалелый ниспровергатель устоев, не рок-лицедей, откалывающий коленца на самых предосудительных сценах, а русский поэт, место которого мало что в одном ряду с Башлачёвым, Ревякиным и Янкой, но также и с Высоцким, Кузьминым, Лермонтовым? Аргументация?
Никакой. Общественному мнению угодно было узаконить время в качестве единственного судьи для произведений искусства. Эта выдумка, ей-богу, очаровательна, но судить — значит выбирать между разными точками зрения или, что плодотворнее, интегрировать их. Нельзя же допустить, чтобы пропало впустую ТАКОЕ суждение о Летове, раз оно существует. Поэтому гораздо важнее вовремя ВЫСКАЗАТЬ это суждение, нежели утруждать себя и других доказательствами его справедливости. А то как бы не проморгать Летова, пока проходит необходимое для суда время. Башлачёва вот проморгали.
Нас, российских граждан, никак нельзя упрекнуть в недостатке любви к отчизне, но вот какая неприятность: мы любим прежде всего причитать над ней и оплакивать её, так же как и своих духовных вождей.
Как любит родную землю новая культура?
А кого об этом спросить? На кого равняться? С кем согласовывать своё, кровное понятие о том, что такое Россия?
К тому же они и сами себя оплакивали заранее.
«Нас убьют за то, что мы гуляли по трамвайным рельсам».
Могло ли в искусстве прошлого появиться что-либо столь же страшное, бытово-прозаическое и точное? Наверно, можно не отвечать.
Башлачёва и Янку уже убили за то, что они гуляли по трамвайным рельсам. А ведь оба предупреждали: у Янки было «Домой», у Башлачёва — «Ванюша». Первое — истерический вопль, осознание невыполнимости задачи, стремление, пусть ценой нескончаемого наказания, вернуться из «священного края изгнания» (Волошин — помните?) в то целое, из коего некогда была исторгнута (здесь — «изгнана») эта душа. Второе — начало и конец возвращенья домой. Уже не страшно — страшно, когда душа только вопиет к своему создателю, просясь обратно от непосильной тяжести возложенных на неё трудов. А когда «душа в загуле», когда «заносит тело» — страшно тем, кому неведомы ни сам «загул», ни те высокие цели, провал служения которым он знаменует. Непонятно и жутко — оттого и страшно.
Но это начало и конец. Как осуществляется переход от загула к «...и тихо встанет печаль немая, не понимая, зачем зарыли» — останется неизвестным: произведение завершается снежным и лунным полем, в котором не надо беспокоиться о гармонии, ибо последней уже не может не быть, и забота об этом теперь в надёжных и недостижимых руках.
Башлачёв избавил себя и своего слушателя от самого страшного — от середины. Какова она?
«Двинулось тело кругами по комнате, без всяких усилий, само по себе... Закрылись кавычки, позабылись привычки... Прохудилась кожа, опустела рожа... Вода играет, воск плывёт, дитя умирает — старичок поёт...»
Никакими цитатами не дать понятия об ЭТОМ тому, кто ЭТОГО не слышал. Приведу несколько отзывов моих друзей и знакомых. Один сказал, что, услышь он это произведение в подходящую пору, он бы повесился. Другой, прослушав, сказал изменившимся голосом, что он теперь, пожалуй, пойдёт домой, ибо не в состоянии сегодня больше ни говорить что-либо осмысленное, ни делать что бы то ни было, и вообще после ЭТОГО не чувствует себя человеком. Третий — панк школьного возраста — заявил, что Егора он обожает и крепко в него врубается (о, дьявол!), только вот «Прыг-скок» и «Русское поле экспериментов» — ерунда.
Процитированное выше и есть «Прыг-скок», та самая середина, раскрывающая тайну перехода потерянной гармонии души от «загула» к снежному лунному полю: «ниже кладбища, выше солнышка» — так и совершается этот путь.
До «Прыг-скока» Летов работал очень много, необычайно результативно и важно для себя и публики, и столь же бесполезно для поэзии. Он написал множество песен, сделавших ему имя и доказавших аудитории, что этого пророка стоит слушать, что не зря он сюда пришёл и не чужой он тем людям, до которых он хотел достучаться и достучался. Но что за польза русской культуре от оголтелой антисоветчины, бурных острот и чудесного, неподражаемого мата? То есть польза-то, конечно, есть, и немалая, но как-то лучше, когда её приносят те, кто не может принести большей пользы. А у нас, слава Богу, на все эти штучки есть «специальные в штате мастера»: антисоветчиной заведует Солженицын, талантливейшими и остроумнейшими хохмами вполне может завалить весь белый свет дядя Саша Лаэртский, а по части матерщины... ну, нет уж, никаких Лимоновых я в пример приводить не буду — кстати, он-то как раз не умеет, только количеством берет. Впрочем, хоть я и нежно люблю русский мат, должен все же заметить, что на нём свет клином не сошёлся...
(статья без окончания)