У целевой статьи предполагалось название: «Под хруст овечьего черепа».

19 человек в одном купе. Плюха, Жаба, Коблов с Танюхой, Кушнир-Пигарев, Дима Роев, 2 сумасшедшие девушки из Уфы, Даун и пр. Даун: «Я нюхом чувствую, где бухло». Уходит.

Плюха без места, недвижно лежал да полу: «Я — стол». На нём ели.

Откуда-то появляется Даун со стареньким чемоданом в руках. В нём оказываются все виды спиртного. Пьют.

Начинают шуметь. За стенкой, в соседнем купе, охает и ворочается К. Преображенский.

Лязг, шум, звон, тосты. Грохот достигает апогея. Появляется проводница, обещает всех, высадить в ближайшей Александровке (?), если каждый шумевший не купит хотя бы по 30-копеечному билету лотереи ДОСААФ.

Плюха: «Достаньте у меня из кармана деньги и дайте этой суке».

Проводница уходит с деньгами.

* * *

В параллельной плацкарте, в окружении урлы, жрущей пиво из пластмассовых банок для бензина, ехала Янка.

Зрелище и запахи страшные. Все существующие в природе виды панковских причёсок.

Заходит средний (? — так у авт.) Коблов. Коблов и Янка совокупно перекрашивают себе волосы в огненно-атомный цвет, наводящий духовно-колористический мост между купе и плацкартой, усиливающий ирреальность происходящего.

* * *

Вдоль всего поезда, не в силах остановиться, тремя слонами снуёт БАХЫТ-КОМПОТ (В. Степанцев, К. Григорьев, Юрий Спиридонов). За ними — Десятый из «Воляпюка» с белой крысой на плече. Женщина Десятого. (Или крыса была на женщине?!).

* * *

Вагоны задраили.

Уфимская РОЗА молча гасилась в собственном купе.

* * *

Когда выезжали, было 0°, когда приехали — −30°. Сторож не врёт.

Одновременно в Череповец на второй путь прибыл питерский поезд. Обе тусовки мелкими перебежками бегут в «Икарус», пригнанный осоловелым Колесовым.

МАЙК (с оттёками, висящими из-под темных очков, с классовой ненавистью бойца рок-н-ролльного фронта): У, сколько халявы наехало!

Белых — в гостиницы, негров — в какой-то тир, чуть ли ни в морги.

Полная женщина в тёмных очках и журналом «Нева» под влажной мышкой оказалась секретарём горкома партии.

Гладко выбритые спонсоры в одеревенелых галстуках.

Игорь Андрухов из рок-клуба — одинокая кость местному андерграунду (местного андерграунда?).

ЖЕНЩИНА-СЕКРЕТАРЬ (внятно): Неоднозначно в городе Череповце воспринимаются все эти фестивали. С другой стороны, огромную роль в городе играют азотные и аммофосные предприятия.

Непонятный бум обнажения. Пьяный голый Коблов лежит, незапертый, в ванне и периодически выбегает общаться со строгими девушками по вопросам финансового урегулирования.

Голый Жаба.

Голый Дэйв вламывается в помещение гостиничной администрации и качает там какие-то таинственные права.

* * *

Майк бродил по этажам в цветастых семейных трусах. Врывался в номера. Вместо того, чтобы просто попросить водки, начинал издалека: «Сколько можно орать?!» и т. п. Получив искомое, успокаивался.

* * *

А. Струков сидит у себя в номере, поёт девочкам «Мою сладкую N». Вваливается Майк: «Опошлить можно всё!» Выпив, успокоился.

* * *

Но в основном Майк в тех же семейных трусах сидел у себя на кровати, опустив голову, и ни с кем не разговаривал. В такие часы к нему не пускали.

От имени Майка подходил взволнованный Сигачёв с настоятельной просьбой экипировать незамедлительную целебную экспедицию в близлежащий лабаз.

* * *

Среди 30 ингредиентов фестиваля певиц оказалось лишь три, что изредка приводило к простительным эксцессам. В частности, ревностно блюдущая свою фестивальную доминанту Машка Володина (Москва) лиричную свердловчанку Олю Арефьеву попрекала в кулуарах маленькой попкой.

* * *

— Он матерился со сцены, — строго сказал майор.

Машка с Янкой переглянулись. Из-за бесстрастных полицейских стен, казалось, доносился печально-могучий бас пленённого Полковника.

— Отпустите его! Вы будете его бить! — решительно запищала Янка.

— Что?! Мы?! Да как вы...

— Нет! Я знаю! Вы будете его бить!

Майор опустил глаза.

Пытался совместить доброжелательную теплоту с концептуализмом. Муссировалось мнение, что ведущий шизохнут.

«Великий русский философ Николай Бердяев, как известно, говорил, что Россия — страна с развитым чувством идеи и плохим чувством формы. В русском роке идея — это родившийся в душе автора акустический вариант композиции, а форма — электрическая аранжировка. Этот фестиваль замечателен тем, что позволит нам ампутировать несовершенную русскую рок-форму и освободить от её пут чистую идею — хотя мы, наверное, потеряем в результате коммерческую напористость».

Сам я так, мягко говоря, не вполне считал, но к фестивалю подходило.

Опустим.

Слишком близко к началу фестиваля: никто ещё к такому не готов. Ю. Спиридонов в виде отвязанного гитариста невообразимо похож на Кейта Ричарда.

Опустим.

Лучше всего проходил конкурсное прослушивание фонограмм. На Новый Год меня напоили до белой горячки (Д. Медведев) и, когда я отходил на кафельном полу в ванной, случившийся рядом Ж. Колесов надел на меня уши с цыбинской демой. Последняя носила характер мягко-тёплых волн прибоя а ля ранние БИЧ БОЙЗ и умиротворяла — так, что многое словно рукой сняло. В результате сработал эффект импринтинга: я слишком глубоко полюбил свою поролоновую курицу, чтобы так же тепло принять Цыбина живым.

Стакан воды, трава. Новое — асфальт.

Похож на одухотворённого Юхананова.

В «Катафалке» великолепно тянул «ллллллл» — как одинокая волчица.

Гитарная дека в свете рампы — золотое сияние: как иконный фон. «Фанатики клялись, что видели нимб над его головой».

Нос — изгибаясь, словно лезет в рот. Когда запрокидывает голову, нижняя губа, напротив, выплывает вверх — словно в каком-то католическом экстазе.

Не «властитель дум», а зажатый — и из зажатости выталкивает звуки.

«Наумов — это Набоков в музыке» (А. Пигарев).

Если Цыбин — человек, который просто играет и поёт, то Наумов — мистический посол (? — нрзб.), из которого само летит всё — магия, звуки гитары, с хрипом прорывающийся сквози пелену отдельного человека голос.

«Театр Станиславского» — быстрые мягкие поцелуи пальцев в нужные точки гитары.

Взял последние аккорды, затем — как бы вялый жест рукой: словно стряхнул с себя недоизлучённые остатки вещи.

Человек, для которого свободно льющийся голос — ложь.

Наумов: «То, что я пою — это вещи, сформированные относительно давления на меня стен. Стен индустриального города. Эти стены — они заряжают меня... Русская духовность — желеобразная, текучая штуковина. Не имеет внутри себя структуры, чтобы тормознуться где-то. Только там, где есть стены, люди начинают учиться структурировать себя по вертикали. Они бы рады растечься по какой-нибудь равнине, но стены толкают наверх. Я пихаю духовность в вертикальные формы. Это — мой путь к небу».

А с точки зрения ортодоксального славянофила это, наверное, квинтэссенция жидомасонства.

Киевский андерграунд. Ну, хиппи такие. Скрипочка, флейточка — мяу-мяу. Все люди с сердцем любят котят, и тут не обязательно быть мещанином; котёнок — не герань.

Лезут ввысь — звук, стремящийся к ласточкам. Всё очень светло и без надежд на прорыв к чему-то небывалому. Прорываются к затасканной, но неизменно щемящей хрустальности. Хиппистские киски.

«По чужим рукам разбазаривать слова тайные». Это, видимо, о трагической судьбе себя-художника. См. Анджей Вайда «Всё на продажу».

Призрак Башлачёва в урловой транскрипции.

Усечённый вариант ДУХОВ. Рыженко (смотря на него): «А вообще, акустический рок — это такое урловое КСП».

На самом деле, довольно славный. Если отбросить Анюту Черниговскую, доставшую мир оголтелой рекламой ДУХОВ — так, мил.

Песня: не то о популяции, не то о популяризации сук (нрзб). В любом случае, тема хорошая.

Когда идёт вниз — такой бытовой, кухонный голос.

Аллитерации — всё же выше смысла. Много Башлачёва: «А на коже трещины — как на поле сухом, а по России-матушке — тоска с посохом».

Ещё рифма: ветров-коров.

Очень ленинградский тип: наивный синтез провинциальной интеллигентности и лёгкой урловости. Весь в лирике, без московского выебона. Чистый. Невская девица с голубой шейкой здесь, наверное, пускает слезу.

Отпустил бороду. Стал окончательно могуч и неукротим. Печальный гигант с элементами раблезианизированной есенщины. Наглухо не-еврей. Добрый русский Полифем. Так и ждёшь, что его ослепит подлый жидомасон-Одиссей.

По наумовской терминологии — очень равнинный певец.

Но Россия — не ревякинского толка, а более весёлая. «Видишь, красное сиянье — это БАБЫ прут из бани. Бронетанковые тётки носят черные колготки».

С новыми вещами — кисло.

Слоноподобный Шевчук. Борода — лопатой.

Балакирев!

Бородин!

Хрупок, чуть волосат, в очках. Школа Наумова.

Наумов — тоже его любит.

Снова — не «народ», а «интеллигент». Изысканный.

Не ищет наумовеких стен, чтобы взлететь вверх — просто наличие стен позволяет замаскировать интровертную неспособность растечься по равнине. Спускай на него волкодава, Василий Белов.

«Наша группа из Уфы называется РОЗА. Но это не значит, что в ней собрались ОДНИ голубые». Гм.

Стилизованно-русская кантровость. В плане музыки — грамотно и интересно, но идея звучит неуверенно и устало.

Гитарность: кантровые реминисценции с элементами Рави Шанкара.

Солист Сергей Максимов: как сказал бы Вознесенский, по-хорошему усат.

Крутейший акустический мэйнстрим. Просто родились акустиками.

Но опять же сплошная музыка — излучения духа нет.

Интересно, что пёрся А. Гильдебрандт.

Поёт с чёрным медиатором в уголку рта. Непонятно, что его там держит. СМОКИ любили прилеплять медиатор на лоб.

Дюже парадоксальные сочленения садистских текстов, солнечного интонирования и пронзительных аранжировок. Апофеозно абсурдная флейта.

Хармс, Рабле и Барков под музыку в духе раннего КИНО.

Алтайская травяная музыка. Лирика косячных дымков.

Опустим.

Опустим.

Самый страшный концерт фестиваля. Волны жути идут на зал, хотя музыки нет вообще: четыре гитариста стоят в ряд и берут один аккорд, а Ник половину слов поёт мимо микрофона. Все в полном трансе: Гатт забывает, что гитара акустическая (без звукоснимателя) — бежит с ней прочь от микрофона к рампе и пилит там что-то ужасное.

Гатт: чуть ни до костей разрезает себе руки бритвой и роняет её на пол. Какая-то сволочь подаёт ему бритву обратно, и он режется ею дальше. Очень, наверное, приятно поправлять петлю вешающемуся.

Ник в знак траура по Башлачёву вышел в белой рубашке, испещрённой чёрно-красными узелками ленточек (дизайн покойного Лёши Смерть-Комиссарам). Впечатление такое, что рубашка зацвела пулевыми прострелами — причём стреляли изнутри тела.

Ник режется «розочкой», обливает себя и зал чёрной тушью. Тушь смешивается на его лице с кровью (Гатта?) — парафраз чёрно-красных ленточек.

Театр Антонена Арто.

У половины женщин в зале истерика. Панки счастливы. Трагизм почти никем не осознаётся.

После всего этого ужаса вышла, сказала вежливо-взволнованно:

— Здравствуйте.

Пела, очень заведённая Ником — отнюдь не «возвращая нам веру и свет», как пытались убедить всех некоторые, а продолжая на другой лад тему эсхатологического отчаяния.

Т. к. всё пишет «Мелодия», то пела, словно из клетки микрофонных стоек.

«Ангедония» — плач вселенской женщины.

Опять — не кто-то, «делающий музыку», а процесс горения. Переставая петь, удивлённо опускает голову к грифу: что там руки делают?

* * *

После этого концерта вся остальная, «воскресная» часть фестиваля — так, игрушки.

Довольно живо: такой очеловеченный НОМ — с аккордеончиком и несколько паталогическим аккордеонистом в очках. Неподключенные барабаны.

Обрил голову — и от этого сильно выиграл.

Старая знакомая С. Рыженко и его протеже. Тёртая тигрица с малопостижимой альтисточкой. Тексты — романтический недоавангард, музыка — белогвардейский романс. Необходим грамотный продюссер.

Эдакий напористый АКВАРИУМ с Высоцким вместо Гребенщикова.

Мощный голосина, Джоан Сазерленд. Вещи: на добрый взгляд — совковый джизес-рок, на злой — Рыбников периода «Юноны и Авось».

Отрешённый ласково-ироничный мэн, чем-то похожий на еврейский фаллос. Давно всеми (кроме иных) любим. Пел, почти не открывая глаз.

«Вандализм» в акустике: восхитительные гитарные блямсы, меж которыми — вселенные слов.

После очередной овации: «Я сейчас заплачу».

Сама чуткость.

А ведь начинал человек с БГ, Майком и Цоем. Но, к счастью, отсиделся в хладном подполе (по Бурлаке, «для верности накрытом бабкиным сундуком») и прекрасно сохранился.

«Рок на стульях». После Сили — весь какой-то правильный, сглаженный, усталый, чересчур традиционный рокерский гуманизм. Чересчур поступательное развитие. Чересчур автоматическая проекция электрических аранжировок в акустику.

Свердловский рок — весь какой-то уныло-взрослый, вялый. Один был молодой-задорный, Чай-Ф, да и тот состарился.

Хорошие музыканты.

Его вписал Лёва, ему 19 лет. Очень понравился Янке, смотревшей на него надев очки, и ставшей от этого похожей на вудовскую дочь американской революции.

Перед концертом тренировался на чердаке.

Махал головой, бил в такт ногой. Был крут и резв.

«Череповецким кельтам».

Наверное, единственное открытие фестиваля.

Лелеемый, наверное, в глубине каждого идеал хиппи, не заражённого советским урловым криминалом. Чистый, просветлённый, философичный, не без мягкой иронии.

В жизни он — сложнее. По Брехту: на Шен Те налипает Шуи Та.

Теория «каффар» — идея пустынной шизофрении. Гнедков: «Идёт человек с верблюдом по песку — день идёт, два идёт. У него начинает съезжать крыша: верблюд уже кажется Богом. Человек, начинает ему молиться». (произносилось опять-таки в ванне, голым, перед лицом владивостокской видеогруппы с участием женщины Немцовой).

Одна-единственная песня — про историю СССР. Вкладывал в неё всю боль за судьбу поруганной Родины, а получался небритый Розенбаум.

Начал с мощнейшей «Рыбной ночи» («После рыбного дня наступает рыбная ночь» — это, несомненно, в адрес Гребенщикова), коей раздавил всю остальную свою программу.

Голоса нет, гитара — говно, но очень тёплый. Всех согрел. «У тебя такой никогда не будет» — «щемящее воспевание комплекса неполноценности» (А. Кушнир). Если русский урел сидит в заднице, то там, конечно, ему нужна ласка с элементами мягкого садизма.

После Дёмы зал заразился атмосферой чистого светлого излучения и напрягается поначалу на пусть и лиричную, но СКОНСТРУИРОВАННУЮ музыку. Несколько искусственная эпичность.

Гитара почему-то идёт на банджовом тембре, роит в сознании ковбоев, лошадей, саванны. Всё очень просто: близится Майк, и за пультом, обосновался всем известный Илья Маркелов.

«Правда, сказанная в глаза, считается за глупость» — опять же после Дёмина — слишком ригористично.

Слишком много прошло лет со времён попадания Рыжего в яблочко.

Где новые вещи? Половина программы — 1982-го года

«Дворники». Лосище Маркелов выводит бас так, что он звучит, как ночной — храп колхозника в плацкартном вагоне.

Под конец всё же всё утрясается, и зал хлопает, покорённый неувядающим артистизмом исполнителя.

Дёма (плюс Майк): «Майк, подари мне свой блюз». Хорошо. Дема (вовремя!) уходит.

На сцене остаются очень хорошие Майк, Спиридонов и Сигачев. По Казанской дороге идут одна за другой три платформы: Панки — Косино — Томилино. Так и вышло. Очень, очень Косино. И, под конец, уже довольно Томилино.

Во глубине глазниц Сигачева плавали мутные зрачки, наполненные буддийской отрешённостью пополам с усыпляемым кроликом.

Пьяная халява.

Вот, собственно, и всё, что я успел набросать. Попытки привести это в состояние статьи привели бы к созданию никому не нужной многотомной эпопеи, да и то, что получилось, неизвестно, нужно ли... Но событие всё-таки было — и вот, пусть память останется.