Дымы над городом, дымы, дымы Череповца. Летят снежинки сквозь туман как хлопья сулемы.
Это — Наш Золотой Дождик.

Колесов пьяным Лениным реял над «Ленинградом». Диоген Лаэртский метал стулья в двери соседа-полковника. Голый Жаба насмерть стоял на пути перезрелой горничной... Все ловят высокую блондинку с влажными глазами. Кто сказал, что её звали Влада? В отеле — комендантский час.

Тонкая женщина еле дышит за занавеской пепельница с куриными костями... Все ушли на сейшн.

Редкие фенечки скрывали нагую натуру стоиков. Был сильный мороз.

— Мент-мент, отпусти до ветру!
— Не-а.
— Мент-мент, ты козел!
— Ыть-на!
Дыбыдык — дыбыдык — дыбыдык... О, светлая обитель, непостижимая для ума и сердца, где ясный свет, преумноженный керамически-белым сиянием и преломлённый нежным хрусталиком, способен испепелить разум: где музыка струй являет совершенство звука. О, драгоценный алмаз, заключающий страждущих в сверкающие грани, ты есть рассвет моей свободы и ёб твою мать...

Ёб твою мать! Гнедков! Где шляешься ты, вечный странник, с улыбкой, подобной лунному затмению, с хайром, способным закрыть полнеба и вызвать полночь? Только полыхание Янкиной гривы в силах засветить её. Но где ныне розовокудрая?

А помнишь ли, Янка, себя при дворе помутнённого Колесова? Помнишь ли, Янка — купала Ты нас, и стали мы — братья в голосе Твоём. Ты — большая река, Янка. И вставала Ты со стула, и уходила по коридору сквозь палево, а потом приходила вновь, и была Ты всегда, и будешь. Ты, Янка — большая река.

Палево передавалось из уст в уста, как хороший анекдот с летальной развязкой. Народ улетал, и при посадке едва различал огни встречной полосы.

Люди-глюки. На мягких лапах медленно вплывает Рыжий, как масло масляное. Серый волчок. Он со скрипкой в руках. За ним несут свечу. Так приходит музыка.

Окропил нас Ник — кровью и потом своими, да чернилами мазал. Иже с ним — Гад... вены пилил...

А как-то привёл Ник на тусовку двух путанок — и давай обеих замуж звать. Они бы пошли, да кто ж их пустит...

«Да кто же пустит нас вписаться?!» — орал обаяшка Бегемот, предварительно обоссав респектабельный УГОЛ отеля «LENINGRAD».
И приветно журчала вода по сортирам.
И ласково повсюду маячил ирокез.

Похмельный Майк в изразцовых трусах метался из спальни в дабл, из дабла — в приёмную. Бывало, он лют становился — как гаркнет: «ОБОСРАТЬ МОЖНО ВСЁ, ЧТО УГОДНО!» Паркетыч сразу бледный делался и тире хлоп на залитый вином паркет. А Дёма тире цоп балалайку — и ну наяривать: дескать, Майк, блядь, подари мне свой блюз, блядь...

Оля Арефьева — попа с Японский плэйер, индейские костры в глазах, бубновый туз и православный блюз на сердце.

Гурьев — чемпион в гонах по вертикали.

Помяни меня, Наумов, в Гефсиманских садах Тель-Авива и спой песню. И помни, что музыка — всего лишь пространство между стеной, балалайкой и стеной. В одной из этих щелей болтается музыкант. Любой мастер своего дела уберёт его одним зубодробительным ударом. И держится бедняга на одном луче прожектора. Но музыкант ещё и паучок, он повиснет над бездной на тонкой дрожащей пряже, которую пустит из горла. Блюя и серя, он -выживет. Даже там, далеко, вне всяких пределов, паучок будет ловить в свои светлые сети трепещущих райских стрекоз и пить их звонкое дыханье.

Паучок просит у меня балалайку на выход. Паучок — бледный, как селёдка, рассказывает, что мать с четырёх лет водила его на квартирники, и что теперь ему шестнадцать. И выходит к микрофону такой паучок, такой же бледный, с горящими очами лошадиными — он уже не паучок, он уже — водонапорная башня, и имя ему — не Женя Чичерин. Имя ему — легион.

Он из детского сада ушёл как уходят на дело
Поплевал на бычок и накрылся колючей звездой.
И ночной коробок его принял в железные стены
И ему показали японскую Божию мать.

И тогда он повсюду повесил пустые бутылки
Чтобы слышать их звон, когда щупальца диких старух
На последнем витке погружают их в чёрные сумки
И сдают по дешёвке властям из соседней пивной.

И от этого власти становятся призрачным фактом
А старухи идут покупать себе пьяных калек
И скрываются с ними во влажных вонючих подъездах
До того, как с помоек приходит кислотный туман.

И тогда закипает измена в груди пионера
Он уходит в леса, чтобы сдаться позорным волкам,
Он их кличет по-птичьи, но не получает ответа
И ночной коробок, проплывая, уносит калек.

Геноцид не участвует в суицидальных раскладах
Остаётся блевать в пересохший колодец двора.
Облегчает ли сердце твоё этот каменный траур,
Развлекает ли душу твою этот чёрный провал —
Что стоишь ты согнувшись, упёртый в бетонную стену,
Неужели не слышишь — в Японии солнце взошло