О ХЛЕБЕ НАСУЩНОМ

Непонятные годы, неуютные годы... Всем хочется недобитого хорька. Каждому хочется колбасных изделий, мяса, но никому — хлеба. Хлеб рождает сознание, жажду жизни, пахоту, а зачем сознание Абсолютной Истины тем, для кого главным было выкинуть, погрузить эту Истину в помойную жижу. Второстепенным — просто затоптать в недра. Миф о непорочности Хлеба был разрушен. Пушкин (Великий Александр Сергеевич), Хлеб наш, в какой раз был сброшен с парохода современности, так и не поняв, в чём же всё-таки дело. То, что громогласил Маяковский, подразумевая под этим отброс от священной единицы — Хлеба-Пушкина всех скалозубов и тех же «некрофилов от искусства», и как от формы искусства — жизни, «некрофилов от жизни». То, что предрекал, умирая от сердечных потрясений, Блок, стало наматываться на колеса жизни и, мало того, частично намоталось, образовав неподвижную, кровавую черту на мокром московском асфальте. Наступил холодный цинизм и полное отсутствие ориентации, но не меланхоличной ориентации Маяковский — Пушкин— Блок — Хлеб — Смысл, а ориентации страха, подлости, пошлости и полного безумия. Свободное звено этого страха (не боясь ничего), в гениально-каменном лице Владимира Семёновича Высоцкого, ещё тогда (70-60-80-е), справедливо говаривало:

...Я не люблю холодного цинизма,
В восторженность не верю и ещё —
Когда чужой мои читает письма,
Заглядывая мне через плечо.

Если был смысл обматывать своими больными жилами гриф балалайки-гитары, то вот он, нате, берите! Тупые, бесчувственные, озлобившиеся на самих себя, вечно скучившиеся и «мирно» жмурившиеся. Самое больное в том, что не берут. А казалось: протяните руки, дальше, твёрже, и вот он, Смысл-Хлеб... Но самое больное в том, что не берут и не взяли до сих пор. Обвиняя автора «Охоты на волков» в безликом земледелии, мы сбрасываем его в пахоту. Он гниёт, а выгнивая, превращается в Хлеб. Именно этого мы и не понимаем. Ужасно и глупо. Не правда ли? Раскачайтесь! Нет, нам нужен хорёк, колбаса, мясо, кровоточащее, но мясо. Нам нужна колбаса.

Велимир. Беспомощный и всемогущий Велимир. (Я сознательно опускаю рамки столетий. Они ничего не значат по сравнению с вечным. С вечным Хлебом-Искусством).

У него должны были быть такие строки. Он был ими рождён.

Он — Хлеб. Хлеб насущный:

..Мне мало надо!
Краюху хлеба
И каплю молока.
Да это небо,
Да эти облака...

Хлебников выжал, выскоблил это из своего таланта. Из своей души, превратив её в старую банную губку. И исчез. Исчез, как ветер, дым, солнце. На смену ему, в той же больно-поэтической реальности выплыла Незнакомка. Больная Незнакомка. Тогда хотелось зрелищ, зрелищ пламенных, страстных. Сейчас Хлеба. Хлеба чёрного. Мутного, как битое-пребитое стекло. Но если и «времена меняются», то только не времена Незнакомки. Помните? Неизбежность с «глазами кроликов» — это мы, мы жаждущие, от слова — ждущие. Научиться видеть своё отражение в каждом — вот наш удел, но мы его, естественно, поделили «на семь дел», этим и сыты. Что ж, каждому, соответственно, по труду, и каждому воздастся по способностям. Любишь трудиться — воздастся. Есть способности — тем более, а нет, тогда твоё отражение в каждом. Ты поэт. Поэт отражения. Поэзия остановила развитие мира на секунду и во истечение этого срока шумно и бурно рванула вперёд. Позади остались классические формы, впереди что-то замелькало-замаячило. (Уже как классицизм, символизм, акмеизм, футуризм, имажинизм и множество других, ещё довольно незначительных, -измов-.) Каждый своё сказал. Каждый оставил вечное, но все они предрекли «вечерний свет». Свет неизвестно откуда. В. С. Высоцкий, всегда обнажавшийся до такой степени, что чувствовал нечувствительное, и на этот раз ударил прямо в точку:

...Корабли постоят и ложатся на курс,
Но они возвращаются сквозь непогоду.
Не пройдёт и полгода,
Как я появлюсь, чтобы снова уйти,
Чтобы снова уйти на полгода...

И он вернулся, но только в другом обличии, впрочем, как и хотел. Его зерно проросло, но об этом — позже. А что же сказали другие? Природный Пастернак слушал, как всегда, свой непостижимый внутренний голос. Его чутье — чутье Демона. Это поразительно:

...И всем, чем дышалось оврагам века,
Всей тьмой ботанической ризницы
Пахнёт по тифозной тоске тюфяка,
И хаосом зарослей брызнется.

Помочь — значит, унизить, так уж повелось у нас, грешных. А такие люди хлебают только Божий Хлеб, черпают только Божью Веру. А у нас своя Вера, Хлебная. У нас своя дурь, заповедная. И за неё, за нас, принял дыбу Саша, подавился коркой. И сгнил, как и все, разросся бурно. Но не Бог Саша, а реальный, земной, достойный Неба и Хлеба, он не насущный Хлеб, он Хлеб истинный, а это больше, это выше, непокорный, непокрытый, кочующий. Он не Бог, он больше, чем Бог, он — Человек. Он старше Хлеба, он — Небо. И, как утверждает Егор: «Полный до краёв.» Сашину судьбу, судьбу кузнеца Прокла, предрекли в Отечнике. За это Отечеству — Вера. За этим только Вера:

...Третьего дни перед пасхальным молебствием кузнец по имени Прокл, изготовивши бесовские крылья, стал летать над святым храмом Господним, сподобившись Ангелу Небесному, и били загодя колокола. Но протянулась Рука Божья с небеси и, ухвативши за крылья, повергла кузнеца оземь. Перед кончиной богохульствовал Прокл и умер, не приняв причастия. Погребен за оградой погоста и могила его утоптана вровень с землей. Бесовские крылья предали огню и прах их развеяли.

(из записи в монастырском отечнике)

Мы утоптали Сашину могилу и могилы всех тех, кто был Хлебом-Богом-Смыслом, а они были больше этого, они были людьми. Они стали людьми, живыми людьми. Мы утоптали их могилы для того, чтобы Пахота была однородной. Прах послужил удобрением. Хлеба взошли насущные, как будто, и вдруг:

Резко, удушливо, хлебно, грязно, но учтиво:

...Я люблю голубые ладони
Железный занавес на красном фоне.
Сырые губы, подвал одеял.
Тела, изъеденные червём...

...Некрофил, я люблю тебя...

Опять «некрофилия от искусства» и так как Егор явно жив — от жизни, от жизни несправедливой:

...Я видел кровь на своей щеке,
Подставленной под удар...

...Ржавый бункер —моя свобода,
Заколочена дверь крестом.
Полна яма врагов народа,
Я укроюсь сухим листом...

Он, как сухой лист. Лист, готовый гнить. Лист, готовый кончить.

...Давайте вместе кончим,
нам пора кончать,
нас пора кончать...

Единственное, что не смогли заменить, это выразительную интуицию Пастернака. Она осталась нетронутой, как и всё в этом мире. Да и некому заменить его. Некому. (Если это нужно делать вообще. Всё должно быть тленно, во избежание ненужных повторений.) Даже не взялся никто допевать, да что там, если не отпели. Таких не отпевают. Он был против государства. А вот полная противоположность. Совершенно другой Смысл Хлеба:

...Я хочу быть понят моей страной,
а не буду понят — что ж.
По родной стране пройду стороной,
как проходит косой дождь.

Он играл со страной, играл с хлебом. Они пустили ему пулю в висок, странно, но не поняв до конца (даже страна не поняла) его безмерной, беспространственной тоски. Его лиризма. Сознательно рубив, сознательно крошив, он накрошил Хлеба, из него родился Егор. Егор поставил точку на рубленом волокне. Дальше — «Складень», дальше — лирика до мрака и Севера. Это надо знать, но нельзя ставить в укор. Укор-удивление поставила страна. Курок — громкий Маяковский, сам. Выстрельнула Лирика. Выстрельнул Хлеб. Вот. так умирают гении. Но гении живут в нас, в нашем гении. Вот пушкинский пример этому:

...Если жизнь тебя обманет,
Не печалься, не сердись!
В день уныния смирись:
День веселья, верь, настанет.
Сердце в будущем живёт.
Настоящее уныло:
Всё мгновенно, всё пройдёт;
Что пройдёт, то будет мило.

Вот чего не было у других. Детской непосредственности. Ей мало было Александра Сергеевича. Она нашла ещё и Сашу. Сашу, рядом с которым только Хлеб-Смысл — Абсолютная Истина. Это именно тот «вечерний свет», что забрезжил в далёкой, непролазной Грязи — России, которая стирает все рамки, уничтожает все границы, родит Гениев и Злодеев, толпу и единиц разума, всяческие эксперименты и постоянную неуспокоенность. Из неё родился Саша. Ею стал знаменит, но не понят, так до конца и не понят, никем. Даже собой. Это оценят после нас. Так заступись за него. Его уже стали топтать. Ты помог ему, ты хочешь жить. Он помог мне и сам остался жить, а ему не помог никто. Никто.

...Враг народа рок-н-ролл.
Кулаком да по зубам.
Снова юность в бой идёт.
На геройские дела...

...Стой и смотри. Стой и молчи.
Асфальтовый завод пожирает мой лес...

...Зашить карманы, забить окно.
Босой ногой раздавить говно.
Сосиська цела. Залечь пластом
И ползти наружу сухим глистом...

Что это? Слишком черно, надрывно, твёрдо. Ужасные «петли глаз» и убийственная «одиночь», которая к тому же и «свинеет». Мутно, ужасно мутно, как битое стекло и голые пятки. Черно, как земля, а зерно — это он. Саша сказал: «Возрождение — Сибирь.» А Егор весь — сибирский быт, сибирская жизнь, сибирская поэзия, сибирский рок. Егор чёрен, как земля. Он — Хлеб. Хлеб насущный. За одну строку. За одну строку ему можно простить все: и потоки брани, и бессмысленное увлечение -измами, уже давно почившими, и даже «кошкин блёв» в лицо настрадавшейся Москвы и одуревшего полу-кабака Питера:

... Я убил в себе государство...

Этим Смыслом он перечеркнул всё. Всё, что было и будет, кроме себя. Егор — маленький мальчик, надевший дедушкины очки, но такой смелости и прозорливости не видел никто. Потом дружно увидели, но поздно. Он ушёл в себя. Ушёл, как уходит несобранный Хлеб. Саша, стоявший явно в стороне, со своей колокольни так проникновенно жал:

...Всё будет хорошо...

Егор вторил:

...Мы убили в себе государство...

Янка. Девочка Янка из сказок, заплетавшая Сашину косу вместе с Егором:

...Убей в себе государство...

И отныне он брат ей. Талантливой до невозможности, но женщине, так не вовремя ушедшей:

...Фальшивый крест на мосту сгорел.
Он был из бумаги, он был вчера.
Листва упала пустым мешком.
Над городом вьюга из разных мест...

Они разрушали, но только для того, чтобы прахом посыпать Пашню. Если не боялся, через них находил Сашу. Если гений — находил всех троих. Если Бог — прибавлял к ним всё остальное, что было, будет, литературу, живопись, новые формы самовыражения ...

Если человек — брал гитару и пел:

...Если нет колоколен — стучи головой о стену.
И до тех пор, пока не найдут тебя рядом сидящие.
Сотый раз, миллиардный, вскрывай, раздавай свои вены.
Для того, чтобы быть Хлебом-солью,
И болью, и Матерью...

Потом исчезли и они. Исчезли все. Так захотелось немного порычать и поплакать. Гребенщиков сказал: «Я уезжаю в деревню». Наверное, хотел посадить Хлеб, но уехал в зелено-бумажную Америку. Егор всё-таки отвернулся от земли. Он ушёл в леса. В лесах пожары и совсем нет живых людей. (Хоть и «человек человеку волк», но всё же...)

Мы разбились на миллиарды и стали вести статистику своей численности. Что, обмельчали? Да нет. Просто новый кузнец Прокл захотел испробовать свои крылья. Он ещё не уверен, но уже — Смысл. Жизнь коротка. Кто посадит новый Хлеб, ведь каждый час рождаются новые звёзды, новые песни, новая Великая Истина. Кто проникнется ею? Кто посадит новый хлеб? Сейчас это важнее всего. Даже важнее жизни. Она обесценилась. Она превратилась в хлеб насущный.

Дмитрий Март

Изображения