Давай с самого начала. Как ты столкнулся впервые с Янкой, и что ты о ней подумал?

Угу. Повелось так. Седьмого августа в Симферополь приезжали люди на мой день рождения. Летов и Янка — тогда я ещё не знал, что они есть, впервые в Тюмени послушал, мне очень понравилось. Но, кстати, я оговариваюсь — мне Летов сразу не понравился почему-то... Я не знаю. В смысле как — понравился, но другое отношение было к нему. Вот. Они поехали на мой день рождения. Поехали в Симферополь. И мы как-то так состыковались... Народу было очень много. И я впервые Янку там услышал, — на его, Летовском, альбоме.

«Некрофилия»?

Да-да-да, там, где она поёт о том, как ей хуёво. Мне как-то так вкатило, «так, интересно», — думаю я. Ну, правда, не ново, потому что Умка тогда — я знал Аню Герасимову... И тут, значит, когда приезжаю в Симферополь, смотрю — какой-то паренёк в очках. «Гражданская оборона» — мне уже сказали. И рыжая такая девочка подходит ко мне. Хип-одежда, понимаешь, такая тусовочная. Они приезжали с Кузей (Чёрным Лукичом). «Это, — говорит, — я, вот так вот. А я песни тебе хочу спеть». Честно говоря, всех было очень много. Настолько много всех было, что не хватало на всех энергии. Я думал, тем более, о том, как бы людей разместить. Потому что мне в Симферополе, честно говоря, вообще напряжно жилось. И со вписками там очень стрёмно было. 87-й год, лето. Потом у меня грянуло следствие, и после того, как я уже вышел, в 88-м году, был панк-фестиваль в Тюмени. И вот там мы с Янкой основательно встретились. Делала Гузель этот фестиваль. Янка там была. Ну Янка, видишь ли, она раньше-то (когда она в акустике) была очень скромная. У меня есть просто возможность сравнивать. Она не была затурканная, у неё было очень много энергии. Ну, как у музыканта, которому есть, что сказать и который на рубеже самореализации. Янка тогда была очень скромная, и очень много было энергии в ней. Очень много. В Тюмени, 88-й год... Ой, что же я говорю! Ещё в Новосибирске в 87-м году, зимой, я приехал, она меня встречала. У нас очень хорошие были отношения. Мы как бы были брат и сестра. В последнее время вот всё изменилось. Конкретно. Просто Янка вышла на топ.

Я боялся. Я не знаю, почему у нас стали плохие отношения. Ну, наверное, всё-таки ревность моя. Ну, я ревновал её. Я уже потом понял, с каким человеком мне посчастливилось познакомиться. Бедная девочка, если б она знала, на какой путь она встаёт...

Она вовремя ушла. Вовремя. И, ты знаешь, ещё я скажу такую вещь, что на душе спокойнее стало. После её смерти. Хотя, в общем-то, я не могу поверить до сих пор, что её нет в живых.

То есть, ты считаешь, что если бы она ушла позже, то есть, как полагается — своим сроком, то было бы хуже?

Ты знаешь, из каких соображений я говорю, что вот хорошо? Причём, и у Гурьева тоже какое-то спокойствие — мы с ним говорили по телефону. Забегу вперёд немного... Когда я узнал, что с ней случилось, у меня... у меня что-то стало... Не, ну я не знаю. Тут, по-моему, говорить даже не приходится, какое было состояние. Но потом, вечером, стало спокойно. То есть, такое спокойствие на душе было! Как будто... облегчение какое-то. И знаешь, исходя из каких соображений я это говорю? — Девчонка издёргалась. Боль, это же, в принципе — ты что, — ну это же мрак. Она молодец, она правильно всё сделала. Хоть, слава Богу, отмучилась.

Ты знаешь, мне говорили, значит... ну, такая Марина Тимашева, тебе, наверно, известна...

Известна, очень известна...

Вот. Она, значит, говорит, что, в принципе, — вот так она об этом и написала в «Экране и сцене» (такой маленький некролог был на неё) про Янку, — что когда уже совсем плохо, когда депресняк такой мучит, в принципе, это не плохое настроение, а это есть болезнь и это надо лечить. И приводит в качестве примера Ревякина. Вот, говорит, человека вылечили, он живёт и поёт. То есть то, что составляло Димку, оно и есть; и вот здесь тоже все знали, что полгода у неё была депрессия, она за эти полгода четыре раза уходила из дома. И что все знали...

А ты знаешь, от чего это идёт? Вот боль, всё это... Это же от ЭГО. Это человек от эгоцентризма — человек, который поставил себя в центр мироздания... Дело в том, что это очень страшная вещь. Я не согласен с Мариной Тимашевой, что это болезнь. Это сие состояние, — оно искусственно.

Оно искусственно, но Ревякин живёт...

Понимаешь, просто в условиях ЭТОЙ страны это болезнь. В условиях ЭТОЙ страны. И Димка, просто, по-моему, соприкоснулся с Джимом Моррисоном. И он врубился, что он — Джим Моррисон. Это правильно всё. Всё верно. Но дело в том, что в этой стране это просто глупо — быть таким. Не глупо — это очень опасно. А что касается Марины Тимашевой — она же, в общем-то, из других позиций всё видит. А вот у меня есть возможность сравнивать Янку... И я к ней не как к музыканту всегда относился... А потом, знаешь, на чём я себя ловил?.. Наверно, я всё-таки об этом скажу... Она стала известной и знаменитой, — ну, в определённых кругах... Нет, зависти никакой, честно, не было. Что-то другое. Почему у нас с ней отношения-то испортились?.. А, ну да, — ревность. Я хотел, чтоб она была только моей. Я-то, в общем, и плёнку эту вывез во Владивосток.

Какую плёнку?

Плёнку «Великие октябри», она и записалась тогда. Электрическая... Вот с «Великими октябрями» плёнку «Деклассированным элементам» я послушал раз, послушал два — и мне захотелось ещё больше слушать. Я такого ещё не слышал. То есть, настолько клёво. Я не говорю о музыке — музыка вторична. И вот впоследствии, кстати, такое электричество — вот именно «Великие октябри» ей сделали звук. И то, что она начала работать на другом звуке... Мне так кажется, что это чушь. Так нельзя. Это не её. Зачем?

Это, в смысле, где «Ангедония»?

Ну, на звуке «Гражданской обороны», на ЛЕТОВСКОМ звуке. В принципе, Егору было предъявлено серьёзное обвинение. Если он меня поймёт — а он поймёт — в общем, он повинен в смерти Янки. Такой как раз звук определил её смерть. Потому что звук «ГО» — это не просто звук, это человеконенавистничество. «Гражданская оборона» — это государственная музыка. Летов разговаривает на языке государства, только другими методами. И вот он злой. Чувствуется, что когда-то его очень сильно рубанули. Когда-то он был таким парнем добрым, я чувствую. И вот эта злоба, это человеконенавистничество, в принципе, определило наши с ним отношения впоследствии.

Можно, я тебя перебью? Ты знаешь, один панк из Барнаула, который жил со мной в гостинице на «Индюках», сказал, что Летов не панк в силу того, что он добрый.

Егор — БЕЗОТВЕТСТВЕННЫЙ молодой человек! «Эй, брат любер, где твой кастет?» — в итоге знаешь, что родило? Гопота вся Летова слушает! Ну где ж это, как это?! Та гопота, которая избивает наших сестёр и братьев! Насилует! Я не ангел, я через ненависть пришёл к тому состоянию. Да, я ненавидел, да, и насилие было. Но это — я чётко знаю, что этого теперь не будет. Никогда со мной этого больше не будет. Я считаю, что вообще к любви только через ненависть можно прийти. Это естественный путь. Есть, конечно, индивидуумы, в которых заложено быть добрым. Тем более, как считает этот панк из Барнаула, если Егор добрый, то почему бы ему не делать хорошее, доброе?.. Хотя, в принципе, я сейчас сам себя ловлю на слове — может быть, у него будут другие альбомы, но он будет жить. Янки уже нет.

...Вот люди, которые играют панк-рок, их можно увидеть, кто они: настоящие, ненастоящие. Панк-рок — это всегда эпатажность. В моём представлении — это эпатажность, это нарочитость, это наигрыш, это экстравагантность, в конце концов.

То бишь, это не есть естественное состояние человека?

Конечно, нет! Конечно, нет, ты что! Ничего общего с естественным панк-рок вообще не имеет.

А столько боли накачивать людям... Жалко, хорошая она была... А потом вот, не, потом я её ненавидел.

Потом — это когда?

Ну, вот последний год у нас с ней не клеилось ничего. Она стала другой, она стала какой-то косноязычной. Я иногда даже думал: «Ни фига себе, — думаю, — блин, тут, понимаешь ли, тринадцать лет в движении, всяких повидал. А тут какая-то, простите меня, девонька, блин, мужичка». То есть, вот такое даже было.

Правда, говорят — «о мёртвых — либо ничего, либо хорошо». Но я не поддерживаю.

Ну, сейчас-то о живой ещё говорим пока.

Вот именно. Я не поддерживаю эту точку зрения. Мёртвых нет на самом деле. Нет мёртвых.

...А знаешь ещё почему, наверное, было спокойно? Всё-таки есть в нас языческое начало. Когда умирал человек у язычников, они пели песни, радовались тому, что человек переходит в другой мир. Просто протусоваться в другой мир — ведь клёво! То есть никогда не верили в ту самую смерть. Христианство принесло это — какую-то «смерть»... И вот Янка-то, она была, наверно, язычницей всё-таки.

Ну да. Так уже, ты знаешь, какая телега была, что вот такое естественное продолжение жизни именно как самостоятельный уход отсюда — из этого мира — эстетическую сущность этому дал Сашка Башлачёв своим уходом. Понимаешь, то есть, вот все поняли, что есть такой закономерный финал, что это круто, что так должно быть.

Я не знаю даже, что на это сказать — чушь собачья. Например, я сам того... Я СашБаша знал. Сашку я хорошо знал. Ну, как «хорошо» — в смысле, мы были знакомы. Мы даже сейшенок варили вместе: сидели друг напротив друга; он мне — одно, я ему — другое.

Кстати, вот... Дело в том, что Янка очень хорошо знала Сашу Башлачёва. Даже, по-моему, чересчур очень. Ну, это их интим... Я надеюсь, они сейчас встретились. Муж да жена — одна сатана. Встретились хоть теперь — со свиданьицем их, так сказать...

Один вылетел, другой утонул — нормально! Не, это показатель вообще! Когда вздёргиваются музыканты, поэты и вообще интеллигенция — люди — по-моему, ни в одной стране такого нету.

Так вот, насчёт Саши. Я не знаю, я-то от него таких слов не слышал, но вот Измайлов (автор статьи «По ком звонил колокольчик» в газете «Молодой дальневосточник» — прим. ред.) говорит, что Саня, якобы, утверждал, что нужно жить так, как если бы в соседней комнате ребёнок умирает твой... Вот так вот. Надо всегда чувствовать это. Вернее, надо чувствовать, что в соседней комнате умирает твой ребёнок.

С такими мыслями, простите меня... Ну, что, иным людям хуже бывает. Я так думаю — это не выход. Хотя, кто от этого застрахован? В этой стране человека можно поставить в такую психологическую ситуацию, что у него выхода не будет.

И что касается Янки... Ну, здорово, блин, хорошо, что она не влетела в эту ситуацию гораздо круче. А с ней, кстати, было уготовлено...

Кстати, те парни, которые сейчас пишут о ней, и прочее — вот тоже я их не понимаю. Я имею в виду таких маститых, скажем, критиков. А где они раньше-то были? А что, они свои задницы не могут с места поднять? Пускай поехали бы в Тюмень. Съездили, посмотрели бы... Почему они такие неподъёмные? Вечно пишут после смерти...

Ты понимаешь, дело в том, что когда я впервые столкнулся с концертами — это где-то второй год у меня длится, скажем так — конкретно концерты (такие, в смысле — официозные) когда они заканчиваются — Я БОЮСЬ. Я боюсь, когда заканчиваются концерты. Я бездомный человек, я полностью завишу от настроения хозяев. Ты знаешь, это, кстати, очень сильно влияет. Можно, конечно, говорить о том, что все люди клёвые, все люди — братья. Но тут какая ситуация получается: иногда хочется своего. Да не «иногда» — всегда хочется своего угла. И ты знаешь, на чём я стал ловить себя? Может быть, это неправда, но я стал себя ловить на том, что я хочу угодить хозяевам квартиры. Как-то быть постоянно уматно-весёлым, чтобы только не выгнали. Это стало посещать меня.

И вот, в общении с Янкой у меня тоже такое было. Я объясню сейчас всё. Дело в том, что когда мы все общались в Новосибирске, настолько мне не хотелось, чтоб она кому-то больше принадлежала, — был такой момент, — что я начинал, там, ей грубить, хамить, — ну, нравиться, так сказать. И чувствовал себя привязанным к ней. Я что-то даже и не знаю — у нас настолько хорошие были отношения, а вот всё испортилось. Дело в том, что, по-моему, Летов рассорил нас с ней. И Янка ушла.

А что? Янка ушла. Она ушла погулять. Ей скучно с нами со всеми стало. Она, наверно, полюбила какого-то человека. Всё-таки она иногда забывала, что она — женщина. Всё-таки не женское это дело — петь такие песни. «Дом горит — козел не знает, дом напился и подрался». Зачем же так? Женщина она. Хорошая песня, хорошая, жизненная. Кстати, на раз её воспринимают буквально все. У меня была ситуация в Находке. Находка — это супермажорский город по всем критериям. СУПЕР! И там, значит, все ездят на машинах на японских. А мы с Димой Широким приехали — у меня там сестра. Там интерклуб — уматнейший, там есть такой человек — Витя. Там, во-первых, всегда спиртные напитки по госцене — шампанское 8.50 стоит, представляешь? — и вот Витя нам там помогает. У них дефицит общения. И вот я тут говорю: «Янку тут можно поставить?» «А что за Янка?» Я говорю: «Янка — ну, это которая умерла». «А, во-во-во, мы о ней слышали». Люди, которые ничего общего не имеют с тусовкой. То есть вообще. Я ставлю эту кассету — он говорит: «Продай». Я говорю: «Не могу. Не моя, и вообще... Переписать, — говорю, — могу, а продать — нет». Ну, ещё бы я Янку продавал! Не потому, что она, там, непродажная, — это чушь собачья...

Кстати, вот эта хренотень откуда-то идёт — непонятно. Какой-то мудак когда-то сказал: «Борис продался». В смысле — «продался»? правила игры такие: берёт в руки гитару человек — всё. Начинает он петь песни, которые популярны сейчас (вот Янка, в частности) — всё, это значит, ты будешь за это получать деньги. Или кто-то будет за это получать. Это рок-н-ролл, чёрт возьми. К нему серьёзно не относиться — себя не уважать. И Янка, может быть, просто нагнетала, может быть, она чувствовала, что стала конъюнктурна...

Ты знаешь, я её очень мало видел, всего три раза: Череповец; в ДК МЭИ (как раз вот, ты, Янка и Егор, 17 февраля 90 года)...

Тогда было у нас с Егором перемирие. Это, наверное, сказалось на зале.

Да. И ещё раз — в Зеленограде...

Вот как раз в Зеленограде у нас с ней было плохо. Когда Витя Пьяный подошёл к Янке... Яна, между прочим, тоже некрасиво себя вела... Иными словами, мы все там были хороши. В рожу бы нам настучать!

Там она мне показалась очень замученной. Знаешь, такой сидит милый, добрый человечек, очень весь замученный, затраханный, как только можно...

Пообщайся с Летовым, пообщайся. Посмотрим, что с тобой будет. Это сумрак. Ну что я... Что о Янке? Весёлая была она очень. Ей на язычок лучше не попади. Суеверная была. Хихикала все время.

Суеверная — в смысле, чёрные кошки, всё это?

Нет. Весело суеверная. Как бы это сказать? Ну, например: «Ой, чтой-то я боюсь!» Потом, она за последнее время стала догадываться, кто я.

То есть? Ты хочешь сказать, что она принимала тебя не за тебя?

Нет, она стала догадываться, кто я. По-моему, напрасно.

Ты этого не хотел?

Да НЕЛЬЗЯ людям догадываться. Это не позёрство. Я — дьявол, я здесь не случайно — в этом мире.

Все мы не случайно.

И вообще, «дьявол» — это мерзкое слово... Ну, ладно, это я так... Меня — вот сюда, так сказать, чтобы я здесь... А Янка — «нету рая, нету ада» — дождичком вернётся, ветерком прошумит. Она удачно гармонировала со сферой. И с планетой. Так что всё нормально — она растворилась. А тело — да что тело?! Кусок мяса! Господи! Плоть. Она стала ей не нужна. Песня, может быть, появится — «Русалочка» — памяти Янки Дягилевой. Русалочка... Будет она пугать там рыбачков! Она будет! Она ведьма ещё та была. О-ох, она будет, она оттягиваться сейчас знаешь, как будет! И смех у неё... Смеяться она будет. У неё смех такой какой-то — я даже не могу изобразить этот смех.

Ну, вот и всё, наверное. Мне больше нечего сказать.