С прямою спиной

Только что закончился Фестиваль детских театров Урала и Сибири в Свердловске. Странное начало для статьи о рок-культуре. Ну да ладно... На заключительной конференции представитель ФРГ говорил о том, что театр наш — буржуазен, а для развития детского воображения он должен быть скупым и бедным. И ещё пенял нашим театральным художникам на забвение традиций русского авангарда, в частности Казимира Малевича.

Я рванулась защищать «буржуазный» театр. Я говорила, что реальное пространство, пространство жизни у детей ФРГ насыщено вещами и впечатлениями, фактурно, красочно. Наши же дети должны воображать себе, что такое ананас, справедливый учитель, ласковая мама. Я утверждала, что хотя бы в театре ребёнок должен получить недостающее — тепло, добро и красивый, играющий мир в декорациях и костюмах. Воображение наших детей в Черновцах и так слишком развито: им снятся вновь выросшие волосы, а с куклами они играют в парикмахера. И ещё: мы помним о Казимире Малевиче. Слишком хорошо помним, потому что его самое знаменитое произведение воплотилось и оплатилось нашей реальностью. Чёрный квадрат. Оптическая иллюзия стоила уже миллионов жизней и всё ещё высока в цене. Поэтому лично мне в данный момент жизни дороже Тициан. И вообще всё, что полезно детям.

А дальше я хочу немного рассказать о Яне Дягилевой. Уже писала, но мало. Потому что в её песнях — воображение наших детей. Сама она порой большой ребёнок, беззащитный и замкнутый.

Её можно сравнивать со многими. Рыжие прямые волосы, закрытые глаза — Дженис Джоплин. Баллады — Джоан Баэз. Иногда в мелодии, иногда в настроении проскальзывает нечто общее с одной из самых интересных, куда-то исчезнувших со сцены певиц — мы звали её Умкой. Строение строк и фольклорная интонация напоминают о Башлачёве: «От большого ума — лишь тюрьма да сума. От лихой головы — лишь канавы и рвы. От красивой души— только струпья и вши. От вселенской любви — только морды в крови...»

Янка не похожа ни на кого. Её мир— серия зарисовок, останавливающих строкой — стоп-кадром запустение, разорение, распавшуюся связь времён, понятий, причин. Мёртвая зона. Она состоит из рельсов, шпал, светофоров, стен, потолков, дверных глазков, клеток, сапог. Урбанистически милитаризованный пейзаж. Мир населён неодушевлённостью и даже живое сближено с мёртвым: «По близоруким глазам, не веря глупым слезам, ползёт конвейер песка».

Субъективное видение этого мира — чёрно-белое с болезненными вкраплениями охры и темной крови. Если попробовать на вкус — во рту останутся кисловатое железо и та же кровь. Понимаю всю своевольность сопоставления, и всё же: «Как будто бы железом, обмокнутым в сурьму, тебя вели нарезом по сердцу моему». В четверостишии Пастернака — вкус, запах и цвет времени. И любовь как пытка, прогулка по тюремному дворику.

Янка оплакивает. Плач не только в содержании, но в самом звучании гласных её песен, иногда переходящем в вой, иногда в крик новорождённого (а-а-а — ы-ы-у — у-a). Почти все аллитерации приходятся на чередование «р» с «л» и шипящими согласными. «Р» — согласная смерти, «всё время прослушивается её музыка в жизни». Янка словно выполняет поэтическую просьбу В. Шахрина («Чай-Ф»): «Поплачь о нём, пока он живой». Чёрный квадрат. «Нелепая гармония пустого шара».

Надежды нет. Хочется травы, росы, утра, солнца. У Башлачёва природа враждебна человеку. У Янки её просто чет. Разве что: «Ветер вдали верхушки скал опалил, а здесь ласкает газон». Осталось только воспоминание — такое же, как детские стишки и дразнилки. Мы все — как персонажи Брэдбери из «451° по Фаренгейту»: нечего потрогать, понюхать, посмотреть — остаётся читать и помнить. Большие головы на тоненьких ножках. «Ножки тоненькие, а жить-то хочется...»

Этой присказки у Янки нет. «Дом горит — козел не видит» — так приговаривают дети, приставляя друг другу рожки — есть. И мы козлы, приплясывающие вокруг костра, а полыхает наш собственный дом: «Гори, гори ясно, чтобы не погасло». И мы заслуживаем жалости. Все. В равной мере. Потому что остаётся лишь «тень бездомная» и стон, вой, не знаю что — похоже, как будто собака с парализованными задними ногами пытается дотянуть своё тело хоть до какого-нибудь порога: «Домо-о-о-о-о-й».

Клочья детских воспоминаний-образов и смерть. Ровно так же, как и в спектакле «Алиса в Зазеркалье», из-за которого разгорелся спор в Свердловске, — ночные кошмары советского ребёнка, детский «Астенический синдром».

Единственное хорошее, что летит «чёрный спутник — он «утешит, спасёт, он гам покой принесёт». И кроме этого сомнительного утешения — бесстрашное достоинство, с которым в песнях Янки встречают смерть. В нём есть что-то человеческое и непритворное, звучащее, как слова из старой вещи «Вежливого отказа»: «Жить, сутулясь, зимой, а весной — а весной умирать. Но с прямою спиной».

Марина ТИМАШЕВА

Изображения

Комментарии

В сборнике материалов опубликована лишь небольшая часть статьи с комментарием «За исключением данного фрагмента, весь остальной текст статьи воспроизведён М. Тимашевой в статье, компилирующей все её работы о Янке — «Нам остались только сбитые коленки...» («Рокада», 1992).