BEDTIME FOR DEMOCRACY
Опыт тезисного егороцентризма

«Согласно Роззаку, „новому левому“ радика-
лизму недоставало метафизической глубины,
„трансцендентного“ измерения, что с неиз-
бежностью замыкало его в рамках социально-
политического видения мира, ограничивало
круг преследуемых им целей и задач».
Юрий Давыдов

«Если на свободу нападают во имя антифашиз-
ма, то угроза от этого не становится меньше,
чем при нападении во имя самого фашизма».
Эрих Фромм

«Все это пиздеж и провокация».
Роальд Сатаев

Заметим сразу, я долго противился попыткам определенных людей^[1] склонить меня к написанию подобной статьи — «не дешевого зубоскальства, а чего-нибудь серьезного, глобального, аналитического». Слова — это все-таки некая карикатура на жизнь — хотя сама жизнь, как вещь, поистине даосски податливая, действительно имеет склонность плыть в русле произносимых слов. Поэтому невольные попытки всевозможных доброжелательных толкователей мира выдать слова за некое, якобы правильное отражение жизни, являются опасной дезориентацией — и я все последнее время честно обходил стороной подобные формы подачи материала. В поисках альтернативных путей я решил, что самое честное соотношение слов и жизни возникает, когда они начинают играть в эдакий ернический пинг-понг и ненавязчиво шел по этому странному пути. Но мерцающий характер его плодов настолько размывал и без того смутный силуэт реальности, что мне самому захотелось удариться в другую крайность.

Ыпс.

Все последние рок-десятилетия начинались чуть раньше хронологического рубежа.

70-е годы начались в 1968 г. (если не считать лебединую песнь 60-х — Вудсток).

80-е годы начались в 1977 г. (в совке, правда, аккурат в 1980-м: Аквариум на «Тбилиси-80»).

О 90-х говорить, понятно, сложнее — да и кроме того, 80-е под конец стали настолько неизбывны, что надоели, пожалуй, как никакие ранее. Представить себе, что за ними последуют еще целые десять лет, поистине невозможно — так что, наверное, 90-е и все с ними вместе кончатся гораздо быстрее — даже чем нам кажется. Хмурый Армагеддон тоже вправе опередить свой формальный срок — и все к тому идет. Бедный рок, pauvre-homme Gorbachev... а впрочем, в реализации судьбы по большому счету нет ничего страшного.

Вернемся, однако, к пресловутым десятилетиям. Если не усложнять себе жизнь и мало трогать Запад, можно заявить: в совке рок-90-е начались в конце 1988 г. Но начнем с того, что в 1988 г. кончилось десятилетие предыдущее. По крайней мере, в московском Мемориале Башлачева конец периода 1980-88 гг. увидели очень и очень многие.

Итак, 1988 г. — агония 80-х. Идолы эпохи вырываются на стадионы — масса триумфальных концертов Алисы, Телевизора, ДДТ, Кино, ну и Аквариума, разрожающегося «Поездом в огне». Воцаряется разливанное море миссионерства.

«Пора вернуть эту землю себе!» — увещевает БГ.

«Время менять имена!» — вопит Кинчев.

«Мы хотели пить — не было воды!» — напоминает о недавнем тяжком прошлом Цой.

Борзыкина можно и не цитировать.

Рука об руку с доблестным и постоянно поносимым всуе комсомолом (сеть МКЦ) догорбачевские подпольщики сметают филармонические стены.

Но оттуда, где давили, они вынесли те же представления о жизни, что и все, кого давили — т.е., довольно черно-белые. Нам нужно только превратить в достояние истории пап-фашистов, люберов, червей и жаб, как брежневская эпоха растает, словно сон, а мы счастливо прибудем в демократический рай.

Любимец Кинчева Рикошет, автор нетленного тезиса «Революция — это эпоха для нас», заявил однажды: «Почему я, собственно, должен быть против перестройки?»

В самом деле, почему? (мед так нравится ему...) Не мед это, Рикошет, ох, не мед. Даже женственно-глянцевая «Рокада» с огромным нонконформистским пафосом это тебе разьяснила.

...Творчество, как справедливо отмечал еще Бердяев, — это всегда прорыв за рамки нормы, необходимости, приспособления к условиям существования. В авторитарную эпоху ее критика снизу до какой-то степени являлась таким порывом. Но очень быстро образовалась оппозиция авторитарному режиму — демдвижение, со своими нормами, со своими условиями существования. Удары по авторитаризму стали оказываться в рамках демократических норм — соответственно, далеки от творчества.^[2]

Всем этим немало грешил журнал «Урлайт» милостью идеологического руководства big boss’а московского подполья середины 80-х Ильи Смирнова.^[3]

Можно один раз сказать, что Нина Андреева — дура. На второй-третий раз это будет уже штамп. То, что изначально являлось, условно скажем, мыслью, превращается в инструмент вдалбливания массам кондовых аксиом. Инструмент — труп мысли, не живое дерево, а вытесанный из него кол, которым долбят наши головы.

Но самое, пожалуй, мрачное, что появилось на страницах «Урлайта» — призывы к рок-музыкантам брататься с Народными Фронтами и рука об руку с ними бороться против недобитых сталинистов. «В одну телегу впрячь не можно...» — ничего, мы впряжем. И все вместе — на выборы.

О, как черствы и механистичны любые попытки повенчать творчество с миром результатов и целей (мишеней?)!

Когда летом 1988 г. Илья Смирнов вел в Лужниках концерты Алисы/Телевизора и толкал свои телеги о праведной борьбе с «силами реакции», а Ти-Ви затем обличал «однопартийный рай», перед глазами и впрямь вставал светлый ряд певцов перестройки: Ельцин, Гдлян, Кинчев, Борзыкин, — да, все бьются за единую гуманистическую ЦЕЛЬ, только каждый — своими СРЕДСТВАМИ.

Как это трогательно: серп и молот и звезда...

Сейчас, после распада «Урлайта», у меня гораздо меньше желания отмежевываться от подпольно-экстремистской борьбы Смирнова с различными персонажами и организациями (несмотря на ее весьма макиавеллистский характер) — нежели ото всей его позднейшей стерильно высоконравственной антиандреевской-антиантисемитской программы. Хотя вообще говоря, евреи мне, естественно, значительно дороже чем Нина Андреева.

Да и голосовал я тоже, каюсь, за демократов. В конце концов, все русские дороги, как всегда, ведут в заслуженную пропасть, и демократия — путь туда самый короткий и, наверное, самый честный.

Назовем все это БАРД-РОК. Совсем, увы, не от слова «бардак» и не только имея ввиду тоскливое понятие «автор-исполнитель с гитарой». Кое-кому кажется, что Ник Рок-н-Ролл в акустике — это бард, а Шевчук с группой — рокер. Нет, братья, все наооборот. Слово «бард» тянет за собой грузную сеть ассоциаций: идеалы Гражданственности, дидактично-позитивного переживания Судьбы Отечества, etc, etc, etc. «Давайте сделаем как лучше!» Очень, очень много эдакого чернышевского трезвомыслия тянет за собой слово «бард». Шевчук в нем весь — с бородой и голыми пятками, а Ник тут совершенно не при чем — как, скажем, и Янка, и иже с нею.

Борзыкин, конечно, не бард по форме — он бард по РЕЗУЛЬТАТУ.

Ну а Башлачев был и бард, и гораздо больше, чем бард — в нем бы уместились и Шевчук, и Янка, и еще много кто. И Янка, кстати, гораздо скорее, чем Шевчук.

Но и гимн «Времени Колокольчиков», давший эпохе имя, Башлачев тоже спел. «Если НАМ не отлили колокол...» Потом он, видимо, почувствовал, что перебрал, и под конец жизни изменил «рок-н-ролл» на «свистопляс», но это мало, что изменило.

И именно «Временем Колокольчиков» назвал свою «библию рок-демократизма» Илья Смирнов.^[4] Впрочем, в остальной части башлачевской вселенной он, по-моему, не понял просто ничего (или сделал вид, что не понял). В лучших вещах Башлачева («Посошок», «На жизнь поэтов», «Когда мы вдвоем») — ключ к его смерти, как и в смерти его — ключ к этим вещам. В самоубийстве Башлачева все это взяло верх над тем, что в нем находил Смирнов и, в общем, в эпохе 1980-88 гг. была поставлена точка.

20 ноября 1988 г. оную эпоху окончательно увенчали наши грандиозные Electric Funeral, отозвавшиеся последним эхом-аккордом.

Любопытно, что если участники этого события являлись героями эпохи прошедшей, то суицидальная связующая нить Мемориала («выход на случай, когда выхода нет») быстро стала знаменем эпохи наступившей. Конец первого стал началом последнего, и все последнее, соответственно, пропиталось ароматом конца.

Ровно две недели спустя после Мемориала состоялся первый в Москве концерт Гражданской Обороны, который вместе со знаменитым интервью Летова-мл. «Урлайту» (где наконец-то вместо того, что рок — это современный фольклор, прозвучало, что рок — это самоуничтожение) задал новую точку отсчета нашему андерграунду.

В частности, андерграунд осознал, чего ему так не хватало в героях Башлачевского Мемориала. Древнее изречение доконформного БГ «Рок-н-ролл — это всегда опасность, это нож в кармане», как выяснилось, пережило изречителя.^[5] Чувство, которого в 1988 г. нельзя было найти ни в Кинчеве, ни в Шевчуке,^[6] ни в Цоем, ни в Майке, ни, увы, в Борзыкине, ни даже в Мамонове (Серьга хорошо сказал о Пете: «он рвет на себе тельняшку, но не до конца»), ни, конечно, в БГ — вернулось к рок-подполью в лице щуплого Егора. Старые идолы на его фоне в плане энергетики выглядели мумиями.

Народ судорожно начинает искать что-то егороподобное (скажем, по типу свечения). Кое-что оказывается под рукой: Инструкция, Ник с Янкой.^[7] С оголтелой скоростью тиражируются альбомы, записанные ГО в 1987-88 гг. Заметим, что хотя первый свой состав Егор собрал еще в 1982-м, ко двору Всея Руси он пришелся ровно, когда пробил час истории.

И вот, воцаряется повальное увлечение маниакально-гитарным саундом. С далекого Запада тотчас уместно пикируют живые примеры: World Domination, Sonic Youth. Вот оно! Вот оно!

Подпольные ценители остывают к классическому набору западных 80-х (Токин Хедз, Джапан, Полис). В моду резко входят Баухауз, Студжиз, Джой Дивижн, Дэд Кенедиз, Фолл — хотя к моменту любви русского подполья цел лишь последний. Немедленно канонизируется спокон века скончавшийся Ян Кертис — и устанавливается в сакральный ряд Хендрикс-Джоплин-Моррисон-Леннон. Леннон в этот ряд в русском сознании встал, не успев погибнуть. Кертис — когда пришла нужда.

Дэвид Боуи, долгие годы пряно бродивший в окрестностях попса, вдруг выскакивает с искрометно-гаражной Tin Machine. Значит, все правильно! Значит, так и надо! Вот соль жизни и эволюции плуг!

...Где-то в пучине прошлого померк примитивный порыв к солнцу свободы из болота бюрократизма. Вот вам солнце. Этого вы хотели?

Нет! Нет! Долой!

«Собирайся, народ, на бессмысленный сход», — поет Янка. А вы пойдете на митинг в защиту Ельцина?

«Свет зари новой демократии» — не более, чем отблеск погребального костра мирового социализма. Россия скользит в зубастую пасть истории, и все стройные мироощущения в свете этого начинают казаться дешевым бодрячеством, манновским Сеттембрини, святочным дедом на похоронах.

Илья Смирнов в этом внезапном мире чувствует себя, как спрут в джунглях. «Я вижу, что в нашем журнале в последнее время возникла и начинает проводиться вполне определенная линия. Я в ней мало что понимаю, и она мне чужда», — сказал он по поводу контркультурной эскалации в «Урлайте» незадолго до раскола.

Линия началась как раз с пресловутого интервью Летова-мл. «Урлайту», с телеги про «самоуничтожение». Так в «Урлайт», извечный рупор рок-демократизма (и, в сущности, действительно полноправный член триады аналогичных рупоров «Зеркало»-«Ухо»-«Урлайт», восходящей, как и весь дем-период, к 1980 году), пало инородное зерно. Собственно, «Урлайт» как певец «времени колокольчиков», должен был уйти в прошлое вместе с ним, но попытался выжить. И пока он агонизировал, семя летовского интервью в его недрах быстро обросло ореолом идей и людей, оказавшихся ему валентными. В конечном счете, из него-то и возник, сбросив скорлупу урлайтианского демократизма, «Контр Культ Ур’а». Триаду в квадригу он, однако, не преобразовал.

Сам Летов-мл., впрочем, весьма неоднозначно отнесся к отдаленным плодам своих трудов: в первом номере «Контры» его, в частности, шокировало соседство суицидальных раскладов с эротическим стебом. Видимо, это связано со священным отношением Егора к теме абсолютной свободы — но, наверное, в анти-культовом журнале нелогично делать культ даже из оной.

А может быть, это наш московский цинизм — не знаю.

О, этот цинизм — лик беса, маска комплексанта, иногда столь трепетно касающийся самого сокровенного...

Поручик Ржевский (грубовато): Гы-гы! Ну, и тут я залез к ней в трусы.

Корнет Оболенский (зажмуриваясь от восторга): О, поручик! О! О! И какие же были ваши ощущения?

Ржевский (задумчиво): Знаете, корнет... Вы когда-нибудь лошадь с руки кормили?

Московский цинизм — отдельная тема, ибо именно крупнейший его классик С. Жариков в годы эскалации горбачевщины выступил с ее оголтелой критикой, а вместе с ней — и всего демократического субстрата. Глазами сегодняшнего дня невозможно представить, что «шовинист-антисемит» Жариков и «демократ» Смирнов столь долгое время (1983-нач.1987) были друзьями не-разлей-вода, шли в одной упряжке и вместе начинали кровавую битву андерграунда против рок-лаборатории (союз этот, как известно, прекратился с жариковской «изменой» и подписании им лабораторского доноса в феврале 1987 г.). Думаю, что кроме известных политических интересов, Жарикова со Смирновым обьединял именно добрый московский цинизм — цинизм больших глубоководных акул, способных идти до конца — такие не водятся ни в мелкоинтриганском Ленинграде, ни в фригидном Свердловске, ни в похуистской Тюмени. Но если Смирнову был присущ т.н. «здоровый» цинизм — цинизм человека действия, полнокровного «панка»-реалиста, ниспровергающего расслабленно-идеалистичных хиппи (эту идеологию Илья разрабатывал в своей пошедшей по рукам статье 1983 г. «Письмо машинисту первой категории Володе Добровольскому»), то цинизм Жарикова был (и есть) цинизм больной, глубинный и тотальный, пронизывающий его личность до основания и сообщающий ей огромную интеллектуальную энергию несколько параноидального характера. С приходом 1987 г. Смирнов подался в «чистые демократы», и цинизм его ушел не то в подсознание, не то в «теневую экономику личности», а на поверхности осталась кристальная честность.^[8] Жариков, напротив, презрев общественное мнение, в сладострастном самоуничтожении вывернул паранойю своего сознания наружу.

Великоросский шовинизм как жемчужное зерно в навозное куче. Да, это высокий полет!

В контексте Жарикова самоуничтожение Летова-мл. выглядит довольно романтическим. У Жарикова это самоуничтожение сюррелиастическое, нечто вроде «Осеннего каннибальства» Дали, — в чем-то куда более радикальное, чем егорово, ибо подается не как именно самоуничтожение, а как откровенное свинство, антисемитский маразм. Здесь заведомо меньше шансов понравиться кому-то.^[9]

«Неприступная забывчивость» Жарикова — на мой взгляд, один из самых зловещих альбомов, которые вообще кто-либо когда-либо писал: для меня она сейчас наряду с «Деклассированным элементам» и «Боевым стимулом» входит в тройку лучших альбомов 1988 г. На ней записана мало кем замеченная вещь «Сыграни мне, братан, блюзец», чем-то похожая на стон раненой гиены. Переслушайте ее — это, наверное, единственная в истории ДК вещь, где Жариков открыт, как он есть. Это очень, без дураков, жутко. В шкуре подобного существа вряд ли кто согласился бы оказаться.

Но демократам, конечно, ближе «Мама, я любера люблю». Вот тут все очень весело, танцевально, оптимистично, — а, главное, безупречно ясно. Высмеем подонка-любера. Эдакий запанибратский позитив. Простой, как сибирский валенок.

Сам любер, конечно, еще более прост — но это еще не свидетельствует о какой-то глобальной демократической правде. Да, в любере экзистенциальной глубины меньше, чем в Шевчуке, но в Шевчуке ее тогда, извините, меньше чем в Валентине Распутине — хотя у «рок-демократов» любера, Распутин и фашисты исправно идут через запятую.

Распутин — совсем не близкий мне писатель, появление его в Президентском Совете праздника души не вызывает, глубинная суть рока (точнее, контркультуры) ему, конечно, совершенно не ясна, а его претензии на «совесть нации» убедительны не скорее, чем все более дежурный антисталинизм демократов. Но когда «рок-демократ» Сергей Попов из Алиби поет в его и Co адрес «два слова неспособные связать», становится смешно, ибо Распутин все-таки связывает слова получше, чем Попов, Шевчук и Смирнов (да и я) вместе взятые.

Вспоминать об этом очень неприлично, я понимаю.

Вообще, как это замечательно: провести через мироздание черту и после этого считать, что раз ты оказался по одну (конечно, «правильную») от нее сторону и борешься за ее торжество — значит, ты хороший. А все, кто по другую — бездари, фашисты и говно. Приверженность этому принципу, кстати, мило обьединяет и «шовинистов» и «демократов».

...Догмы, догмы, догмы. Постулаты. И опять догмы.

Летову-мл. тоже нередко шьют черно-белое видение. Но его антитоталитарные выкрики носят характер полубезумных заклинаний, прощания с миром конструктивных норм — так же, как и «I fuck a police» у Дэд Кенедиз. «Insanity is freedom».

Поздний Жариков стреляет в другую сторону: «без Макаревича, „Юности“ без, без остальных, кто на дерево влез».

Марина Тимашева как-то сказала, что Жариков внушает ей тот же тип омерзения, что и Достоевский. Что она не хочет ничего подобного в своей жизни.

Говно души — очень важная часть мироздания (не будь ее, душа слилась бы с духом), но всяк вправе пытаться жить мимо говна, допуская, что тем его минует чаша сия.

Не минует.

Но, безусловно, если для Летова-мл. самоуничтожение — это, как он и сам говорил, его путь к Богу, то у Жарикова, понятно, совсем не к Богу. Здесь псевдо-контркультурная логика, что, мол, не к Богу круче, чем к Богу, была бы совсем порочной.

К вопросу рубежа эпох: до 1987 г., когда демократы из потенциальных жертв режима стали превращаться в Перспективное Политическое Явление, Жариков, по крайней мере, оставлял Илье возможность помещать ДК в число трех столпов «демократического рока» — через запятую с ДДТ и Облачным Краем. В феврале 1987 г., когда рок-лаборатория ваяла свой легендарный донос, Жариков с пеной у рта бился за его написание в как можно более подлой форме. Вместо того, чтобы далее лицемерно таить тотальность своего внутреннего говна, он сунул его миру в морду, втравив (вкупе с другими втравливателями) в эту историю кучу других подписантов. Из них фактически насильно выдавили потаенное общечеловеческое говно, а они поначалу ничего и не поняли (правда, запахло довольно быстро).

Многие, кичащиеся тем, что в жизни не делали ничего подобного, сложись их жизнь чуть иначе, могли бы оказаться в тот роковой день в кабинете Базаровой. И тоже подписали бы за милую душу.

Мало того, родись Илья Смирнов (или я, или ты, читатель) Лешей Борисовым, он бы в тот памятный день в лице Леши Борисова подписывал донос на Илью Смирнова.

Но на самом деле все это произойти, конечно, не могло — ибо жизнь одновариантна. Именно поэтому донос, по замыслу авторов, тайный, не мог не всплыть — и, конечно, всплыл. Правда, то что он был именно тайным, бросает тень на экзистенциальный свет этой гадости — в открытом скотстве «саморазрушения по-жариковски» было бы больше; а так оно получилось очень пошло опосредованным.

Видимо, судьбе было угодно, чтобы авторы письма предстали в глазах «прогрессивной общественности» еще большими гнидами. И судьба, самое главное, наверное, знала, с кем играть такую шутку — хотя в принципе, повторяю, могла бы сыграть ее и со мной, и с кем угодно.

+

...Иисус Христос, как многие отмечали, зная все, спокойно мог исчезнуть из Гефсиманского Сада и сохранить себя — такого замечательного и светлого — для дальнейшего существования во имя каких-то идей. То, что он этому предпочел, было, в общем, самоуничтожением — ибо во чреве желания сохранить себя для кого-то так или иначе таилась бы куда более мелкая цель — уцелеть.

Иуда, как тоже отмечалось (правда, не столь многими), также вряд ли был столь примитивен, чтобы всего лишь польстится на тридцать серебряников. Скорее, он просто испытывал инстинктивный саморазрушительный протест против движения себя в русле столь безупречно правильных и лицемерно ценимых в обществе Порядочности, Долга, Верности Учителю. А деньги он все-таки взял, потому что было бы слишком мелко после всего произошедшего играть в «чистенького».

Акт продажи Христа для Иуды был — его Гефсиманский сад.

Способности нормально любить Иуде дано не было — таковы оказались исходные данные его жизни. Такими данными судьба может, естественно, наградить каждого — и наделенным способностью любить потом уже очень легко поносить невезучих за бесчеловечность.

Грубо говоря, Летов-мл. и Жариков — это Иисус и Иуда нашей контркультуры. А может быть, Иисус и Иуда — это два лика вечной контркультуры истории. «Иуда будет в раю».

+

Ну а демократы — о, сейчас они уходят из Гефсиманского сада. Точнее, сама почва оного сада вдруг ушла из-под них неведомо куда, унеся с собой Сахарова и заодно весь экзистенциально-трагический ореол движения. Самым звонким, что прозвучало в остатке, стало сакраментальное: «Мы доберемся до наших живковых и хонеккеров!» Париж стоит мессы.

...Интересные аналогии получаются у рока с иконописью. У каждого духовного движения — осознанного ли, полусознательного ли — есть своя высшая идея. Есть христианская идея, есть рок-идея — я не к тому, что их надо ставить на одну доску перед лицом вечности. Но принцип существования идеи во времени — один.

Иконопись начиналась как запечатленное видение духа, абсолюта. Первые иконописцы не были виртуозные кисти — возвышенно-бесплотные образы священного они создавали не посредством умения, а посредством Видения. Но средневековье кончилось, наступили времена Просвещения, светского искусства — и за дело взялись умельцы-богомазы. Их потянуло на иллюзионизм, виртуозную передачу трехмерного пространства — «как бы так ловко выписать бедро святого, чтобы оно было, как живое». И на смену контурам духа пришли блестящие и пустые портреты каких-то седых дядек с горящими глазами, долженствующие являть собою «лики святых». Какая мерзость.

С роком происходило примерно то же самое. В 1968 г. Джанис Джоплин чувствовала, ради чего все делается, когда говорила легендарные слова: «Только когда я пою, я чувствую внутри себя любовь». Она, наверное, чувствовала также, что рок, любовь и смерть — вещи близкой природы, очень далекие от «нормального устроения жизни». В группе у нее тоже никогда никакого устроения не было.

Джелло Биафра в воспроизводимом неподалеку интервью^[10] сказал — «Безумие — это свобода, конформизм — это смерть». Очень красиво, но, как и всякая красота, это — идеализация реальности. Правильнее, наверное, будет сказать: «Конформизм — это жизнь, смерть — это свобода».

Хендрикс и Джоплин в истории рока — примерно то же, что Ромео и Джульетта в истории любви (хотя между первыми романа не было). Смерть тех и тех показала, что то, что ими владело, было несколько больше, чем жизнь — и в ее нормативы не укладывалось.

Прошло время, и в роке воцарилась спокойная виртуозность ничем не рискующих сытых людей — поздний Йес, Ингви Малмстин, Пинк Флойд в Москве. Смирнов, кстати, сходил на Пинк Флойд — ему очень понравилось.

Да, ну еще, конечно, была «очистительная» панк-революция. «Кое-кто на Западе» и сейчас играет хардкор — все более изысканно.

... «Техничная» игра — западная форма зарастания духа мясом, «правильные» призывы — русская. В России дух зарастает мясом тощих кур.

ПРИМЕЧАНИЯ:

Автор последовательно не рассмaтривал пост модерн и связанный с ним круг явлений текущей эпохи, характеризующийся, в частности, приматом художественного над духовным.

Автор вполне сознает, что егороцентризм, как минимум, не нов — и поэтому просит рассматривать связанную с оным часть статьи не как философский поиск, а как игру в некий «идейный мэйнстрим» настоящего издания.

Егор Летов. «Вершки и Корешки»:

Луна словно репа, а звезды — фасоль
Спасибо, мамаша, за хлеб и за соль
Души корешок, а тело — ботва
Веселое время наступает, братва!

И синий дождик поливал гастроном
Музыкант Селиванов удавился шарфом
Никто не знал, что будет смешно
Никто не знал, что будет так смешно

Маленький мальчик нашел пулемет
Так получилось, что он больше не живет
На кухне он намазал маслом кусок
Пожевал, запил и подставил висок

А пока он ел и пил из стакана
Поэт Башлачев упал-убился из окна
Ой, ой, свобода — капкан
Еще один зверек был предан нашим рукам

Мир пробудился от тяжелого сна
И вот наступила еще большая весна
Под тяжестью тел застонала кровать
Такое веселье, просто еб твою мать

А своей авторучке я сломал колпачок
По дороге навстречу шел мертвый мужичок
Завтрак, ужин и обед:
Мужичок мертв, а мы — еще нет

Луна — словно репа, а звезды — фасоль
Спасибо, мамаша, за хлеб и за соль
Веселое время наступает, друзья
Ой, ой, веселее некуда
Ой, ой, веселее нельзя
Ой, ой, веселее некуда
Ой, ой, веселее нельзя...

Изображения